Сорокина не один раз задерживали, таскали то в комендатуру, то в «Осведверх», но всегда, подержав и допросив, выпускали. Играло, видимо, роль и то, что Антон Сорокин получил от японского представителя Танаки, заинтересовавшегося сорокинской графикой, «охранную грамоту», где говорилось: «Дано сие Антону Сорокину в том, что он, как писатель и художник, стоящий вне политики и держащий самый строгий нейтралитет, находится под охраной японской миссии». Сказывалось, несомненно, и то, что в доме на Лермонтовской изредка бывал и сам адмирал.

 

Обратимся еще раз к очерку Вс. Иванова «Антон Сорокин». Всеволод Вячеславович вспоминает в нем об одном из вечеров в квартире Сорокина.

 

«...Пришла молодая женщина, слегка широколицая, с большими веселыми глазами и слегка полная. По ее разгон вору я понял сразу, что она актриса. Но мне не удалось разговориться с нею: послышался звонок и в комнату вошел небольшого роста седеющий человек, подстриженный бобриком, в черном мундире. Он поздоровался с актрисой, затем с женой Сорокина, поцеловал им руки, а затем Сорокин представил меня военному, сказав, что это, мол, молодой гений, сибирский прозаик, с которым переписывается М. Горький. Военный, пожав мне руку своей маленькой рукой, как-то небрежно проговорил:

 

— Колчак,

 

...Колчак слушал Сорокина небрежно, глазами приглашал актрису встать и уйти: это была его жена. Впрочем, на допросе он отрицал это. Актриса не торопилась и вообще обращалась с грозным правителем довольно небрежно...

 

— Итак, с вами переписывается Горький?

 

— Он написал мне два письма, — ответил я.

 

Колчак помолчал, помешал ложечкой, а затем сказал задумчиво:

 

— И Горький, — и опять чуть помолчав, он добавил: — и в особенности Блок талантливы. — Затем, слегка вздохнув, он глотнул чаю и сказал: — и все же их обоих, когда возьмем Москву, придется повесить. — И он опять вздохнул, словно сожалея, что, вот, мол, хорошие люди, но придется вешать, чтобы не распложать большевиков. Он опять вздохнул и добавил: — Очень, очень талантливы.

 

Затем, снова поцеловав руку супруге Сорокина, Колчак ушел, ведя под руку свою даму».

 

Вс. Иванов находит, что «Верховный» не уничтожал Сорокина, потому что ему льстило — у него, как у московских государей, есть свой юродивый, который говорит ему суровую правду. Объяснение вполне в духе всеволодоивановского «фантастического соцреализма», но, пожалуй, чересчур замысловатое для действительности. Сам Сорокин объяснял свою неуязвимость проще — тем, что колчаковскому режиму, ненавистному рабочим и мужикам Сибири и крайне непопулярному даже среди «общественности» беженцев (о коренной сибирской интеллигенции и говорить нечего),— всем же было совершенно ясно, что режим держится только на иностранных штыках, — невыгодно и даже в какой-то мере опасно дополнительно компрометировать себя ликвидацией довольно известного писателя. Но ведь если колчаковское командование и придерживалось таких соображений, то любой пьяный офицер в любом ресторане, где зажигал свою свечу Антон Сорокин, ничего о них не мог знать и был вполне в силах самолично рассчитаться со смутьяном. Оружие тогда вынималось легко, а человеческая жизнь в Омске ценилась дешево — особенно со времени Куломзинского восстания.

 

Позже Антон Семенович очень интересовался историей этого восстания и написал о нем пьесу, довольно слабую, как, впрочем, и все его пьесы. О Куломзинском восстании писали и другие прозаики и поэты — от Алексея Толстого до Марка Максимова — и тоже не очень удачно.

 

Восстание это было крупнейшим в городах колчаковского тыла. Если крестьянская Сибирь, горная и таежная, запалила сотни мятежных костров, если среди алтайских белков и прибайкальских урманов действовали настоящие партизанские армии, то сибирские города, особенно расположенные на железнодорожной линии, были в плотных обручах. Повсюду стояли сильные гарнизоны; колчаковцы и интервенты отлично понимали: если артерия великого Сибирского пути будет разорвана, их гибель неминуема. А тут взрыв произошел в самом центре колчаковской империи...

 

История Куломзинского восстания трагична и поучительна. Именами руководителей восстания в советском Омске названы улицы. Их память заслуженно чтят потомки — это были храбрые, преданные революции, самоотверженные люди. Почти все они были вскоре схвачены и казнены — и самым для них горьким было то, что умирали они с сознанием своей вины перед людьми, которых послали в бой...

 

Восстание было хорошо подготовлено: существовала разветвленная тайная военная организация, хранившая запасы оружия, возглавлявшаяся хорошо подобранным из военных специалистов штабом. К восстанию готовились примкнуть многие воинские части, стоявшие в городе, договоренность с ними была достигнута полная. Омск разбили на четыре района, планы действий в каждом районе были тщательно разработаны. В подпольный партийный комитет входили опытные и преданные революционеры. Председателю его Александру Масленникову было около тридцати лет, но десять из них он уже провеса на партийной работе. Был близким другом В. В. Куйбышева, возглавлял Самарский губисполком. После падения Самары был арестован эсерами и направлен в Омск. Здесь бежал из концлагеря; через несколько дней после побега возглавил подпольный комитет. Старыми партийцами, опытными вожаками масс были и другие руководители подполья — Вавилов, Нейбут, Чунчин, Шнейдер, Рабинович. Начало восстания было назначено на ночь 22 декабря 1918 года.

