Шестой день живем в егерском домике на берегу Или. Все эти дни над пустыней нестерпимый зной. Растревоженный, загустевший от жары воздух трясся над песчаными холмами, туманил лиловые тугаи северного горизонта. И, казалось, растекались, обретая расплывчатость и размытость, берега. На деревцах у кордона листья лишились влаги, обвисли и обмякли. Глинистая земля пересохла, растрескалась. Из ее угольно-темных трещин ближе к вечеру вылезали черные толстобрюхие сверчки. Еще день-два без дождя - деревца не вынесут, засохнут. Пузатый от постоянного переедания с нашего стола, покрытый свалявшейся в колтуны шерстью, рыжий щенок целыми днями в изнеможении лежал в тени у порога, раскинув белоконцие лапы. Он много спал, и с языка его стекала прозрачная сонная слюна.

 

Мы тоже предельно устали. Отяжелели. Только с утра, по холодку бродили в песках вокруг кордона, а в полдень валились на чистые простыни на деревянных кроватях, наслаждаясь прохладой и покоем.

 

- Ну что, скоро будем сомов есть? - шутливым тоном говорит Володя, обращаясь к Семену Давыдовичу, развалившемуся на кровати у окна. Семен Давыдович сдергивает белую с длинным козырьком кепку, потирает кремовую от загара лысину, уверенно, но пряча улыбку, отвечает:

 

- Завтра утром обязательно! Не зря же купили пять бутылок масла постного, более трех кг лука, да почти пуд картофеля, а специй сколько! Не пропадать же! Такого еще не было, чтобы Кустанович и рыбы не поймал. Максим Дмитриевич, - обращается он к писателю, появившемуся из-за марлевого занавеса в дверях прихожей,- Было когда-нибудь, чтобы я не накормил вас в подобных поездках?

 

- Да-а, - подключается Максим Дмитриевич, вспоминая рыбалку,-вот таких ловили, - и тоже на рыбацкий манер разводит руки. В одной у него карандаш, в другой желтоватая картонная карточка. Он только что делал записи, сидя на крыльце, в тени навеса. Он садится на свою постель, из-под подушки достает наподобие узбекской тюбетейки сетку в черном ободке, надевает на голову. Поправляет выбившиеся пепельные волосы и, как обычно, низким голосом с легкой хрипотцой, поглядывая через стекла очков, которые не успел снять, ведет разговор. Надевает он очки редко и только во время работы. В глазах его воспаленность и усталость. Перед поездкой он говорил, что последние месяцы упорно работал над подготовкой трехтомника, который должен выйти из печати к его 90-летию.

- Попалась сейчас карточка,- говорит он, которая давно отлеживается в моей картотеке. - Писатель поудобнее умащивается на краю кровати. - Егерь один рассказывал, как с кошкой, а кошка была гибридом домашней и дикой, здесь, на Или, в тугаях, охотился он на фазанов и зайцев. И что странно: кот успешно ловил фазанов, если это были подранки. Зайцев же он скрадывал сам и догонял. Приучить к охоте кошку - невероятно! - Писатель снова надевает очки и опять читает свою карточку- И вот чем кончилась вся эта охота. Кто-то из его компаньонов-охотников подстрелил однажды в тугаях дрозда-дерябу. Ну и что же? Кот, конечно, поймал его, но, пока хозяин шел, съел. Наелся, понимаете ли, и ушел. - Максим Дмитриевич, то ли восторгаясь инстинктом животного, или от легкой досады шлепает себя по коленям. - Вот ведь животина, наелся и сразу ушел! Поистине, сколько волка ни корми...

 

- Так и не нашел кота егерь? - спрашиваю.

 

- Нет, с концом! Дикарство и независимость оказались сильнее всякой выучки. Этого ожидать и следовало. Но факт, что кот на охоте!.. Больно интересно, такое независимое животное и в помощниках человека.

 

- А чего хозяина-дармоеда кормить? Понял, что может прокормиться сам, и правильно сделал, что ушел,- добавляю к сказанному.

