Главная   »   Во имя отца. Бахытжан Момыш-Улы   »   Слово четвертое. Туркибас-земля полководца


 Слово четвертое

Туркибас-земля полководца

“В знак Солнца и сияния его, и в знак Луны,
что следует за ним… Клянусь Землей
и тем, как распростерт ее покров, и всякою душой,
и соразмерностью ее, ее прозреньем о том,
что праведно, что скверно.
Поистине, восторжествует тот, кто чистоту блюдет ”.

КОРАН. Сура 91. СОЛНЦЕ
 
Неся вечную ответственность за несовершенство наше, отцы, явившиеся земными творцами своих детей, станут, наверное, защитой всех беспомощных душ перед Космическим Создателем. Отец — это первый учитель в пожизненной школе воспитания души, и по нему мы соизмеряем правоту наших мыслей и праведность поступков. Есть наставники хорошие и есть слабые. Мне, кажется, повезло с учителем, просто, сам я был не очень способным учеником.
 
Учитель пробуждает исцеляющие энергии в теле и дает многовидящий взгляд. Учитель выпалывает сорняки в омраченном разуме и дает взрасти чистым всходам, открывая доступ лучам просветления. Отец — это неутомимый проводник по туманным тропам и скользким кручам жизни, ведущий в миры все более высокие. А в высшем мире царит закон: отдавать и служить. В старой тетради Отца есть запись: “Счастье не в том, чтобы брать; счастье в том, чтобы давать”. Я поздно начал понимать, как много дал мне мой Учитель.
 
Воля Единого выражена в законе справедливости. Этому закону служил Отец, отвергая мысль о себе. Но как отказаться от себя, даже если не понимаешь себя с юности, если сам не знаешь, кто ты есть в жизни?
 

 

В молодости, как и многие другие, хотел выглядеть более значительным, сильным и содержательным, поэтому постоянно кому-нибудь подражал. Это было внешнее подражание, нелепое, конечно, но для чего-то нужное, поскольку каждый человек проходит в жизни через желание быть похожим на другого и не похожим на себя. А может, это и есть дорога поиска своей истинной сущности, на которой примеряется и отбрасывается все чуждое? Не знаю. Но у меня, видимо, все это было в достаточной мере гипертрофировано, иначе Отец не смеялся бы надо мной.
 
Однажды, глядя на мои кривляния, он сказал с грустью:
 
— Молодость любит рядиться в чужие одежды. Я понимаю твое желание самовыразиться хотя бы через внешнее. Но есть риск проносить чужие одежды до смерти. Тяжело и горько, наверное, осознать в последний час, что прожил чужую жизнь, что собственное существование было ложным и нелепым.
 
Меня кольнула обида, однако хватило ума осознать правоту слов Отца, но все же чувство неправого протеста заставило меня сказать ему:
 
— Я не разбираюсь в себе, но могу понять, что если буду следовать своей природе, своим желаниям и страстям, то скоро превращусь в животное или растение. Я беру пример с людей, которые мне нравятся и кажутся мне совершеннее, чем я.
 
— Ты не пример берешь, а просто подражаешь, копируя внешне манеру ходить, говорить, одеваться. Брать пример — это значит учиться образу мыслей, росту души, благородству поступков А ты сейчас представляешь достаточно безобразную помесь обезьяны и попугая. Не лучше ли, пока не поздно, стать самим собой? — усмехнулся Отец.
 
— Как же это сделать? — растерянно произнес я, остро почувствовав, как я смешон. А это в молодости чувство невыносимое. Мне не хотелось становиться посмешищем и я понимал, что пора каким-то образом проявить свою собственную сущность.
 
Отец закурил, выпустил синий дым в потолок, хмуро покачал головой и указал рукой на кресло рядом с собой:
 
— Присядь, черновик, и давай поговорим, если у тебя есть время и ты хоть в какой-то мере свободен от глупостей.
 
У меня были какие-то дела, показавшиеся сейчас необязательными и пустыми, поэтому я махнул рукой и сел рядом с Отцом. Я понимал еще, что отказать ему было бы для меня опасно. О крутом его нраве я, слава богу, знал не понаслышке.
 
Отец откинулся на подушку, вздохнул, снова затянулся сигаретой и задумчиво проговорил:
 
— Ответ прост, да исполнение сложно. Чем меньше занят своим эго, чем меньше думаешь о себе, тем больше становишься самим собой.
 
— Мне кажется, что я смогу без особых усилий отказаться от забот о себе, хотя бы потому, что сам себе не нравлюсь, — обрадованно заметил я.
 