 

Сейчас, когда мы знаем историческую обстановку тех дней так, как ее не могли знать современники, очевидно, что у повстанцев были реальные шансы ликвидировать колчаковскую верхушку и захватить власть в городе (хотя и здесь в плане восстания был серьезный просчет — предполагалось, что районы будут действовать совершенно самостоятельно и нужды в координации действий на первом этапе не будет).

 

Значительно меньше шансов у повстанцев было удержать город в своих руках — Красная Армия была далеко, она дралась еще под Уфой. Однако колчаковские войска несомненно были бы на какое-то время парализованы потерей командования, их солдаты воевать не хотели, восстание могло быть поддержано в других сибирских городах, и неизвестно еще, как повернулось бы дело. Да и необходимость оставить Омск, если б она и возникла, не обозначала еще гибели восстания: можно было бы попытаться вывести отряды из города на север на соединение с партизанами.

 

Но сила врага завораживала подпольщиков — психологически это понятно, они пережили колчаковское наступление, они видели размеры помощи, которую оказывали адмиралу империалистические державы, — они переоценивали могущество, ум, хитрость своих противников. В высказываниях руководителей восстания накануне его проскальзывали мотивы жертвенности, обреченности. «Если даже мы продержимся в Омске только три дня, то и в этом случае восстание будет оправдано»,— говорил Масленников. Сказано вроде твердо, но, конечно, Масленников и его товарищи хорошо понимали, какими потоками крови рабочих придется заплатить за эти три дня. У них не было внутренней абсолютной уверенности в целесообразности такой платы. При первом предвестье беды они заколебались, растерялись и в результате заплатили действительно страшную цену.

 

Не совсем ладно у них было и с конспирацией. Среди будущих повстанцев шли слишком откровенные разговоры, было слишком много доверчивости. В двух арестованных белогвардейских офицерах солдаты тюремной охраны, состоявшие в подпольной организации, увидели друзей и союзников. Между тем, то были просто пьяницы и дебоширы, попавшие под арест за нарушение воинской дисциплины. Классу своему они изменять не собирались.

 

После бесед с солдатами арестованные поручик Винтер и прапорщик Комаров отправили несколько рапортов по начальству. Контрразведка принялась за работу, но действовала, в общем, наугад. Взяв конспиративную квартиру во II районе, колчаковская охранка решила, что задержала руководителей всего подполья и на этом пока успокоилась.

 

20 декабря начальник штаба белой армии полковник Лебедев доложил Верховному правителю, что в городе готовилось восстание, однако теперь большевики обезглавлены, а гарнизон абсолютно надежен.

 

Не были даже усилены ночные патрули. Если бы был выполнен намеченный план, то повстанцы сумели бы овладеть городом быстро и без больших потерь.

 

Но узнав об арестах, подпольный комитет поспешно принял роковое решение об отмене выступления.

 

В районы города были посланы связные, чтобы передать приказ комитета.

 

Но до некоторых районов связные не дошли, и там повстанцы начали действия по уже отмененному плану.

 

В ночь на 22 декабря была захвачена тюрьма и освобождены политзаключенные (среди них был Ф. Березовский, сумевший затем скрыться). К рабочим присоединились солдаты нескольких колчаковских частей. Связь в городе была вырублена намертво — подпольщики-латыши перерезали все военные провода.

 

Однако, что делать дальше — повстанцы не знали. Не получая распоряжений, не имея руководителя и связи между собой, отдельные отряды восставших пассивно ждали до утра, пока их не разоружили спохватившиеся колчаковцы. Многих из повстанцев тут же расстреляли.

 

Наиболее крупные события развернулись в Куломзи-но — отделенном Иртышом от всего города железнодорожном поселке на левом берегу реки. Здесь тоже ничего не знали об отмене восстания. К рабочим примкнула железнодорожная охрана. Вместе им удалось полностью разоружить чешский батальон. В это время к восставшим пришла совершенно неожиданная подмога — с Запада подошел эшелон с солдатами, возвращавшимися из германского плена. Узнав, в чем дело, они тут же примкнули к рабочим и разобрали конфискованные у чехов винтовки.

 

К утру положение определилость — левый берег против правого берега. Куломзинцы залегли на иртышском льду. Винтовок у них хватало, имелось по 25—30 патронов на брата, но не было ни пулеметов, ни, тем более, артиллерии. Конечно, они не могли рассчитывать на победу в бою со всем гарнизоном Омска, но они не знали, что произошло в городе и ожидали поддержки от основного ядра восстания. Командиров у них не было, единственный представитель рев-штаба с рассветом ушел по льду на правый берег и не вернулся.