 

- Ага, так и получилось. Будто, и правда, понял, что хозяин ему обуза,- смеется Максим Дмитриевич - Вот ведь видите, и кошку, оказывается, можно к охоте приучить. Очень интересный это и очень редкий случай, - добавляет он. - Я когда еще жил в Сибири, тоже однажды встретил мальчишку. Так он, знаете, с кошкой на бурундуков тоже успешно охотился. - Максим Дмитриевич бегло оглядывает нас. - Вот ведь какие факты интересные! Кстати, есть старинная история, которая тоже лишний раз доказывает силу инстинкта кошки. Старики рассказывали мне. Русские цари содержали при дворе шутов. Они были их любимцами. И государь многое шуту позволял. Так вот, жил при царе шут Балакирев. А у царя был любимый сибирский кот, который часто отлеживался у него в рабочем кабинете. Ну раз уж кот при самом государе, то это тоже было особенное существо - царское, и его обучали разному и, главное, чтобы он был управляем и не реагировал хотя бы на мышей. Разве можно дворцовому коту на мерзких мышей размениваться? Царь гордился своим любимцем. Он уверен был, что коту его и в голову не придет мышей гонять. И вот однажды, когда самодержец подписывал бумаги на смертный приговор Тараса Плещеева, любимого народом, в это время в кабинет вошел шут и говорит: “Государь, Ваше величество, вы изволите утверждать, что наука сильнее инстинкта. Я много думал об этом и не согласен. Могу доказать, что это не всегда так”. “Что ты хочешь сказать? - строго глянул царь на своего шута. - У тебя есть доказательства?”.

 

- “Да, государь, и хочу сейчас, не сходя с места, показать, что это именно так. Вот кот, ваше величество, ученый, но низменные кошачьи инстинкты в нем сильнее всякого воспитания. Как и всякая бедняцкая кошка, он обожает мышей и предпочитает их всем другим угощениям и дворцовым этикетам”. “Что ты говоришь? Этого быть не может! К нему же приставлен слуга и мой кот...” Царь глянул на дремлющего около чернильного прибора любимца. Кот, сощурив глаза, тихо и безмятежно мурлыкал, не реагируя на необычный спор. И тогда шут вынул из кармана сюртука мышь, привязанную за лапку ниткой. Пустил ее на пол. Кот услышал шорох, открыл глаза и в мгновение бросился на мышь. Прыгая, он опрокинул чернильный прибор, бумаг и оказались залитыми. По этой причине в назначенное время казнь не состоялась. И по существующим в то время законам, приговор был отменен.

 

Меня же более всего удивляло, как девяностолетний без малого натуралист, знавший-перезнавший на своем веку, видевший-перевидевший разного, сейчас, в этот зной, когда говорить-то лень, не отлеживается, работает и вынашивает какие-то мысли. Вспоминает давно пережитое, удивляется. И вот, найдя у себя старую запись, возвращается к факту, который давно стал историей. И снова его переосмысливает для рассказа! Откуда черпает он силы, чтобы удивляться? Где источник неиссякаемого вдохновения?

 

В комнату заходит Максимка.

 

- Папа,- обращается он ко мне,- наконец-то!

 

- Что случилось? - спрашиваю.

 

- Во-он там, на горизонте, - показывает он за дверь, - тучки появились. Наверное, дождь будет, наконец-то хоть маленько жара спадет.

 

- Ну да? - не верит Володя, отложив рисунок.

 

- Дождь с самого утра собирается,- поддержал Максим Дмитриевич и, увидев на наших лицах недоумение: “такая жара и вдруг так просто дождь?!..” - ничего удивительного, - добавляет он и смеется.

 

- Кошка утром у егеря спала, свернувшись и уткнувшись носом в живот. Вот и все. Чуточку внимательнее нужно быть, господа натуралисты, тогда природа,- с иронией декламирует он,- откроет вам все свои тайны!

 

- И еще один есть верный признак, что будет дождь - Он лукаво смотрит, что мы скажем на это. И не дождавшись ни ответа, ни вопроса, говорит: - Кости мои старые со вчерашнего вечера побаливают. Вот видите, как все просто и все за то, что дождь будет.

 

Он стягивает кирзовые сапоги, ставит их около порога и тоже валится на кровать. Достает из-под подушки маленький, видавший виды портативный, стянутый изолентой радиоприемник, включает и настраивает на “Последние известия”.