Отец усмехнулся:
 
— Легкая тропа оборачивается тяжелой дорогой. Ты сказал сейчас о своем страхе перед сумятицей чувств, перед хаосом мыслей, одолевающих тебя, и с облегчением готов отказаться от трудных мыслей и высоких чувств вообще, вместо того чтобы привести свой внутренний мир в порядок и заставить его служить верховному миру. Так ты никогда не станешь самим собой, ибо твоя сущность увянет от бездействия, а разум останется примитивным и омраченным, душа же — невежественной. Сила, творящая вечную душу, рождается из активной жизнедеятельной энергии разума, сердца и целеустремленности, называемой также и волей, а не из поверхностных деяний личности. Внешнее же, не подкрепленное внутренним содержанием, всегда обманно, всегда ложно. Я вижу, ты не совсем хорошо понимаешь мои слова. Придется объяснить на простом примере. Природа отмеряет каждому свою долю ума, сердца, красоты и безобразия, и пока соразмерность долей сохраняется, человек не остается безнадежным. Но ему хочется урвать для себя чужие доли, обмануть окружающий внешний мир, утвердиться за счет лжи и показать себя более совершенным, красивым и умным, чем он есть на самом деле. В каждом человеке живет изначальная жадность, только каждый сублимирует ее по-своему. В одних неистребима жадность к познанию, в других -жадность к альтруизму, в третьих — жадность к творению, в четвертых жадность к совершенствованию души. И все это прекрасная жадность. Я забыл еще о жадности к красоте, но не потребительской жадности к ней. Но есть жадность иного рода, о которой и говорить-то противно. Человек хочет стать богаче других, и грабит теми или иными путями ближнего, природу и самого себя. Человек жаждет стать красивей других и мажет лицо свое красящими маслами, подводит тушью глаза, наклеивает ресницы, носит наряды, скрывающие дефекты тела и подчеркивающие его привлекательные части. Я не осуждаю, я просто констатирую. И есть еще жаждущие славы. Это одна из наиболее опасных категорий людей. Алчность к известности иссушает душу, тщеславие убивает человечность. Такие люди наиболее близки к преступлению.
 
— Но слава говорит о содержательности личности и состоявшейся жизни, — возразил я. Отец поморщился:
 
— О содержательности личности свидетельствует сумма его деяний на земле, выражающаяся иногда и в недеянии. О содержательности человека говорит наполненность его души, то есть духовное богатство. О том, состоялась его жизнь или нет, судить только ему самому во время смертного часа и Высшему Разуму.
 
Я надолго замолчал. Отец потрепал меня по плечу:
 
— Иди, сынок, в свое измерение и успокойся — глупостей в твоей жизни будет еще много. Над моими словами думай, пока не придешь к своим превратным выводам.
 
— Спасибо, утешил, — рассмеялся я и спросил. — Я всегда кому-нибудь подражаю и никогда не бываю самим собой?
 
— Ты бываешь самим собой, когда спишь и тебя никто не видит. Но нужно иногда и бодрствовать. Высшая сила выбирает человека посредником между Космосом и людьми. Высший разум нашептывает стихи, диктует мысли и дарит красочные образы, напевает мелодии. Это мощное средство воздействия на спящее человечество, призыв к пробуждению. Даже в художнике живет своя жадность, ведь и он человек, но творчество его — это миссия, судьба, -сказал Отец и добавил. — Приходи вечером пораньше, я хочу рассказать тебе об одном таком посреднике, об акыне Бельгибае.
 
… Вечером я снова сидел рядом с ним на привычном месте и слушал Отца, который, поправив подушку под локтем, говорил:
 
— Биография Бельгибая вряд ли увлечет тебя, но его духовная судьба не оставит никого равнодушным. Если позволишь, я начну издалека, потому что это важно прежде всего для меня. Самонадеянные правители думают, что перекраивают землю, хотя на самом деле лишь передвигают межи на какие-то сроки. Земля остается прежней и на ней живут по своим извечным нравственным законам, продиктованным их коллективной душой. Душу народов называют иногда культурой, которая вовсе не технология, а духовность. У каждого народа, даже самого малочисленного, есть своя великая культура, и пока жив хотя бы один носитель ее, нельзя считать мертвым или малым народ. Даже исчезнувшие с лица земли народы продолжают свою извечную жизнь, служа людям, потому что остались следы их культур.
 
— И все же горько, что мертвы некогда великие народы, — поежился я.
 
— Духовное и физическое умерщвление народов является преступлением политических режимов. Им придется держать ответ перед историей и, возможно, где-то там, наверху, чему мы не знаем названия. И кто знает, чей суд будет страшней, — сказал он, — Нас тоже косили беспощадным серпом войн и репрессий, убивали молотом голода, сжимая разум в тисках, превращали в беспамятных и безродных. В этом смысле мы не исключение. Нашу землю тоже перекроили, чтобы мы забыли истоки свои. Я знаю о насилии над всей землей, но сейчас говорю о том крае, где испокон веков жили мои, а значит и твои, предки. Когда-то Тюлькубас и Джувалы были одним целым, а потом их разрубили и передали одну часть Аулие-Ате, а другую — Чимкенту. Вот и выходит, что обе области для нас родные. Старшинство принадлежит все-таки Тюлькубасу. Разное говорят о происхождении названия местности: одни говорят, что там было много лис-тюльки, а вторые убеждены, что на одном из холмов похоронена голова турецкого полководца — Турки басы. Но может быть, легенда берет начало из древней Туранской цивилизации и подразумевает тюрка-туранца, а не турка-османа или турка терекеминца. Наши дальние во времени предки лежат в Туркибасской земле. Теперь ты понимаешь, почему я сильно желал поселиться именно в Тюлькубасе, когда ушел из армии.
 