 

Ликвидировать «бунт» Колчак поручил полковнику контрразведки Зайчеку, бывшему полицмейстеру Вены. Тот действовал привычным ему методом провокации. К железнодорожному мосту, охранявшемуся куломзинцами, подошел от вокзала паровоз с несколькими вагонами. Из вагонов высовывались и что-то кричали люди в штатском. Повстанцы решили, что к ним на помощь прибыли рабочие депо и железнодорожных мастерских. Но когда поезд поравнялся с охраной, из вагонов ударили пулеметы. Люди Зайчека захватили мост и вышли в тыл красногвардейским цепям.

 

Последние отряды повстанцев отбивались до вечера, пока не кончились патроны. К ночи колчаковцы ворвались в Куломзино, и начался «суд». Был он весьма скор: подполковник Руссианов потом хвастался, что он один за ночь допросил больше сотни повстанцев, которые после допроса немедленно расстреливались. К утру 23-го улицы поселка были завалены трупами рабочих и присоединившихся к ним солдат...

 

Куломзинская трагедия задала тон быту Омска под Колчаком, быту, где расстрелы в тюрьмах и кровавые расправы прямо на улицах была явлением повседневным, а боязливая ненависть к рабочим достигла действительно размеров мании.

 

И в этой воспаленной атмосфере — странный, на первый взгляд, жадный, страстный интерес к искусству. Вернисажи, поэтические турниры, литературные вечера. Для одних — это особый наркотик, средство забыться, отвлечься от страшной действительности. В эти дни Георгий Маслов сочиняет: «От мира затворясь упрямо, как от чудовищной зи-мы, трагичный вызов Вальсингама, целуясь, повторяем мы. А завтра тот, кто был так молод, так дружно славим и любим, штыком отточенным проколот, свой мозг оставит мостовым...» Эстета, «почти реально жившего» в начале прошлого века, убил не штык — тифозная вошь.

 

Для других искусство — путь к духовному обогащению человека. Руководители подполья незадолго до 22 декабря собираются на вечеринку. О чем они спорят в эти краткие, может быть, вообще последние часы досуга? О перспективах развития искусства в Советской России. Разгоряченный Масленников требует, чтобы товарищ ему немедленно ответил на вопрос: нужно ли пролетариату наследие буржуазного искусства?

 

В Омске много литераторов. Сорокин к ним относится по-разному. С откровенным презрением к пригретому «Верховным» С. Ауслендеру, написавшему панегирическую биографию правителя, за что биограф был награжден шубой с правителева плеча. В петербургских литературных кругах Ауслендер считался тонким стилистом; теперь пишет преимущественно бульварные романы-фельетоны для колчаковских газет. Сорокин зовет его не иначе, как Сережкой Слендером.

 

Жалеет талантливого Юрия Сопова, поплывшего по течению и погибшего совсем молодым. Он был мобилизован, зачислен в личную охрану Колчака и на одном из дежурств в приемной адмирала случайно подорвался на гранате (В. Зазубрин потом написал о нем: «Гибель Ю. Сопова — своего рода символ. Горе связавшим свою судьбу с судьбой уходящего, отживающего класса»).

 

Не очень ровные, но в общем дружеские отношения устанавливаются у Антона Семеновича с «отцом российского футуризма» Давидом Бурлюком, засевшим в Омске по пути из Москвы в Нью-Йорк (как известно, поселившись в Америке, Бурлюк не порвал связей со своими товарищами в советской стране, печатался в советских изданиях, помогал Маяковскому организовать его выступления в США в 1925 году). Они устраивали совместные вечера и выставки (Сорокин в это время много занимался живописью). Бурлюк вручил Антону Семеновичу такой документ:

 

«От Всероссийской федерации футуристов. Национальному великому писателю и художнику Сибири Антону Сорокину. Извещение.

 

Я, Давид Бурлюк, отец российского футуризма, властью данной мне великими вождями нового искусства, присоединяю вас, Антон Сорокин, к ВФФ. Приказываю отныне именоваться в титулах своих великим художником, а не только писателем, и извещаем, что отныне ваше имя вписано и будет упоминаться в обращениях наших к народу: Давид Бурлюк, Василий Каменский, Владимир Маяковский, Веле-мир Хлебников, Игорь Северянин и Антон Сорокин.

 

Подписал действительный член, учредитель о-ва «Бубновый валет», член президиума московских художественных организаций Давид Давидович Бурлюк, скрепил Сергей Спасский».

 

Однако подпись Сорокина не появлялась ни под одним из манифестов русских футуристов.

 

Конечно, притчи и аллегории Сорокина очень далеки от словотворчества футуристов, но объявлять омского писателя совершенно чуждым русскому футуризму, как это делает Еф. Беленький в упоминавшейся статье, все-таки слишком категорично. Кой-какие мостики, сближающие их, есть, и они не только в рекламистской практике. Антивоенный и антикапиталистический пафос произведений Сорокина в соединении с расплывчатым социальным, утопизмом находит отклик в ряде вещей «будетлян», особенно — военных лет, интерес к русскому востоку и к укладу жизни докапитали-стических формаций Сорокин делит с Велемиром Хлебниковым. Как и футуристы, омский писатель увлечен новой техникой, в частности, ее применением в искусстве. Позже Антон Семенович познакомился с лефовской теорией «литературы факта» и в какой-то мере, видимо, принял ее. Свои мемуарные «33 скандала Колчаку» он начал характерной для «лефов» фразой: «Это не литература, это — вне литературы. Тем хуже для нее». Напечатаны отрывки из «33 скандалов» были в журнале сибирских лефовцев «Настоящее».