 

Я вышел на крыльцо. “Неужели и вправду дождь в прокаленной пустыне?” Сухой и горячий воздух пахнул в лицо. У окрайка неба, на западе, полоса черных туч ширилась и росла над отрогами Джунгарского Алатау. Ветер тянул с гор. Тучи, закрыв вскоре полнеба, наливались дымными оттенками, тяжелели, неуклюже толкаясь. Окрайки их зажглись золотисто-огненным сиянием. Сквозь дыры темного небесного полога прорывались и косо ложились на притихшие барханы полосы света. Налилась краснотой вечерних далей пустыня. Росла гнетущая настороженность. Пески и далекие горы исполнены ожидания тревожных перемен. Сверкнула молния, будто, взметнув огонь, кто-то пальнул по стаду серо-темных зверей. Гром затих, и на короткое время наступила гнетущая тишина. По крыше внезапно, приступом застучали первые капли. Дождь набрал бешеную силу. Дробно заговорила черепичная крыша. С карниза повисли струйки воды. Воздух вскипал от парящих песков. Влажно, удушливо задышала опаленная солнцем земля.

 

Мы стояли на крыльце, наслаждаясь музыкой нежданного, но желанного дождя. Ровный блеск воды в протоке среди тростников потемнел, и от падающего дождя она бурлила серебром. Максим Дмитриевич сел на опрокинутое ведро и с тихой лаской смотрел в помутневшее небо. Руки его, чуть вспухшие, недвижно лежали на коленях.

 

- Редкость-то какая, дождь в пустыне! - сказал Семен Давыдович.

 

- У нас на Алтае другая редкость - ясные дни. Особенно, этот год дождливым выдался, - откликнулся фотограф Володя.

 

Смотрю на Максима Дмитриевича. О чем думает в эти минуты? Сколько им пройдено в жизни дождливых дорог? Может, шум падающей воды напомнил о сибирских дождях или тех, под которыми он мок на Алтае, когда еще студентом ездил в экспедиции с известным отечественным ботаником Василием Васильевичем Сапожниковым? А может, наоборот? Мысли его не о горных дорогах юности, а о знойных пустынях Прибалхашья и Приаралья, которые он изучал уже в зрелые годы, или вспоминает о песках Поющей горы тех лет, когда впервые бывал здесь. Всматриваюсь в задумчивое лицо старого натуралиста. По-доброму завидую его по-своему трудной и красивой жизни, которая прошла горными дорогами, опасными крутяками, лесами, через топи, пески, сквозь зной и стужу, сквозь десятилетия писательских исканий и годы напряженной работы. Чтобы пройти все это, удивиться и поделиться радостью собственных открытий, надо обладать неистребимой силой, страстью, надо родиться под счастливой звездой романтических скитаний и утвердиться в творческом подвиге.

 

Дождь, не переставая, стрекотал на крыше, хлестал по перилам, обдавал брызгами. Максим Дмитриевич по-прежнему сидел, не шелохнувшись, будто был один, и только ему понятна эта изначальная музыка дождя и лета.

 

Прижавшись щекой к косяку навеса, полуобняв его, Максимка тоже молча вслушивался, открыто и безучастно смотрел. Лишь на короткое время взгляд его оживал: в глазах появлялся скрытый восторг, и тут же, по-взрослому, полнился легкой грустью. Для него все здесь впервые: и пустыня, и дождь, и гроза тоже. Он открывал для себя пески в другом, индивидуальном измерении, качестве и, наверное, он тоже запомнит эту музыку буйного дождя на всю жизнь. В который раз невольно сравнивал я их: один стоит у истоков жизни, незаметным ручейком начинается, другой - полноводная река, одолевшая кручи и водопады, опасные прижимы, испытавшая сполна радость свободы равнин, а теперь устало и могуче несущая себя в море удивительной человеческой зрелости.

 

Мы молча утирали лица от разметавшихся брызг. Дождь загустел до ливня и, казалось, резвился под брюхом громадной черной тучи, раскаты еще гремели в скалах где-то на Большом Калкане, а со стороны Джунгарского Алатау небо быстро светлело, наливалось бирюзой. Пустыня ждала солнца.

 

Подобрав перо, медленно переставляя будто надломленные посередке тонкие лапы, на протоку из тростников вышла серая цапля. Сколько здесь живем, столько она здесь и кормится. Мы привыкли к ней и не удивлялись, когда часами, неподвижно, она стояла на протоке, выслеживая мальков и лягушек. Цапля на редкость светло-сизая. Порой казалось, что она не серая, а белая.

 

- Не гибрид ли? - глядя на нее, говорю.