Я не совсем ясно понял, как можно иметь родину сразу в двух областях и районах, но Отец сказал, что для большой Родины и этого мало, потому что она и в Сары-Арке, и на Алтае, и у отрогов Алатау, и в песках Мангышлака… Но я уже знал, что у меня единый народ и единая земля, на которой двумя колыбелями стоят Тюлькубас и Джувалы.
 
— Зачем ушли с родовой земли наши ближние предки? -спросил я. -Может, жизнь стала тяжелой?
 
— У нас никогда не было легкой жизни. Откочевали они из-за обиды, осели на другой земле из-за вины и мы все до сих пор несем наказание за отчужденность. Меня измучила эта кара. Я хотел переехать в Тюлькубас, чтобы родственники из Джувалы чаще туда приезжали, а я бы сам возил туда тюлькубассцев. Это могло стать началом объединения родичей, а продолжением стало бы объединение народа. Но я уже стар и моих сил не хватит для того, чтобы снять пелену с глаз людей и рассеять вредный туман. Я бы хотел, чтобы ты, если когда-нибудь поумнеешь, взялся за это дело, а продолжат его уже мои внуки и правнуки, потому что и твоей жизни не хватит. Но для этого нужно, чтобы твое слово слушали люди, а тебе им пока нечего сказать, и надежды мои, связанные с тобой, угасают, — в голосе Отца прозвучала печаль.
 
— Мне будет мешать и язык мой, бедный на родные слова, -вздохнув, согласился с ним я.
 
— Да, ты не Бельгибай, — отозвался Отец. — Мы отвлеклись, но отвлеклись с пользой. Но все это тоже было о Бельгибае, поскольку и он частица народа и теплая горсть праха с той же земли, о которой мы говорим.
 
Отец в тот вечер много рассказывал о Бельгибае, но я, к стыду своему, запомнил немного, и лишь недавно память освежилась теми листами из архива Отца, которые он успел отпечатать на машинке: “В те дни у нас гостил наш сородич акын-певец Бельгибай Бектурганов. Вечерами он пел, подыгрывая себе на гармони. Из всех его вещей мне больше всего запомнилась песня о бессмертии и понравился своеобразный комментарий к песне “Ак бопе” После ужина он сел на диван “по-восточному” с гармонью в руках и вдруг с нарочитой фальшивостью затянул песню “Ак бопе”. Мы глядели на него с вопросительным недоумением, а он посмотрел на нас и сказал: “Вот так, светочи мои, я играл тридцать лет назад. В то время я скитался по степи, не пропуская ни одного аса и тоя. На одном из торжеств меня пригласили в гостевую юрту, где были кунаки из долины Чу. На почетном месте сидел почтенный человек с густой и длинной бородой, в которой серебрилась седина. Он сразу поразил меня красотой и гордой осанкой. Старик попросил меня сыграть песни умные, пленяющие слух и дающие пищу для размышлений, а я все пел веселые и легкие песни. Когда я спел “Ак бопе”, как это сделал сейчас, он нахмурился: “Кто тебя научил так петь мелодию печали?” Я ответил, что так поется в народе. Он покачал головой: “Музыка -это язык души. Язык не всегда выражает всю глубину состояния человека, поэтому он прибегает к музыке. Правда, она выражает не только ум, но часто отражает и глупость. Время и расстояние поглотили весь смысл и горечь этой песни, оставив лишь нелепые вопли”. У меня после слов аксакала онемел язык и отнялись руки. Старик попросил у меня гармонь и запел так, что у меня чуть не разорвалось сердце. “Вот так надо петь эту песню”, — сказал он, отложив гармонь. А потом предложил: “Поедем ко мне, я научу тебя петь и понимать смысл песен”.
 