 

Одним из скандалов Колчаку, о котором сам Антон Семенович не успел рассказать, был выпуск им в 1919 году «Газеты для курящих». В единственном вышедшем номере «редактор-издатель национальный сибирский писатель Антон Сорокин» так объяснял причины, побудившие его вы-> пустить свой печатный орган: «Я, Антон Сорокин, вздумал издавать газету, потому что омские редакторы не печатают мои произведения, но когда я посылаю свои произведения, подписанные вымышленными именами, мои статьи и рассказы печатались». Но в «Газете для курящих» (все ее содержание состояло из «Вступительного слова» издателя? напечатан номер был на махорочной бумаге) Сорокин обличает омских редакторов не просто за тупость и безграмотность. Колчаковские газеты он недвусмысленно называет «испачканными политическими статьями». Он обращает внимание читателей на тяжелую участь литераторов-демократов в столице «Верховного правителя» (Сорокин называет имена Вс. Иванова, И. Тачалова, К. Худякова и др.): «Не окурки ли брошенные их трудовые жизни?.. И вот поэт сидит на паперти Ильинской церкви и просит подаяния. Не окурки ли жизни этих писателей? Не судьба ли курила и бросила в грязь их талант и ногой растоптала. Курите же газету Антона Сорокина и подумайте о великой Сибири и о писателях-окурках, придавленных грубой ногой жизни» С горькой иронией кончал Сорокин свое обращение: «Велика мощь Сибири, и Сибирь может позволить судьбе выкуривать, как папиросы, жизнь талантливых людей.»

 

Ирония была понята и оценена: колчаковская администрация прислала Сорокину бумагу, в которой обещала передать дело о «Газете для курящих» в прокуратуру.

 

Кажется, Колчак под конец своего правления Сорокина просто уже органически не мог выносить. Если на каком-либо собрании, где присутствовал адмирал, поднимался Антон Семенович, Колчак немедленно уходил со всей свитой. А вслед им несся торжествующий слабый голос писателя:

 

— А-а, вы боитесь свечи Антона Сорокина! Боитесь света!..

 

9

 

Омск был освобожден 27-й дивизией 5-й армии 14 ноября 1919 года. Колчаковская столица пала почти без боя. Белогвардейцы попытались закрепиться в 170 километрах восточнее — у Татарска, там 27-ю дивизию ждали два бронепоезда, пришедшие из Новониколаевска. Но после короткой напряженной схватки адмиральцы покатились дальше.

 

Вскоре сам Колчак был арестован в восставшем Иркутске. Основное ядро его отступавших войск еще только приближалось к Прибайкалыо. Была опасность, что адмирала попытаются отбить; поступили сведения о возникшем в городе офицерском заговоре. Ранним утром 7 февраля 1920 года Колчака и его «премьера» Пепеляева по постановлению Иркутского ревкома расстреляли на берегу притока Ангары, речки Ушаковки. Пепеляев трясся и падал на колени перед красногвардейцами, Колчак держался спокойно. Тела сбросили в прорубь.

 

В Омске налаживалась жизнь. Здесь было теперь сосредоточено большинство всесибирских советских учреждений. Через две недели после освобождения города тут начала выходить газета «Советская Сибирь», появились и журнальчики вроде «Юного пропагандиста», где был напечатан сорокинский «Дафтар».

 

Омск напоминал медленно выздоравливающего после очень тяжелой болезни. Он постепенно входил в свои границы — часть беженцев ушла с колчаковцами, часть вернулась в Европейскую Россию. Разоренный и обветшавший город потихоньку поворачивался к мирному быту.

 

И высовывались из окошек еще неуверенные личики коренных омских обывателей. Но с каждым днем все маслян-нее становились их улыбки, все цепче хватались они за новую жизнь. И уже вскоре Иванов писал в Петроград А. М. Горькому: «Обилием «советских мещан» — Омск тучен не в меру».

 

Антона Сорокина при новой власти охотно печатали, никто не мешал ему участвовать в литературных вечерах, устраивать выставки своих картин в предназначенных для того местах. «Гастролировать» дальше вроде бы не было смысла. Но выплывавшее «мурло мещанина» настолько его раздражало, что он не мог остановиться.

 

Вс. Иванов: «Напротив губернаторского дворца строился какой-то дом, начатый еще при Колчаке и обнесенный плотным дощатым забором. Мы всю ночь трудились, прибивая на этот забор картины Антона Сорокина, написан* ные на листовом железе или на больших листах картона. Поверх этих картин, прямо на заборе, мы написали: «Выставка картин короля сибирских писателей Антона Сорокина...» Прибили мы эти картины так крепко, что оторвать их от забора было невозможно.