 

- Может, и нет. Просто она такая же старая, как и я, - шутит Максим Дмитриевич, прилаживая к глазам бинокль, чтобы получше рас смотреть.

 

- Ничего подобного! Это светлая вариация вида, - подрезает сухо Семен Давыдович.

 

Как на параде, цапля делает несколько осторожных, даже пружинистых шагов, забавно поднимая ноги, вытянув вперед голову. Она напряжена и сосредоточенно вглядывается куда-то вперед. Всем понятно: кого-то заметила и стоит в позе рыбака, вся во внимании. Вдруг птица замерла, застыла, окаменела с поднятой лапой, отчего походила на искореженную кем-то и заброшенную в воду кочергу. Цапля смотрит вправо, влево, сбитая с толку шлепками дождевых капель.

 

Вдруг рыбачка, шагнув еще, замерла и тут же ударила под собой. В расщепе клюва слабо блеснула рыбка; грациозно подбросив ее, она ловко ловит добычу и глотает.

 

- Вот так, Семен Давыдович, нужно рыбачить. Раз - и есть! -говорит Володя. Он подходит к краю крыльца, наводит телевик на удачливую рыбачку.

 

Семен Давыдович невозмутимо хмыкает и тоже, шагнув к Володе, говорит:

 

- Каждому свое, дорогой! - Покачиваясь взад-вперед, рассказывает он о том, сколько водоплавающей дичи видел на Кургальджинских озерах. И как он специально ездил туда, чтобы собрать материалы о жизни розового фламинго для очередной книги.

 

- Теперь я, честно говоря, самый лучший специалист по фламинго, - улыбаясь как бы самому себе, говорит он - Во-первых, я перевернул всю доступную литературу. В Кургальджинском заповеднике пересмотрел все отчеты орнитологов. Ну и, естественно, много времени сам наблюдал их в разных местах, где только они гнездятся у нас в стране.

 

Семен Давыдович бывал в очень многих местах, об этом красноречиво говорят расклеенные красные кружки на географической карте СССР у него в московской квартире. Больше ста их расходилось от центра до окраин на севере, юге, западе и востоке.

 

- Из-за них, фламинго, ездил специально и в Ленкорань. И вот, -обращается он к Максиму Дмитриевичу, - написал книжку - четыре печатных листа для серии о редких и исчезающих животных, но ее в редакции безбожно сократили. Честно говоря, жаль, столько сил, времени, средств на сборы материала истратил, факты есть очень интересные. Но, увы,- он слегка кривит сухие губы в скорбной улыбке,-ничего не попишешь. Как скажет редактор... А каждый редактор считает себя в таких вопросах всегда абсолютным специалистом. Он знает,- с иронией уже говорит Семен Давыдович,- что надо и что не надо читателю. Видите ли, он знает, что интересно будет даже для специалистов, а что не нужно. Жалко: от таких редакторов проигрывает накопленный таким трудом материал и, в конце концов, остается только информация, сухая и не каждому читателю нужная.

 

- Беда прямо! - подключается к разговору Максим Дмитриевич-Работаешь, работаешь. По крупице, как говорят, собираешь, а какой-нибудь молодой редактор, который сам еще ни строчки не написал, начинает - то не так, да это не эдак... Главное, материал, представляющий историческую и биологическую ценность, гибнет. - В результате выйдет не книга, а общипанная курица. Автор, фактический материал, читатель - все проигрывает, и все из-за такого редактора. Годы ведь собираешь, а уничтожают одним росчерком. И самое обидное - никому ничего не докажешь. И рассказы наших натуралистов в глазах читателя получаются написаны совершенно одинаково, одним языком, будто все наши книжки писал один автор. Вот причина низкой популярности наших авторов в отличие от зарубежных. И посмотрите, как гоняются за Гржимеком, Даррелом и другими. Редактор должен помогать, а не мешать писателю.

 

- Я, помните, рассказывал,- обращается он к нам,- в рассказе написано было, как зубр копытом рыл землю, а редактор, переправила на лапу. Я доказывал, что неправильно: “У копытных не лапа...” До главного редактора дошел. Тот пообещал выправить курьез. И представляете,- Максим Дмитриевич, выражая досаду, хлопает себя по коленям, снисходительно смеется краешками губ,- все равно так и осталось: “Зубр рыл землю лапой!” - Писатель что-то еще вспоминает из судьбы своих рассказов,- вот ведь беда! Ну что ты поделаешь с ними!

