Росная чаша

Над мутным, текущим среди обрывистых берегов Чарыном вставало чистое, росное утро. Не спеша идем пойменными тугайными коридорами между ажурными серебролистыми деревьями лоха. Впереди с посохом Максим Дмитриевич. Время от времени он раздвигает им пряди высоких сочных трав, словно грибник. Около, в зарослях, с фырканьем и шумом снует беспокойный Тузик. Лохматый, черной масти с подпалинами пес то и дело поднимает из трав счастливую морду и, убедившись, что идем следом, вновь пускается в охотничьи поиски.
 
- Посмотрите, какие прекрасные орхидеи,- отогнув зеленые, путаные космы осок, показывает Максим Дмитриевич на сиреневый факел цветка среди сочной зелени.
 
- Жаль, что растение исчезающее!
 
- А вот след секача-одинца. Туда и обратно, пить к Чарыну, видимо, ходил.
 
- Как вы узнали, что секач прошел?
 
- Чего же проще: след-то как у телка. Здоровенный вепрь, видите, на каком расстоянии отпечатались задние пальцы копыт. Вес-то у него приличный. Здоровенные здесь секачи!
 
Разглядываю врезанный в землю след, оставленный зверем, и с тайной опаской оглядываюсь.
 
- Да нет его здесь. Иначе Тузик бы давно поднял,- подбадривает Максим Дмитриевич.
 
Тропа уводит под колючие навесы тугайных зарослей. Сгибаемся так, что подбородок достает коленей. Вышли на прогалину, затянутую колосистой вуалью рослых злаков. Расправляем исколотые спины, вытряхиваем из-за воротников набившийся растительный мусор.
 
- Вон,- бросает мне через плечо Максим Дмитриевич,- гнездо черного дрозда. Пустое. Птенцы уже вылетели...
 
Оглядываюсь и удивляюсь, как так сразу цепкий взгляд его выхватил в густом заломе ветвей едва земетные скрещенные, словно спицы, ветхие соломины и травинки? Как узнал, что птенцы его уже оставили? Приотстал чуть и украдкой заглянул. На гнездовой выстилке прозрачная роговая перхоть от чехликов перьев уже вылетевших птенцов.
 
Следуя тропой, огибаем шаровидные кусты шиповника, украшенные розовыми нежными цветками, и попадаем в хоровод играющих серебром листьев около самого берега беспокойного бурлящего Чарына.
 
- Вот сколько света! Пока еще чистая, в полдень помутнеет,— говорит Максим Дмитриевич, глядя на воду.
 
- А почему обязательно помутнеет?
 
- Во-о-он, тучки над Кунгей-Алатау собираются,- показывает он своим посохом. - Дождем прольются часа через два-три. От дождя и помутнеет. Да и вообще в полдень Чарын всегда мутнеет. Солнце в том виновато: снежники подтаивают! А ночами там холодно. Все на реке и отражается.
 
Подошли к берегу. Под обрывом, где мы стояли, змеились тонкие жгуты перепутанных корней. Под ними вихрилось стремительное течение, упруго вспучивались схлестнувшиеся подводные потоки. В глубине изредка вспыхивали искрометные стайки голого османа.
 
Выбираю подходящее место, чтобы спуститься к воде. Набираю пригоршню воды, чтобы напиться.
 
- Так же неудобно! - замечает Максим Дмитриевич и подходит к широколистому кусту коровяка. Срывает густо опушенный с нижней стороны лист. Сворачивает зеленую конусовидную чашу так, что опушенная сторона оказывается изнутри и, как кружкой, черпает воду. В зеленой чаше в тот же миг она обращается в большую серебряную каплю и тяжелой ртутью качается в светлых ладонях листа.
 
- Я всегда так пью. — Запрокинув голову, прикрыв линзы бинокля, висящего на груди, ладонью, чтобы в них не попала вода, Максим Дмитриевич пьет. На его загоревшем лице, притененном почти наполовину козырьком зеленой егерской фуражки, оживают веселые пружинистые извивы света, отраженного от колыхающейся воды.
 
Смотрю на старого натуралиста, и мне кажется, что вот такие росные чаши и есть удивительный источник неиссякаемого вдохновения, неуемной жажды и любви к природе, к вечным скитаниям и странствиям. Может, такие серебряные капли вдохновляют на чувства, на нужные слова, которые рождают рассказы, повести и целые книги. Подобно полноводным рекам, они растекаются по земле, на которой живем, которой посвящаются. К ним, вот так же, как к источнику, припадают миллионы читателей. Некоторые, так и не утолив жажды, но испив вдохновения, стремятся сами к природе, чтобы осознать в себе человеческое на тропах познания, которыми потом идут всю свою жизнь.
 
Кто измерит длину пройденных писателем по земле дорог? Кто бы мог подсчитать, сколько испито таких же росных чаш в горах, лесах, пустынях за его девяносто лет? Никто! Он и сам не знает. И сколько на веку его радостных встреч, сколько изведано грусти на больших и малых дорогах и житейских перекрестках.
 
Наблюдаю, как он пьет из искусно сделанной чаши, и уверяюсь, что у Максима Дмитриевича это и есть своя, Джемшидова чаша, подобная его “Кладовой чудес” с неожиданными историями, случаями, фактами, приключениями. Но главное, что в ней источник его любви к земле, редкой душевности и доброты к людям. И не как персидский царь Джемшид он созерцает чашу, чтобы потом взяться за искусное перо. Как ведется и должно быть, он сам общается с природой, которая постепенно, то скупо, то щедро открывает таким, как он, извечные тайны. Писатель бережно несет чашу, полную тайных сокровищ. Несет, чтобы не расплескать по пустякам, а дать испить из нее каждому, кого хоть немножко волнует шелест крыльев летящей стрекозы, кого зовет дымка лиловая далей и тревожит голос первой кукушки. Чаша обладает волшебной силой, она может исцелять безнадежно “больных”, тех, кто не понимает своей земли. Она делает еще сильнее и красивее тех, кто приобщается к ней. В детстве я тоже испил из его волшебной чаши. Я тоже выбрал тропу натуралиста. И теперь, как и прежде, все эти долгие годы нашей близкой дружбы с Максимом Дмитриевичем, иду за старым натуралистом, известным писателем, как и сейчас, по росной тугайной тропе, которая, как и всякий путь, бесконечна.
 
1985 г.