 

...В чека Антон Сорокин спросил, где есть закон, по которому нельзя выставлять картины на улицах. Ему ответили, что против картин его они пока ничего не имеют, но если специалисты заявят, что картины плохие и портят вкус добродетельных граждан города Омска, то милиция снимет эти картины. Чека возражает против слова «король»... Выставка провисела два дня, а через два дня специалисты, по-видимому, признав, что выставка действительно портит вкус добродетельных жителей Омска, содрали и увезли в телеге в милицию картины.

 

...Он показал нам бумажные деньги. У меня сохранился один экземпляр этого денежного билета. Там стояла определенная сумма, а подпись была такая: «Король писателей Антон Сорокин, директор Государственного банка Всеволод Иванов». Самое странное было то, что он действительно без особого труда купил за эти, между прочим, отлично напечатанные деньги продукты на базаре.

 

Дня через два его по обвинению в производстве фальшивой монеты арестовала чека.

 

— Я не фальшивомонетчик, — сказал он. — Я был бы фальшивомонетчик, если бы напечатал деньги от имени Советского правительства. А я напечатал от своего имени. Сибирский народ очень уважает меня как писателя и охотно берет мою валюту.

 

— Значит, вы признаете себя королем?

 

— Да, королем сибирских писателей, так как я пишу лучше всех их, — ответил он.

 

— Король, значит, вы? — спросили его еще раз.

 

— А вы, собственно, для чего переспрашиваете? — спросил он.

 

— А для того, чтобы убедиться, что вы сумасшедший, и притом тихий сумасшедший. Мы вас выпускаем, но если вы появитесь на базаре со своими деньгами, мы каждый раз будем сажать вас за это в кутузку на неделю».

 

Некоторым утешением Сорокину могло послужить то, что вскоре в передовой статье «Советской Сибири» руководитель омских большевиков Емельян Ярославский написал, что озорник Антон Сорокин умеет пропагандировать свое творчество среди народа значительно лучше, чем художники, именующие себя революционными, — они не выходят из своих мастерских навстречу рабочему зрителю.

 

Всеволод Иванов уехал в Петроград « в распоряжение Горького», как значилось в его мандате. Оттуда он спрашивал старшего друга: «Чудачите по-прежнему?» и сообщал: «В Петербурге — ни одна душа не спросила об А. Сорокине». Спрашивать было некому, никто в центре великого рекламиста не знал. А Омск быстро превращался из фантастического подобия столицы Сибири в заурядный провинциальный городок, и литературная жизнь в нем выглядела тоже провинциальной, неумело подражающей настоящей, большой, столичной.

 

Сорокин просил Иванова: «Было бы хорошо, если бы кто-либо, а лучше Вы, написали бы обо мне, причем самые отрицательные отзывы для меня более желательны», — и пояснял: «Для писателя более важно, когда его не расхваливают, а ругают».

 

Но Сорокина в столицах не расхваливали и не ругали. Бурно начиналась советская литература, каждый месяц на ее небосводе появлялись новые звезды, шли горячие споры о том, какой ей быть, литературе Советской республики, и никому не было дела до маленьких скандалов и маленьких-рассказов безвестного сибирского литератора.

 

А отношения между Ивановым и Сорокиным вскоре расстроились. Всеволод Вячеславович написал Антону Семеновичу, что собирается посвятить ему свою новую повесть «Бронепоезд 14—69», которую считает наиболее «антоносорокинской» из своих вещей. Но вскоре молодого быстро становившегося знаменитым писателя новые друзья убедили, что посвящения — штука старомодная и провинциальная, и повесть была опубликована без посвящения. Сорокин обиделся.

 

... Но как бы скромно ни выглядела литературная жизнь Омска по сравнению со столичной, она все-таки существовала, и Сорокин не мог не принимать в ней самого деятельного участия. Он был одним из инициаторов создания лито при Сибполитпросвете, объединившем литераторов города. Затем лито было преобразовано в «Омскую артель поэтов и писателей», где Антон Семенович тоже играл ведущую роль. «Артель» устраивала в Доме печати или в помещении рабфака недалеко от сорокинской квартиры вечера, на которых делались доклады на весьма серьезные темы: «Психология речи», «Стихотворение как художественная теорема», «О ритмике», «О творчестве М. Кузьмина», «О творчестве Александра Блока». Одним из докладчиков был, к слову сказать, будущий известный композитор, тогда молодой литературовед В. Шебалин.

 

Организовывались «артелью» и популярные в ту эпоху «литературные суды». В январе двадцать второго судили футуризм и имажинизм. Обвинителем был некто Войтов, заявлявший: «Российский футуризм — это шарлатанство, одурачивание публики, а его детище имажинизм — это об-разоблудие». В качестве защитника выступал совсем юный Леонид Мартынов.

 

Судили и Ф. М. Достоевского, очевидно в связи с его столетием. Суд шел недалеко от «мертвого дома», где великий писатель томился на реальной каторге. Впрочем, где точно помещались семьдесят лет назад тюремные казармы, уже никто не знал.