 

Дождь отступал к горам. Грохотали вдали раскаты уходящего грома. Пустыня притихла и потемнела, казалась плоской, отяжелевшей от мокрой, загустевшей рыжины. Сквозь изодранные закрайки уходящих туч пробилось солнце, и небо стало оранжевым. И опять, как перед дождем, порозовели макушки барханов. Вспыхнула ртутным блеском дорожка реки. Рядом, на кусту саксаула, скороговоркой, трепетно, гортанно заворковала рыжая, как песок, бор-мотушка. Она экзальтированно трясла отсыревшими крылышками, пузырила светлое горлышко. На омытых дождем кинжальных листьях тростника подрагивали глянцевитые блики. Громко и трескуче заскрежетала дроздовидная камышовка. Почти каждый вечер она показывалась на несколько секунд на макушках тростника - длинноклювая, плотная, она легко перепархивала, скрежетала беспрестанно, до надоедливости и так же каждый раз внезапно ныряла в заросли и умолкала. Не слышно ее было перед дождем, и вот она снова скрежещет и квакает на все голоса.

 

- Легко-то как,- говорит Максим Дмитриевич, обмахивая ладонями лицо. - А какой аромат! Слышите? - Он сощурил глаза. Лицо его, казалось, помолодело. Он с шумом набрал воздуха. Ах, как хорошо пахнет после дождя пустыня! Какой прелести аромат!

 

Над пустыней плыл нежнейший душистый запах. Будто кто-то рядом разрезал чарджоускую дыню. Дух ее смешивался с легкой горечью подморенной полыни южных каменистых степей.

 

- Какая трава так пахнет? - спрашиваю у Максима Дмитриевича.

 

- Не знаю. Всегда так пустыни после дождя пахнут. И в Сары-Ишик Отрау, в Кызыл-Кумах такой же аромат после дождей. Нет, вы только понюхайте, какой прелестный! - говорил он, подняв лицо и шумно вдыхая текущие волны, насыщенные чудными запахами.

 

Трудно было поверить, что полуголые прокаленные беспощадным солнцем пески, сухие и сыпучие, способны обладать чудесным ароматом. Прямо-таки волшебство!

 

- Поищу, какая трава так чудесно пахнет,- говорю, впервые за все эти дни снимая с себя кепку с длинным козырьком, защищающим от солнца, и направляясь в пески, чтобы найти виновницу неповторимого благоухания.

 

- Зря затеваете это,- говорит вслед Максим Дмитриевич,- это сама пустыня такими ароматами после дождей насыщается.

 

Выхожу за ограду егерского кордона. Песок под ногами мокро шепчет, покорно и глухо. Аромат приливает волной, ловлю направление, но тут же он отступает, и я теряю, откуда исходит он. Попробуй, поймай невидимое. Но вскоре же, через несколько шагов, вновь возрождается и тогда, подобно ищейке, ловлю носом ветерок и иду туда, откуда текут нежнейшие запахи. Поиск только разжигает интерес. И так волна за волной. Чудные приливы витают над мокрыми песками. И тогда представилось, что прошла прекрасная дама, и тонкий шлейф тонких духов следует за ней.

 

Я шел навстречу волнам аромата, усиленно вдыхая, боясь сбиться с найденного пути. Нашел! Тонкие запахи источала куртинка курчавых кустиков неизвестного мне растения, похожего очень на перекати-поле. Из-за ажурных веточек оно напоминало “паутинистый” шар. В этот час, когда солнце скрывалось за Калканами и косыми лучами едва освещало землю, кусты травы светились нежно-розовым цветом в голубоватых полутенях. Я сорвал пучок этой травки.

 

Максим Дмитриевич все еще сидел на крыльце, отмахивался от налетевших после дождя комаров, которые легионами летели из тростников. Алчные и ненасытные. Я протянул ему пучок.

 

Приложив его к лицу, натуралист некоторе время молча и восторженно вдыхал, прикрывая глаза.

 

- Вот беда,- смежая веки, сказал он,- хорошо, оказывается, знаю этот запах, а самой травки не видел. Досадно даже. Я почему-то всегда думал, что после дождей так пахнут все здешние растения. И никак не предполагал, что именно вот эта травка. Какая прелесть! -восторгался он. - Я возьму его домой. - И он снова прижал пучок к губам, шумно вдохнув и наслаждаясь, прикрыл глаза.