Дорога заняла полторы недели. В пути Бельгибай узнал, что его позвал в свой аул Саутбек, написавший эту песню, родившуюся от безутешной любви. Два месяца провел Бельгибай у Саутбека, вечерами пел для людей песни, а наутро старик уводил его к холмам и наедине учил правильно петь, указывая на ошибки. Когда Бельгибай выразил желание уехать, Саутбек попросил его задержаться еще на неделю; эти семь дней он не учил гостя, а беседовал с ним. Однажды утром он повел Бельгибая на самую высокую сопку, сел на черный камень, узлом связавший вершину, и сказал: “Сын мой, песню “Ак бопе” я создал в юности, пытаясь утешить простреленное горем сердце. Виной была бедность моя. Я начал свою жизнь в тьме сиротства, но не унывал, надеясь увидеть и свой свет. В пятнадцать лет я прослыл певцом. Джигита с высокой душой ничто не может сломать. Я научился слышать дыхание домбры. У меня уже был опыт в песенных состязаниях. Со мной опасались вступать в поэтический спор. Но однажды попал я в эти края, где дочь хозяина аула побеждала всех соперников. Она беспощадно высмеяла одного щеголя, который не знал куда деваться под гогот толпы. Мне стало жалко джигита и я тоже запел, прося девушку о снисхождении к поверженному. Толпа расступилась, пропуская меня к ней Я вошел в юрту. В стороне от мужской половины сидела на бархатной подушке девушка. Она была прекрасна, но я не растерялся и запел, умоляя простить меня за вторжение. С достоинством выслушав меня, она запела в ответ, и голос ее обжег меня, как расплавленное серебро. Мы состязались долго, а на прощание она загадала мне загадку. Я нашел разгадку на вершине горы, откуда видна была река Чу, огибавшая остров. А потом была встреча наедине. Я знал, что Акбопе была просватана за байского сынка. Эти люди были сильны и мстительны, поэтому мы решили бежать. Ее удерживал лишь страх, что после побега аул будет сожжен, а родичи убиты. Получив весть о прибытии жениха в аул Акбопе, я кинулся туда, стреножил коня в камышах и пошел к любимой. Она решилась бежать, но мы не нашли коня. Труп его я обнаружил утром в реке. Несколько дней я искал другого коня, но мне никто не хотел одолжить его, и тогда я решил похитить скакуна. Но вечером я узнал от пастуха, что Акбопе уже увезли в байский аул. С тех пор я мертв для всего, кроме песен, в которых встречаюсь с любимой”.
 
Саутбек научил Бельгибая петь не голосом, а сердцем, ибо только сердцем воспринимается жизнь во всей полноте ее. И научил Саутбек Бельгибая слышать дыхание домбры и понять песню горя. У акына Бельгибая был великий учитель. Мне тоже повезло с учителем, только понял я это поздно. Но древние говорили: “Готов ученик — готов и учитель”. Слова моего наставника и Отца были для меня только речью, протекавшей через слух, а не сквозь сердце, и лишь годы спустя я понял, что он настраивал меня, как домбру, чтобы я мог уразуметь и песни горя… не своего, а людского, потому что в природе нет только своего горя и счастья, а есть лишь собственный повод, ведущий на поводке путем разъединения и зла. И тому, кого ведут на поводу своекорыстные желания и страсти, не увезти прочь от беды любящие сердца, потому что уготована ему участь стреноженного коня, труп которого будет найден в реке разлуки.
 
Наверное, Отца огорчало, что струны мои звучат фальшиво, как голос юного Бельгибая, когда он еще не встретил Саутбека и не научился у него петь сердцем. Отец хотел настроить главные струны моей глухой души на справедливость, разумность и честность, но жилы оказались слабыми и тонкими настолько, что он опасался их порвать. С оборванными струнами было бы тяжелей жить, а сейчас еще остается надежда на то, что и я когда-нибудь уловлю дыхание домбры и тогда услышу и могучее дыхание космоса. Жизнь — это песня, но песня не всегда праздник, часто она является и горем, и судьбой, невыносимыми для нравственно незрячего однообразием повседневности… Это трудная школа, которую надо пройти непременно. Мой главный Учитель уже не заговорит, хотя сказанное им помогает мне жить. Древние сказали: “Прежде чем голос может заговорить в присутствии учителя, он должен утратить способность наносить боль”. Поэтому я учусь молчанию.
 
Подари мне молчание, Творец! Но пусть безмолвие мое будет наполнено искренностью, доверием и такой силы любовью к страдающему миру и несчастным людям, чтобы молчание это было понятно всем, кто войдет в его круг. Отец хорошо понимал глубокую основу миропорядка, заложенную теми, кто следовал Пути, то есть идею великой Пустоты, которая вовсе не является Пустотой, ибо физики доказывают, что нет Абсолютной пустоты, что даже в вакууме живут виртуальные частицы, созидающие все мироздание материального, внешнего, обладающего формой и значит, обреченного на разрушение. Но непреложные законы симметрии подсказывают, что существуют иные миры, которые мы в тяжком невежестве своем называем антимирами и боимся их, хотя именно их искры зажигают в нас жизнь. Математическим символом ложного материального мира служит ноль. Пространственным символом является круг. Символ умозрительного мира — пустота. И сумма и произведение всех мириадов вещей обманного мира равны тому же нулю. И каждая вещь сама по себе является нулем. Она мнима, она кажется нам существующей. Но если дело обстоит так, то Вселенная равна Человеку, а человек равен Вселенной. Не напрасно говорили древние о макрокосме Вселенной и микрокосме человека, считая человека моделью Вселенной. Значит, человек может взять мощь Космоса, если найдет к этому знанию Путь. Поиском этого Пути к Космосу была, наверное, и песня Саутбека, считавшего песню более долговечной, чем его бренное тело, чем его аул, чем горы и реки. И он понимал, конечно, что через внешнее дали ему высшие силы любовь к внутреннему, к душе другого человека, чья оболочка тоже износится и красота лица истает. Но песню, как боль, исторгло горло певца, понявшего красоту души, неразрушимой и вечной, с которой мечтал он встретиться в истинных мирах, где нет разлук. Он был в миг вдохновения подобен великому Ли Бо, твердо знавшему о предстоящих встречах среди звезд. Саутбек завещал поиск Пути Бельгибаю, а Бельгибай оставил завет где-то на Туркибасской земле. Отец мне не говорил об этом; я просто высказываю свои догадки. Но Отец писал; “Я знаю, что на бумаге все рассказанное в моем изложении вышло весьма примитивным, но в устах Бельгибая рассказ был настолько красочным, что все присутствующие слушали его, затаив дыхание. Это молчание вбирало в себя песню, как Небо наши души. Бельгибай был посредником между землей и небом, но вряд ли он знал об этом сам. Для чего-то предопределению нужно было сохранить в первозданной яркости краски давно случившегося, а я лишь передаю покрытую пылью канву этой истории. Но, может, и это пригодится в будущем. Если мне будет суждено еще раз встретить певца, то сочту своим долгом записать все до мельчайших подробностей со слов самого Бельгибая”.
 