 

В Омск приезжал молодой поэт, автор изданного в Канске фантастического романа о коммунистическом будущем «Страна Гондури» Вивиан Итин. Он отбирал стихи и прозу для нового журнала «Сибирские огни», который собирались издавать в Новониколаевске, тогда, конечно, никто не представлял, какой долгий и славный путь предстоит пройти «Огням». Литературно-художественные журналы пытались выпускать во многих провинциальных городах. Пробовали н в Омске. Здесь тиражом в 400 и 500 экземпляров вышло два номера «Искусства» — «журнала искусств, литературы и техники, временника гублитсекции и Сибирского художественно-промышленного практического института».

 

«Временник» был по тем временам просто великолепно оформлен — в Омске помещалось тогда единственное в Сибири высшее художественное училище, его преподаватели приняли деятельное участие в выпуске «Исскуства». В содержании двух номеров журнала было немало материалов по прикладному искусству. Были напечатаны также стихи А Оленича-Гнененко, Л. Мартынова, рассказы А. Сорокина и К. Урманова и др. «Правда» откликнулась на издание омского журнала благожелательной рецензией Л. Шмидта, где говорилось, что «Искусство» может стать «твердым центром, вокруг которого будут группироваться художественные и литературные силы Сибири».

 

Однако таким центром стали «Сибирские огни», а «Искусство» прекратило свое существование. Случайности тут не было. «Сибогни» с самого начала выступили как журнал с твердой идейно-художественной программой, ставящий перед собой определенные литературные и общественные задачи и целеустремленно работающий над их решением. Омский же шедевр оформительского и полиграфического мастерства выглядел сборником случайных материалов, за содержание которых редакция не брала на себя никакой ответственности. В журнале, например, было помещено две статьи к юбилею Достоевского — восторженно-панегирическая Георгия Вяткина и другая, профессора Г. Круссера, названная с мрачной прямотой: «Художник рабов». Профессор заверил: «Достоевский ныне мертв... остался и останется навсегда в прошлом... настоящему он ничего не может сказать, кроме скверных анекдотов из подполья».

 

В «Искусстве» Антон Сорокин печатался вместе с молодым Леонидом Мартыновым, с которым в то время очень сблизился. Мартынову не было и двадцати. Его облик тех лет зарисовал В. Зазубрин: «Леонид Мартынов сильно стучит. Огромным не по ноге английским ботинком. И оставляет на полу мокрые куски снега. Грудь он старается открыть по-матросски, но шея у него тонка. Он еще растет вверх. Стихи у него тверды на ощупь, но музыка в них не окрепла, как голос, как грудь юноши».

 

Однако и в неокрепшей музыке первых мартыновских стихов уже прорывались отдельные ноты симфонии эпохи и начинал чувствоваться будущий огромнейший поэт: «Мы футуристы невольные, все, кто живет сейчас: звезды пятиугольные вместо сердец у нас. Мечтой о благополучии мы оперируем зло, ждем, чтоб огнями жгучими будущее зацвело. И притворяемся глупыми — умному жить больней. Пахнут землей и тулупами девушки наших дней».

 

Молодого поэта иногда называли последышем футуристов и штукарем, но были у него и яростные защитники вро-де Вивиана Итина, совершенно непонятно объявившего Мартынова новым Джеком Лондоном, но абсолютно спра-ведливо предсказавшего поэту большое будущее.

 

Молодой Мартынов бредил моряцкой романтикой и таскал Сорокина любоваться на маленькие черные морские суденышки «Убекосибири» («управления по обеспечению безопасности кораблевождения в устьях рек и у берегов Сибири») «Орлик» и «Иней», пришедшие в устье Омки через Белое, Баренцово и Карское моря. По тем временам их поход был героическим.

 

Леонид Мартынов написал и напечатал в «Рабочем пути» — в 1924 году — статью о своем старшем друге — чуть ли не первую благожелательную статью о писателе Антоне Сорокине. Называлась она «Дон Кихот сибирской литературы».

 

В заключительной части статьи говорилось, что в настоящее время «страсть Сорокина к скандалам утихла», однако констатировалось: «Масса, в особенности омские обыватели, видят и до сих пор в Сорокине только рекламиста и литературного хулигана. Поэтому стоит только Сорокину появиться перед публикой на каком-либо литературном собрании, как несознательная часть аудитории начинает гоготать и «задирать» писателя. Сорокин, привыкший к такой обстановке, часто отвечает резкостью, и в результате происходят недоразумения». Л. Мартынов приводит спокойно-грустные слова писателя: «Массы до сих пор не понимают меня, запуганные мною вначале».

 

Непонимание, конечно, не вдохновляло. Мешала и развивающаяся болезнь. Антон Семенович запустил ее. Узнав, что у него туберкулез, он вроде даже загордился, что у него настоящая, традиционная писательская болезнь, и лечился слабо. Да ведь и о каком серьезном лечении туберкулеза могла идти речь в голодном и неустроенном Омске времен гражданской войны.

 

Но был, видно, в его душе какой-то мотор, который не позволял ему останавливаться, не разрешал отложить перо, затушить свечу. Писал он в двадцатые годы не меньше, чем раньше, и часто писал просто хорошо.