 

Не знаю, почему именно сейчас, в этот миг, я по-новому взглянул на одинокий егерский домик, потемневшую пустыню, ощутил по-новому запахи и, главное, запомнил выражение его лица. Мне вдруг живо вспомнился состоявшийся однажды разговор и просьба, с которой Максим Дмитриевич обратился.

 

В тот раз, как только я прилетел в Алма-Ату, сразу же с вокзала позвонил. Максим Дмитриевич пригласил к себе и, как ведется, встретил меня у порога. Он стоял, приветливо улыбаясь, и, слегка сутулясь, протянул руку в знак приветствия. Через веранду вощли в кабинет, где мне все привычно и знакомо. Обсудив некоторые волнующие нас вопросы, мы перешли к частностям, связанным с интересными наблюдениями в природе. На пороге появилась Галя,жена его сына Володи. Не перебивая беседы, она всегда терпеливо ждет паузы, и только потом, улыбаясь, предлагает: “Идемте пить чай. Уже все готово, а то остынет”.

 

- Идемте и там продолжим,- приглашает Максим Дмитриевич. Он встает и ведет меня в зал. Знаю, что, как обычно, он сядет напротив окна, у края стола. Но на этот раз он останавливается и, оперевшись на сгшнку стула, говорит: - Вот вы хорошо знаете Алтай. А знакомо ли вам это место? - он показывает глазами позади меня. Во всю стену гостиной великолепное цветное бумажное полотно. На переднем плане кедровый лес. Вдали могучий островерхий хребет в темных пятнах тайги. По вершинам скалы и цирки. По щелям белеют снега. С картины повеяло родной мне природой гор Казахстанского Алтая. Присмотревшись, я уверенно отвечаю, что таких вершин не знаю.

 

- Это там у вас снимал Володя,- говорит он о сыне,- когда они ездили на Алтай.

 

Я знал, что Володя с семьей ездил на Алтай и не понаслышке. Когда возвращался из поездки в Зайсанскую котловину, встретил их на Казнаковской переправе через Бухтарминское водохранилище. Естественно, что меня еще больше озадачила отснятая панорама. Но вспомнить не мог, где. Нет, это не у нас. Максим Дмитриевич наслаждался моим замешательством.

 

- Вспоминайте, вспоминайте! - настаивал он.

 

- Да ладно тебе, деда, голову морочить. Давайте-ка, лучше садитесь за стол, все остынет - Галя вытирала стаканы, расставляла их против стульев и наполняла горячим чаем.

 

- Это где-то в Болгарии снимали, но, правда, на Алтай походит? -говорит Максим Дмитриевич, усаживаясь за стол и поглядывая на картину и меня.

 

- А почему бы вам не приехать к нам,- предложил я - Насколько я понимаю, вас очень тянет на родину. А это наши края. Вот и приезжайте.

 

- Все правильно. Но беда вот в чем,- отпивая короткими глотками чай, говорил он. - Последний раз я, кажется, в 64-м году поехал на совещание писателей в Москву. И представляете, почти полмесяца потом пролежал в больнице. Оказывается, мне в этом возрасте уже нельзя резко менять климат. С тех пор боюсь далеко ездить. Поэтому здесь, по нашему югу только, путешествую теперь,- Он повернулся к стене и, глядя на репродукцию, продолжал - А знаете, как иногда тянет в родные края? Вот поэтому и поместил эту фотостенку. Очень напоминает о сибирской природе. Родина там, в Сибири. Детство и юность там прошли. Нет-нет, и затоскую о травах детства. Порой ностальгия просто-таки одолевает, и очень сильно. Часто вспоминаю запах лугов, леса, мои первые встречи с животными, отца, конечно, который всегда брал меня с собой на охоту... - Обняв стакан ладонями, он смотрел в окно и тихо говорил: - Мне понятны и близки запахи трав Тянь-Шаня. Пустыни родными стали. Почти 50 лет живу в Алма-Ате. А вот забыть запах цветущей медуницы не могу, или, скажем, обжигающие глаза огоньки сибирские, тоже, как сейчас, вижу. Вы знаете, как у нас в Сибири фиалки пахнут? А здесь почему-то нет. И камышевки в Сибири лучше поют. Если можете, привезите хотя бы семян или самих цветов медуницы и огоньков. Я был бы вам за это очень признателен. А еще, - оживился он, отставив стакан,- больше всего запомнились прострелы или сон-трава,- и, подняв палец, добавил, - пульзатила патенс! Все еще по-латыни помню. - Он довольно засмеялся. - Не зря же я был в ботанической экспедиции Василия Васильевича Сапожникова. По Алтаю ездили. С тех самых пор и помню.

