Одолев несколько подъемов, мы остановились перед Поющей горой. Волнистый гребень в полнеба. Шапку уронишь. Гора высокая и крутобокая. Буксуя и теряя равновесие, опираясь на ладони, отталкиваясь от стекающей массы, наконец-то, распаренные, мы на острой хребтине. Перед глазами ширь. Желтые и золотистые равнины и пески, лиловые и черные скалы Калканов. Ничто не говорило о присутствии человека, и это придавало пространству особое очарование. Нетронутость, безлюдье и дикость стали экзотикой времени, осознавая это, мы были счастливы.

 

Раскинув по-птичьи руки, чтобы не свалиться, мы шли по узкому коньку. Казалось, сорвешься и, как с крутой крыши, кубарем полетишь вниз. Робость одолевала, и мы вынуждены были часто опускаться на четвереньки и, подобно паукам-бокоходам, продвигались с помощью рук или же ступали, как по лезвию, оставляя елочный след. Однако, чем выше, тем сильнее чувство опасности. Словно находились не на песчаной горе, а на головокружительной высоте крыши готического собора. И хотя осознавали, что гора-то не ледяная, можно не бояться, крутизна рождала страх. Добрались до середины. Вершина тонула в беснующихся над ней вихрях. Смешанный с песком воздух, казалось, кипел, забивая уши, глаза и легкие. На зубах захрустело. Мы на одном из самых высоких горбов Золотого верблюда, уже покоренные безответственным страхом. Ни сесть, ни согнуться -ослепляют фонтаны песка. Уши моментально нагружаются. Приходится склонять набок голову и выливать сухие шуршащие струи. Здесь, на высоте, наблюдаем движение песка. Ручьями течет он снизу вверх, поднимаемый текущими из-под горы ветрами. Оттачивая гору с двух сторон, они схлестываются над ней, вытягивая вверх сыпучее острие. Не выдерживая постоянно под силой тяжести и крутизны, оно оплывает. И так без конца: сколько стояли, столько и длился Сизифов труд ветра. Теперь природа поющего песка показалась мне простой, даже прозаичной. Исчез смысл мудрствовать, изощряясь в построении гипотез о “тайне” Поющей горы.

 

Почему именно “Золотой верблюд” улегся и покоится здесь — между клыкастых гор Калканов, расположенных от него с обеих сторон? Почему здесь, не где-нибудь в стороне? Ответ только один: он детище их. Они породили гудящее веками чудо. Даже в штилевую погоду за счет различной прогреваемости воздуха в горной и равнинной части, у реки, согласно законам физики, перемещаются пласты горячего и более прохладного воздуха. Обтекая горы, они “фокусируются”, порождая аэродинамическую тягу на острых отрогах Больших и Малых Калканов, направленных друг против друга. Встречные струи возрожденного ветра гонят вверх песок и, сшибаясь, как две ладони, сгребают песок в бархан - гору. Сила этих ветров в штилевую погоду незначительна, но постоянна, ежечасна и ежедневна. Оказавшись в непрестанном движении, песчинки заряжаются от трения. Песок наэлектризован. Оплывая, он вибрирует, рождая низкочастотный звук - мощный и таинственный рев. Благодаря “дующим” Калканам, бархан отточен до восхитительной остроты. Он не дает возможности укрепиться ростку. Чистый и молодой вечно! Несомненно, что бархан многие тысячелетия существует. С тех самых пор, как появились пески и горы. А как давно это случилось, знают лучше геологи.

 

Солировать, как известно, он способен только в сухую погоду. После дождя песок слипается, и бархан молчит. Тогда он словно обмазан серой глиной - тяжелой и плотной. Он ждет солнца и ветра, своего часа.

 

- Давайте за руки возьмемся,- предлагает Максим Дмитриевич, -и прыгнем с вершины. Надо постараться побольше столкнуть перед собой песка. Он обязательно загудит.

 

Так и поступаем: беремся за руки, дружно прыгаем, сталкивая как можно большую массу. Тотчас в тишине возрождается низкий и тягучий, как медовая струя, звук. Гора загудела! Будто отходящий от далекой пристани пароход. Не в меньшей степени мы потрясены и тем, что бархан стало лихорадить. И кажется, встанет, расправит ноги спящий гигантский верблюд и поднимет свои горбы вместе с нами под самые облака. Трудно передать ощущение непривычного. И как бы ни была раскрыта его безобидная тайна, возобладают возбуждение и восторг. Под нами чудо, и мы слышим его таинственный зов.

 

Скатившись, мы продолжаем сидеть у вершины, засыпанные горячим песком. Нам ничего не стоит заставить гудеть саму гору.

 

Максим Дмитриевич набирает горсть песка, как воду льет его между пальцев.

 

- А знаете, - говорит он,- гляжу и, не поверите, представляю зиму и метель. Нелепо, казалось бы, сидеть на горячем бархане и вспоминать сибирскую зиму, метели с воем и свистом. Детство, страхи и переживания, когда неделями бушевала вьюга. У нас в Сибири, если уж зарядит, то надолго. И представляете, такие барханы наметет за ночь, что не только двор, дом родной не узнаешь. Теперь что-то изменилось. Не стало таких снегов. Теряется своеобразие края.

 

Еще и еще говорил писатель о своих «неуместных» переживаниях, сопоставляя противоположные состояния природы. Слушая его, все-таки трудно было представить зимы и метельные снега. Казалось, сейчас весь белый свет страдает от зноя и жажды. И голос горы есть не что иное, как отчаяние Золотого верблюда.

 

- А знаете,- заговорил вновь Максим Дмитриевич после недолгого молчания,- мы с Максимкой неординарные посетители сей чудной горы. Максимка самый молодой из тех, кто здесь когда-то бывал. Сколько тебе, десять? - спросил он у него.

 

- Нет еще, десятый только - отвечает юный землепроходец, запустив руки в шелковистую гриву умолкшей горы.

 

- Правильно, мне тоже десятый пошел. Самый древний, значит, из аксакалов. Хотя мы с Максимкой ровесники,- лукаво глянул он на своего “сверстника”. Мы с ним сегодня именинники. Два Максима - старый да малый. И это прекрасно, - добавил он, вставая - Пока вы здесь фотографируете, изучаете,- говорил он нам,- я спущусь в саксаульники. Прилягу в тенечке, запишу кое-что.

 

Скользя, как на лыжах, он легко спускался по оплывающему песку. Следом, чуть слышно, плыл слабый и тревожный гул. Бархан напевал ему о чем-то таком, что уже было в прошлом, нам не понятном.