 

10

 

Большинство рассказов Антона Сорокина, написанных в 20-е годы, — о казахах. Писал омский прозаик и о национальных меньшинствах Сибири, но особенно волновала его судьба людей Степи. В его архиве сохранилась короткая запись на отдельном листке: «О киргизском народе я хочу рассказать. Не могу не писать о нем. Я понимаю киргиз, а они меня. Они называли меня киргизским писателем».

 

Нет сомнения, что Сорокин хорошо знал о многих событиях в Степи. Его сборник «В сытых степях» открывается посвящением: «Памяти Маймуржана, Бирсаана, Ермиктаса, Алеке, Айгон, Айтенбая, Дженара, Аджибулата, Бактыбека, Иштара и всех других, не пожелавших в свое время подчиниться царскому правительству и первыми восставших перед Великой революцией». В конце концов не так важно, называет ли Сорокин подлинные имена знакомых ему участииков народно-освободительного восстания 1916 года или эти имена вымышлены им, важнее, что писатель понимает большое значение героического движения казахского народа.

 

Ряд казахских рассказов Сорокина воссоздает картины гражданской войны в Степи. С гневом и болью говорит писатель о горе, которое принесли в казахские аулы банды белоказачьих атаманов:

 

«Одно горе было у киргиз. Думали, большего и не будет. Только и разговоров было, что переселенцы теснят, скот на солончаках вымирает, а вот оказалось, что горе не имеет пределов. По приказу царскому стали брать киргиз на войну окопы рыть. И когда киргизы отказались, приехали казаки и стали из пулеметов расстреливать киргиз, вешать для устрашения. Много погибло киргиз, ну, думали, что может быть больше этого горя? Оказалось, нет предела горю, пришло время, и по степи стали разъезжать банды казаков атамана Дутова. Пожирали скот, насиловали невест, рылись в сундуках, уничтожали аулы. Полными горстями судьба бросила несчастья и смерть».

 

Ужасы белого террора в степи порой изображаются писателем красками трагического гротеска. Так, в рассказе «За страх и ужас в глазах» повествуется о том, как Анненков устраивает в «захудалом городе Павлодаре» бал-маскарад с призом за лучшую маску. Приз присуждается маске, изображающей застывшее в гримасе смертельного ужаса лицо степняка. Атаман приказывает победителю снять маску, но, оказывается, сделать это невозможно: перед танцующими настоящее лицо казаха, случайно попавшего на бал.

 

Писатель показывает не только кровавое торжество белогвардейцев, но и их историческую обреченность, их бессилие перед силой всего народа, всей степи: «Отряды казачьи, что репей на коже верблюда, а убитых в травах высоких не видать — скрывает степь. Только волки грызутся у трупов убитых, да летают, каркая, черные вороны. Много убитых, но всех не перебить, да и степь Тургайскую не наполнить убитыми, в огромных степях жалки кучки отрядов атамана Дутова».

 

Сорокин выводит образы степняков, не сломленных террором, бросающих в лицо своим палачам слова ненависти и презрения. Таков Джуван, перед смертью плюющий в глаза атаману Дутову. Таков дуана Байман, грозно прорицающий атаману: «Горе и бедствие над степью, горят разоренные аулы, но горе вам, — близко отмщение. Вот вы бежите по безводной голодной степи, жгучий песок пустыни слепит глаза и залазит в рот и ноздри. На чужбине бьют атаманз по морде кулаками и течет кровь».

 

Концовка этого рассказа — «Дуана Байман» — выдержана в фольклорном духе: прорицатель, чьим голосом говорит народ, неуязвим для вражеских пуль: «Злобно защелкали наганы и браунинги, но медленно шел дуана Байман к реке Тахир. Ушел дуана Байман...»

 

Знаменательно, что именно на казахском материале входит в творчество Антона Сорокина ленинская тема. В рассказе «Что знает только Аделькан о Ленине» кокчетавский акын Аделькан наделяет вождя революции чертами сказочного героя: «Аллах сделал так: ум у батыров оставил, а стали они такими же маленькими, другой раз и не узнаешь: батыр это или простой человек. Вот таким батыром с большим умом был товарищ Ленин». Пусть в песнях Аделькана о Ленине много вымысла, главное — забота великого вождя революции о счастье всех народов — передана в них правильно.

 

Поэтичен рассказ «Песня о живом кургане Азах» — о кургане, возведенном казахским народом в степи в честь Ленина. Ненавязчиво, всей художественной тканью повествования ведет автор читателя к мысли о неразрывной связи Ленина и народа, к мысли о том, что величие Ленина — это величие народа. «Разве не чудо живорастущая гора?.. Разве не чудо благодарность народная? Степные люди не имеют книг, чтоб записывать. В благодарность они на странице степи ставят точку, и точка эта — большая гора. Вот какой мерою можно измерить благодарность народа...»

 

Литературная общественность молодой Казахской Советской Республики ценила писательскую работу Антона Сорокина, ценила его рассказы о казахах. Некоторые из них еще в двадцатые годы были переведены на казахский язык. Переводили их один из основоположников казахской советской литературы Ильяс Джансугуров и будущий ученый Бейсембай Кенжебаев.

 

11

 

Антон Сорокин больше не устраивает скандалов. И потому что не хочет и потому что не может. Антон Сорокин очень болен.