 

Следующий приезд мой в Алма-Ату совпал с цветением сон-травы на Алтае. Я выполнил его просьбу. Привез с землей заказанные цветы и две мохнатенькие пихточки сибирские, да еще две или три высыпки сон-травы, огоньков и кандыка сибирского, несколько кустиков примулы весенней, медуницы, корней родиолы розовой - золотого корня. Максим Дмитриевич сразу же, не откладывая ни на минуту, травы посадил у порога веранды, по бокам дорожки, ведущей в глубь сада. Все принялось, взялось на земле яблоневых садов. Странное соседство: яблони и огоньки, груши и сон-трава, старая орешина и сибирские пихты. И тут же возвышается зеленым скипетром -гигантский эремурус из Таджикистана.

 

С тех пор, как только я приезжаю в Алма-Ату, Максим Дмитриевич после традиционных вопросов первым делом рассказывает, как чувствуют себя алтайские переселенцы.

 

- Знаете, говорит он,- пихточка прижилась. Чувствует себя хорошо. Весной огоньки цвели. Родиола только вот почему-то вытянулась. А вообще все сибиряки чувствуют себя хорошо. Медуница вовсю цветет. А вот прострел до одного корня выкопал волк. - Он повел меня в сад и, сокрушаясь, показывал на пустые ямки, где росли милые его сердцу, скромные цветки с темно-синими венчиками и желтыми сердцевинками, похожие на совиные глаза.

 

- Чего ему они понадобились? - ей-богу, не знаю,- недоумевал он - Хотя это и интересно, но досадно. Все остальные не тронул, а их выкопал. Может, лечился. Они же ядовитые - лютиковые,- высказал догадку он.

 

В это время цвели огоньки, оранжевые, рядком вдоль обочины полыхали.

 

- Погляжу на них и вот оно - мое детство! Посмотрите, как медуница цветет! - Радуется Максим Дмитриевич. - Ну, прямо кусочек природы давней родины! Все это травы моей памяти. - И опять спокойным голосом сокрушается, упрекая волка - Вот же чертяка,- выкопал всю до одной сон-траву.

 

Запали мне в душу тогда слова: “Травы моей памяти”. У каждого из нас есть на земле уголок - своя малая родина, как принято говорить. Память о ней способна щемить сердце, как об утраченном дорогом, заветном, безвозвратном. И вот эти травы - медуница, огоньки, как корни, в детстве пущенные. И сколько бы ни поила и ни кормила нас другая земля, память цепко удерживает чувство той первой родины, детства.

 

Поездка на Или, к Поющему бархану, вскоре уже стала нашим общим прошлым. И вот в очередной раз, по приезде, я появился у Зверевых. Писатель сидел в кабинете за столом, на котором разложены исписанные листки, карточки. На краю стола возвышалась стопка рукописей молодых авторов. При всей своей занятости Максим Дмитриевич умудряется выкроить время для прочтения их, никогда не откладывая в “долгий ящик”. И каждому автору дает свое заключение, пожелание. Он успевает ответить на груды присылаемых писем с разных концов страны от школьников и ученых, охотников, молодых и пожилых читателей, из-за рубежа. Под руками всегда изрядно потертый картонный листок со столбиками телефонов друзей и знакомых, издательств, редакций. Сколько бываю в его кабинете и всегда любуюсь миниатюрным пенечком, густо облепленным мелкими опятами. Из середины торчат в разные стороны ручки и карандаши. На окне, на ровной отструганной дощечке коллекция идеально круглых разноцветных окатышей, величиной от голубиного до куриного яйца. Собраны они Максимом Дмитриевичем, его друзьями, которые подбирают их во время экспедиций и других поездок. У него их целая вереница, один другого меньше, как птенцов в гнезде болотной совы.

 

Во время разговора Максим Дмитриевич встает, тянется через стол к подоконнику и берет неприметный пучок травки.

 

- Узнаете?

 

- Да, - киваю головой, хотя уже позабыл и удивлен, что не выбросили полусухой клок травы.