Мне не известно, состоялась ли в дальнейшем такая встреча, записал ли старую историю Отец со слов акына, но мне кажется, что потерянный завет еще до сих пор кружит в горах Туркибаса среди зарослей арчи, остужает свое тоскливое нетерпение в светлых водах, бродит устало в чащобах Аксу-Джабаглы. Зов этого завета пока не услышал никто. Но почему меня так сильно влечет к себе Туркибас, так властно зовут голоса предков? Или это Отец отдал мне в наследство свою мечту? Или таится в этом что-то более загадочное и сокровенное? Я не знаю...
 
Я не искал тюлькибасских родичей, и они тоже не искали меня. Но когда на груди у народа засветилась золотая звезда Отца, они приехали в мой дом поделиться радостью. Отец был уже мертв для иных, и только начинал свою бессмертную жизнь для многих. Они нашли меня в день радости, и это тоже великий признак, добрая примета. Я не выдержал и сказал:
 
— Как долго вы шли ко мне! Я ждал вас пятьдесят лет.
 
И опустив головы плакали старики и молодые крепкие джигиты.
 
Мы все-таки нашли друг друга, но это лишь первый шаг. И надо сделать еще немало шагов на пути к истинному сближению и родственному слиянию. Я убежден, что сблизит нас по-настоящему общее дело, которое сейчас я им могу предложить. Это дело Отца, который всем сердцем желал их объединения, который ненавидел границу между родичами, который хотел на вершине границы поставить себе дом, из окон которого были бы видны и Джувалы и Туркибас. Когда я сказал об этом, мне возразили: “Там самые сильные метели. Там страшно жить”. Это может испугать меня и мне подобных, потому что обычным людям жить в таком суровом месте невозможно. Для Отца — это родная стихия. Но разве при жизни кто-нибудь предлагал Отцу поставить дом над границами? Мне кажется, он принял бы ветры Чакпака, бураны Джувалы с радостью, и был бы счастлив ощущать свое единство с бурями. Он умер в отравленном городе среди затхлых улиц, и Смерть, жалея и печалясь, сидела у его изголовья. Она понимала, что лучше было бы ему умереть на высоте, среди близких людей, среди душ предков, готовых встретить его. Ему следовало бы умереть над всеми границами, среди снежных буранов и белых вьюг, которые его согрели бы. Он должен был умереть счастливым. Люди, почему вы так долго идете к нему?! Собравшись вместе, вы уничтожили бы все ложные границы.
 
Странно, что только в пятьдесят лет я дошел до Туркибаса, но меня не покидает сильное ощущение, почти чувство, что я жил там с незапамятных времен. Почти ни одного чужого человека я не встретил на дорогах Туркибаса. Ни один дом, ни одна улица, ни один аул не отвергли меня. Впрочем, я то же самое могу сказать обо всем моем Казахстане, где всюду терзает меня щемящее чувство Родины. Но здесь оно просто пронзает меня, и любовь к людям естественна, как это бывает в доброй и крепкой семье. Я слушаюсь старших и журю молодых, словно вырос вместе с ними и никогда не разлучался, хотя и вырос в Алма-Ате. И удивительно то, что мне не пришлось знакомиться с тюлькубассцами, привыкать к ним, убеждать себя в том, что они мои родственники. Это тоже огромное и светлое наследие, завещанное отцом не только мне, но, наверное, и им тоже, да и другим, не одним кровным, но и духовным моим братьям. За это наследство я бесконечно благодарен Отцу, потому что без него вряд ли они стали бы искать меня.
 
Именно Отец помогает мне находить по всему Казахстану родных людей и из каждой поездки я возвращаюсь обогащенным духовно, стараясь по приезде поделиться своим богатством с другими. И если я сейчас рассказываю о тюлькубассцах, это вовсе не значит, что забвению преданы все остальные. И если расскажу не обо всех, то другим не следует думать, что они забыты. И если я говорю о духовно родственных людях, даже не видевших Отца, все равно встречи с ними мне подарил Отец. Я догадываюсь о предопределенности встреч и разлук, об их необходимости в земной жизни, потому что именно здесь готовятся будущие встречи у Млечного Пути. На земле мы бессознательно составляем “списки” тех, с кем хотели бы быть вместе в Вечности. И тем не менее, больно, когда рвутся даже на этой Земле, являющейся для нас одним из самых крупных нулей, в мире, ставшем временным пристанищем сущностям подобным и неподобным нам, тянущиеся от сердца к сердцу связующие нити. Но Верховному разуму, вероятно, лучше известно, кому и с кем продолжить путь в мирах истинной реальности.
 
В сердце каждого человека есть, наверное, тайные списки состоявшейся и несостоявшейся любви, которые он невольно перечитывает перед сном наедине с собой, не всегда ясно понимая, что подсознание производит отбор тех, с кем ему суждено идти вместе по Бесконечности. Иногда чье-то имя воскресает в дневные мгновения бодрствования и обжигает нежностью или раскаянием. Имена — это символы, по которым души будут узнаны друг другом за Великим пределом, кажется мне. Поэтому имя человека даже на земле должно быть по возможности чистым, чтобы легче было ищущему узнать родную душу в Запределье и не разочароваться. Есть имена и все стоящее за ними, с которыми хотелось бы странствовать на путях инволюции и эволюции вместе, и есть души, с которыми желалось бы путешествовать рядом. Существуем видимо, в подсознании и такой перечень имен, которые хотелось бы всегда иметь возле себя. И есть, конечно, такие, с которыми не хотелось бы встречаться вовсе, ни на том, ни на этом свете. Видимо, эго души совсем из других, чуждых измерений. Но светлые списки всегда в свитке сердца...
 
Может, миссия человека и заключена в накоплении встреч. Или такое накопление является частью человеческого предназначения? Может, в целое входят, кроме встреч, еще и поступки, деяния, мысли, творения, открытия, чувства, отношения друг к другу… Я не знаю, но все перечисленное должно быть мудрым и добрым, то есть нравственным, и тогда, наверное, все самотворчество собственной судьбы не будет раздираемо противоречиями внутреннего характера и пройдет свой Путь от замысла к инкубации, и от созревания к воплощению самым достойным образом. А внутренняя наполненность не оставит места для вторжения внешнего. Но разве не через внешние впечатления идет процесс, внутреннего наполнения? Внешнее является раздражителем, побудителем, положительным катализатором для внутреннего развития. Иного воздействия я, в силу собственной малоосведомленности, не вижу, хотя другие пути, наверное, существуют. Добрых побудителей память зовет к себе постоянно; злых раздражителей она по-возможности отбрасывает как можно дальше прочь и старается стереть их имена, которые не уходят совсем, а прячутся глубоко в подсознании, чтобы неожиданно возникнуть и ударить в спину ножом. Но раны приходят залечивать те, которых признает измученная душа.
 
В Тулькибасе обитают близкие сущности, способные исцелять заболевшую душу, не подозревая об этом. Имена их проходят чередой в ночные часы и приходят по первому зову в дневное время, ведя за собой добрые образы своих носителей. С каждым из них связаны искорки воспоминаний. Искры освещают мглу ночей повседневности и согревают сердце. Они не гаснут даже на ветрах Чакпака, валящих всадников вместе с лошадьми с ног. Это вечные искры человечности, летящие из пламени большого костра Истории, не поделенной учеными ради удобства на стадийность и вехи, не выделяющей чьи-то имена в ущерб забытым, не называющей одни события великими, а другие мелкими, ибо она едина и беспрерывна, и все имена одинаково значимы для нее, и у нее свои нормы оценки душ, поступков и мыслей. И еще она не подвластна людям и не объять ее разуму человеческому к великому конфузу ученых. История часто перемешивает все их карты, и люди видят, что черное стало белым, а белое — черным, что ложно возвышенные низвергаются, а униженные возвышаются могучей силой правды. Но много еще среди народов неистребимых любителей создавать идолов и устанавливать их на различные постаменты. Они молятся на них до посинения, но первыми же топчут низвергнутых кумиров, павших с пьедестала. Не хотелось бы, чтобы меня посчитали лепщиком демиурга, но я верю, что люди поймут, что дело не в Отце как физической сущности, а в его мыслях и, наверное, в том, какое место дано ему в себе его народом. Какое предназначение хотел он передать мне? А может, не мне, а кому-то другому, и это не суть важно, кому, а важно — что. И был ли этот невысказанный прямо завет похож на то наследие, которое Саутбек передал Бельгибаю? И кому в Турки-басе завещал Бельгибай ценное духовное предназначение? От чего-то нужно отталкиваться, раз умеешь задавать вопросы, но не знаешь, где найти ответы. От чего? От огня, наверное. От — это огонь. На пиру жизни он ПИРР, и луч его ПИРАМИДА, а пирамида — это символ Вечности в просветленном разуме. СВЕТ же — Хур, либо Хорс, и есть он Хораз, будящий солнце, дающее КУТ — Благоденствие, и благословляет народ свой От-иеси Хоркут, отец Наш, покровитель всех отцов, которым передал он предназначение. И мой Отец волей Дада Коркута, возможно, поручил мне собирать в кошелку памяти те встречи и имена, которые должен буду вручить Верховному Отцу и молить о том, чтобы позволено было этим встречам не кончаться, а именам -не гаснуть. Может, я призван собирать такие вот искорки, дающие тепло жизни.
 
До той поры, пока не отданы имена Верховному Судье, они в какой-то мере принадлежат мне, и я достаю их из хранилища сердца, чтобы немного согреться. Алгабаев Асылбек, брат мой, чье имя определяет драгоценность души, а имя отца его указывает на устремленность вперед. АЛАС отводит беду от ближних, изгоняет злых духов, стоит только позвать в отчаянии: “А-А”. И его Отец — брат моему Отцу, и один отец у них — Кулый, и дальние и ближние предки у нас с ним одни. Но главное, что души наши кровно родственны, а это не частый дар, когда души настроены в лад.
 
Брату моему нужны хранители, потому что долгое время окутывала его липкая паутина, вяжущая по рукам и ногам. Он чуть не погиб, едва не задохнулся от горя, но сыновья уберегли отца. РА -Райхан, цветок жизни, солнце очага, жена Асылбека и мать Мади. Махди — седьмой пророк, пришествия которого с верой ждут люди. Кто знает, может неспроста имя пророка получил малыш. О великий бог Ра, неужели ты в счастливую минуту дал частицы своего жизнедарящего света этому дому! И если это так, то я падаю ниц перед твоим ликом. Но брату моему нужно после всех потрясений двойное внимание, доброе и мудрое, поэтому, наверное, внук его получил имя Биназар. Би — двойной. Назар — внимание, Би -справедливый судья. И кто знает, может, именно этот малыш скажет свое слово, которое по иному осветит судьбу его деда — мальчик должен вырасти красивым лицом и душой, у него прекрасные родители — Сын Асылбека Роберт и дочь иранцев Фарзия. И снова невольно связываешь иранское происхождение невестки с ожиданием прихода седьмого пророка Махди, ибо в Иране ждут появления Мади. Странный мир открывается, когда играешь именами, и вырисовывается удивительная аура, не видимая людьми, не умеющим сживаться с именами и сближать их. Я думаю, что в каждой семье можно отыскать своих хранителей, если заставить говорить имена.
 
Мы ехали по горной дороге, вдоль которой синели камни и розовел можжевельник. День был солнечным и теплым, пронизанным лучами искренности и родственности. Асылбек рассказывал о семье, о рождении внука:
 
— И дали ему имя — Биназар.
 
— С ума сошли! — я пришел в притворный ужас — Как можно маленького мальчика называть Динозавром?!
 
Асылбек растерянно посмотрел на меня, а потом рассмеялся. Дорога поднималась в аул байсов, праздновавший сегодня свое переименование. Отныне он будет носить имя воина, заслужившего три солдатских звезды Славы. Мы ехали поздравить батыра, его близких, родной аул.
 
Это был май месяц 1991 года. Незадолго до этого вышел Указ о присвоении звания Героя Советского Союза нашему Отцу, Баурджану Момыш-улы. Я говорю “нашему”, потому что не имею права присваивать себе Отца единолично, и люди правильно понимают меня. Само выражение “наш Отец” позволяет мне считать братьями многих и многих людей, независимо от джузовой, родовой, племенной, национальной, расовой принадлежности, по безошибочному признаку духовного родства. А Асылбек был очень близким человеком и по крови, и по джузу, и по роду, и по племени, и по географии, и по душе. Как и многие другие, с севера и юга, с запада и востока Казахстана, он мог называть себя сыном Баурджана, не предавая и не умаляя имени своего родного отца.
 
Мы ехали к родным людям и Асылбек рассказывал, что однажды на утренней заре руководитель района Заутбек, наш младший брат, выйдя из дома, увидел освещенные алым и золотым светом вершины гор. Прохладный ветер из ущелья перехватил дыхание и волнение стиснуло горло. Он не сразу понял причину своего беспокойства, но что-то продолжало томить его. Заутбек огляделся по сторонам: теплый свет заливал окружающий мир, высветляя все темные ложбинки, саи и арыки, ворота ущелий и глубокие складки гор. Лишь одна вершина оставалась темной, грозной, принахмуренной, словно была недовольна его непонятливостью. “Она похожа на забытого предка, обойденного вниманием беспамятных потомков, оставленного без упоминания, без молитв. А нас учили аксакалы, что нельзя перешагивать через аруахов, что если не будут довольны души усопших, то не видать благоденствия их живущим потомкам. Эта сердитая суровая гора кого-то мне напоминает! О Создатель! Да это же Баурджан ата! А золотой свет исходит от лучей его Звезды… Какую жертву мы принесем великому Аруаху? Надо устроить одновременно поминальный ас и праздничный той, — подумал Заутбек. — Именно здесь, на родине, в Тулькибасе”.
 
В тот же день, не откладывая, он пригласил самых уважаемых и мудрых аксакалов Тюлькубаса, посоветовался с ними, получил одобрение и благословение их. Сложнейший вопрос организации праздника он поручил Асылбеку Алгабаеву, сказав ему:
 
— Коке, это первый в республике ас. Мне хотелось, чтобы он прошел на самом высоком и достойном уровне. Меня, возможно, пожурит руководство, но дело не во мне. Да и кто из понимающего начальства решится упрекнуть меня за это, если речь идет о нашем общем для всех отце, всемирно известном батыре, чести и совести нации? Все районы Чимкентской области будут говорить: “Тюлькубас устроил ас в честь Батыра”. Все области Казахстана станут говорить: “Чимкент дал большой ас в память нашего Баурджана”. Соседние республики скажут: “Казахстан чтит память своего батыра и не дает его имени упасть в реку забвения”. Ни вас, ни меня не упомянут, но разве это важно для нас с вами, когда речь идет о чести народа? Асеке, я вам верю. Я буду спокоен, если за такое ответственное дело возьметесь вы.
 
… Озабоченное лицо Асылбека все еще выражало тревогу; праздник должен был начаться через день, а сейчас мы ехали в аул родных людей из рода Байе, чтобы отдать дань уважения воину-герою.
 
Утром Заутбек заехал в гостиницу и сказал:
 
— Бахытжан ага, я сейчас уезжаю в один аул, где состоятся торжества в честь солдата с тремя орденами Славы. Этот поселок будет носить его имя. Вы пока отдыхайте, а я постараюсь быстро вернуться.
 
— Заутбек, если можно, мы бы тоже хотели поехать туда и поздравить родичей,- сказал я и лицо Заутбека просветлело.
 
… Отшумел той, но долго еще держался праздник в душах людей, и это было хорошо видно по освещенным лицам людей. Асылбек устал, но чувствовал себя умиротворенным. В его теплом доме мы наконец могли отдохнуть. Пришло время разговоров, по которым мы так соскучились.
 
— Праведный и честный путь Баурджана-коке наполнился для меня смыслом, когда я понял, что он дал нам направление и наших жизненных дорог. Свою жизнь он прошел в одном солдатском мундире, не оставив в наследство больших денег и высоких хоромов, но сумел дать нам ориентиры в судьбе, большую ответственность перед народом, завещал любовь к отчему краю, к большой Родине, уважение к предкам. Он оставил нам так много, что невозможно перечислить сейчас. Но мы должны помнить все его заветы сами и обязаны передать это наследие детям. А еще он, вслед за Абаем ата, предостерегал нас от разъединения и отчужденности, — сказал Асылбек, задумчиво глядя на вершины из виноградного палисада. -Смотри, брат! Ни одной мрачной горы не осталось! Все они освещены солнцем. Надо сказать об этом Заутбеку. Я думаю, это обрадует его.
 
Наверное, любовь к Родине — это боль и радость, сплавившиеся в сердце одновременно и навсегда. Я люблю родной край Отца, люблю живущих там достойных людей, а недостойные, я понимаю, встречаются, к сожалению, всюду. Я слабый человек, умоляющий всех помнить моего Отца и часто забывающий, что любовь и уважение не выпрашивают. Я просто не в силах понять, что есть люди, которые равнодушны к своему прошлому, которые презирают собственную память.
 
— За это их никто не упрекает сейчас, — сказал Асылбек. — А тебе забвения не простят. И это тоже твой крест. Неси его достойно. Вытирай с лица пот, кровь и плевки, но неси свой крест. Спрячь в дорожный хурджин гордость и самолюбие, но неси свой крест дальше и выше. Или ты забыл древнюю истину о том, что нет пророка в своем Отечестве. Великие настолько высоки, что узнаются только издалека. А многие люди привыкли смотреть не в высь и не в даль, а под ноги, или в замочную скважину, или в карман соседа. Не вини людей. Загляни в себя. Может, именно в тебе находится разгадка твоих неудач. Может, ты сам ошибаешься во многом, идешь к людям не тем путем, которого они ждут от тебя, и поэтому ты стучишься в глухую стену.
 
Я не знаю. Может, Асылбек прав. Может, скоро я останусь совсем один и только Отец будет приходить ко мне иногда. Но даже это не будет одиночеством, потому что Отец всю жизнь был с народом и будет еще не раз востребован им, не как официальный Герой уже не существующей державы, а как народный батыр, оставшийся в памяти поколений. Тогда, может, и я на что-нибудь пригожусь. Не хочу для себя ни недостойного торжества, ни внешних наград, а единственно желаю памяти тому, кто недооценен. И не ради его имени, а ради того наследия, которое оставил он детям своим, которых, смею думать, миллионы.
<< К содержанию

Следующая страница >>