 

Он то в тубдиспансере, то дома на кровати, которая в случае нужды может служить и гробом.

 

Рядом — Валентина Михайловна, жена, верный друг. Никогда не просила она Антона Семеновича свернуть с его трудной, неровной дороги, никогда не взывала к здравому смыслу. Только лечила синяки от ушибов.

 

На ее руке лежит маленькая желтая высохшая рука мужа. Он говорит шелестящим шепотом:

 

— Валя, я всегда считал себя великим писателем, а был, может, только хорошим счетоводом.

 

Оставлены планы, еще недавние. Еще год назад, выступая в военном училище на диспуте о нашумевшей книге Ф. Гладкова, он говорил: «Почему роман «Цемент» имеет такой успех? Дело, в том, что автор «Цемента» сумел уловить пульс времени, пульс огромной страны». Он хотел сам поймать пульс эпохи. Ходил с записной книжкой на омские заводы.

 

— Если у нас власть рабочих, то я должен написать о рабочих роман — и написать лучше всех.

 

Теперь он уже ничего не напишет. Он умирает.

 

А за окнами, на жарких пыльных улицах живет и не собирается умирать второй Сорокин, Сорокин-легенда, хулиган в пенсне, рыжий городской сумасшедший, достопримечательность Омска.

 

Маска паяца приросла к лицу. Можно ли ее оторвать?

 

Даже В. Я. Зазубрин, высоко ценящий рассказы Сорокина, после знакомства с автором недоуменно пожимает плечами:

 

— Ничего не понимаю... Очень милый, скромный, хороший человек...

 

Как будто ожидал, что Сорокин при знакомстве станет на руки или будет качаться на трапеции, зацепившись за нее хвостом.

 

В Новониколаевске — первый съезд сибирских писателей. Сорокин, конечно, не может поехать, но посылает письмо:

 

«Просьба прочитать съезду. Приветствую съезд сибирских писателей. Я при всем желании не мог приехать на съезд, но все-таки мне хочется сказать несколько слов. Мне в кругу писателей хотелось бы сказать, что черная слава Антона Сорокина не вполне им заслужена. В дореволюционное время работать писателю было нелегко. Его затирали, не давали видвинуться, а талантливые люди гибли от пьянства и полуголодной жизни. Антон Сорокин, затравленный, искал выхода в рекламе и все-таки не желал писать патриотических военных рассказов. И вот через 10 лет все изменилось. К писателям стали относиться иначе. Легко и радостно работать в великую эпоху переустройства жизни. Я жив еще, и сказать есть что, и это знают все мои читатели. Отношение ко мне самое наилучшее. Из центра за мои произведения мне дали пишущую машинку».

 

Ранней весной двадцать восьмого состояние больного становится катастрофическим. Близкие предпринимают последнюю попытку спасти Антона Семеновича или хотя бы отсрочить смерть.

 

«Антон Семенович, немедленно напишите, куда вы хотите ехать? Сколько Вам нужно денег? Мой совет ехать на время таянья снега в Сухум. В Сибкурупре будем хлопотать, но для хлопот необходимо знать, куда Вы хотите ехать.

 

Для того, чтобы выехать и поправиться, необходимо не падать духом. Я думаю, уверенность в том, что Вы не одинок, что у Вас есть Союз, есть друзья, которые Вам помогут, должна помочь Вам перенести стойко обычный недуг русского писателя.

 

Желаю бодрости и здоровья. Привет жене. Жду ответа. Жму руку.

 

 

РS. После Сухума (летом) по-моему, необходимо переехать в Боровое».

 

Наконец получена путевка в один из крымских санаториев. Валентина Михайловна отправляется с почти беспомощным мужем в непривычный для нее, закоренелой провинциалки и домоседки, долгий путь.

 

Медленно идет поезд, подолгу стоит на частых станциях. В душном купе обычного плацкартного вагона шумят детишки. Взрослые пьют водку и чай, играют в подкидного дурака. Сорокин лежит неподвижно, прикрыв глаза тонкой ладонью. Сквозь полудрему, сквозь голоса играющих, сквозь слабость, охватывающую все тело, он вспоминает, какие красивые, выразительные названия он умел находить для каждого из двух тысяч своих опусов: «Корабли, затонувшие ночью», «Чаша крови», «Записки Врубеля», «Гвардия слез предместья Мораль...»

 

После тяжелой пересадки в Москве Сорокин еле жив. Собрав последние силы, он сходит на перрон в Севастополе. Пролетка трясется по каменистой дороге и в такт ей прыгает в груди боль.

 

Но оказывается, чиновник, выписывавший путевку, был не очень внимателен: санаторий не принимает больных с открытой формой да еще в третьей стадии. Что же делать? Директор санатория пожимает плечами.

 

Растерянная, испуганная, измученная женщина мечется по улицам Ялты, по учреждениям и квартирам, сдающимся внаймы. Никто не хочет принимать больного, харкающего кровью. Денег почти нет. Остается одно — отправляться в обратную дорогу. И это уже верная смерть.

 

Где-то под Харьковым Сорокин, задыхаясь, шепчет жене: