В когтях у смерти (повесть)
Койшкары — могучий, черный, загорелый джигит стоял на крыше землянки и пристально всматривался в черную точку, ползущую под его ногами в низине.
Точка эта то появлялась, то снова исчезала, и наконец на склоне перевала показался путник.
Вряд ли появился он тут случайно. С прошлого лета целые армии прошли через этот безлюдный край степи, и многое в это время тут случилось. Собственными глазами видел Койшкары и убийствами погони, и панические бегства, и многое, многое другое.
В прошлом году он батрачил у Темира. И помнится, только привез из степи сено и стал складывать скирду, как в аул ворвались солдаты. Это был целый отряд, и остановился он возле дома Темира.
— Давай лошадей!
В ауле всполошились. Подхалимы и холуи Темира, готовые ради хозяина подставить чужие спины под любой удар, бросились по дворам собирать лошадей. Отбирали, как водится, только бедняцких кляч — тощих и облезлых. Бедняки возмущались, а прихвостень бая — Тюебай невозмутимо объяснял им:
— Все правильно! Байские лошади не годятся для езды. Они слишком справные. Отъелись на воле. В такую жару их с ходу запарят.
Старуха Бекена, обезумев от страха и горя, побежала за своей клячей, голося:
— Бога в вас нет! Я одинокая, беззащитная, вот вы и измываетесь! Загнали мою клячонку. Ведь в ней одни мослы торчат. После работы еле домой приходит. Хоть на этот раз пощади-и-те!..
Один из солдат (оказалось, он понимал по-казахски) неожиданно прислушался к воплям старухи и вдруг наставил ружье на Тюебая:
— Мы бедняцких лошадей не трогаем,— сказал он по-казахски.— Нам байских скакунов подавай! Понял? Ты, прихвостень, смотри у меня! Ну-ка, гони сюда весь байский табун! Сами будем выбирать!
И тут Тюебай так растерялся, что даже заикаться стал.
— Как вам угодно... Но мы ведь всегда так делали... Я... Я... Да как вам угодно будет.
И пригнал байский табун.
Строптивые/пугливые неуки, волоча арканы с петлей, бурей примчались в аул. Все исчезло в тучах пыли. Земля дрожала под цокотом копыт. Койшкары кружился посередине табуна, ловко закидывал аркан на одичавших лошадей, резко подтягивал его, и тогда самые сильные кони грузно оседали или даже падали наземь.
— А-а! Будь ты проклят, Койшкары!— дурным голосом кричал бай. В суматохе аркан Койшкары настиг байского любимца — мухортого иноходца. Темир в отчаянии даже глаза выкатил и ногами затопал, будто не иноходца, а его самого захлестнула петля.
— Чтоб тебя таким же арканом придушили! Чтоб ты сам на такую петлю нарвался, душегуб!!— вопила, изрыгая все проклятия на свете, толстая, как кадушка, байская байбише возле земляной печки.
Койшкары, услышав испуганный крик бая, подумал, что, пожалуй, он и в самом деле допустил оплошность, и даже уже чуточку опустил было аркан, но тут завопила ненавистная байбише, и он от ярости даже привстал на стременах. А аркан натянул так, чтобы мухортый иноходец захрипел, осел на задние ноги и задрожал тугим крупом.
— Молодец! Джигит!— восторженно воскликнул молодой боец в военной форме и накинул на иноходца узду.
То был тот самый парень, который говорил по-казахски. Это он приказал отпустить всех бедняцких лошадей. Был он ловкий, легкий, подтянутый и весь обвешанный оружием.
— Подойди сюда!— крикнул он Койшкары.— Небось батрак?
— Так точно.
— Тогда давай лови самых лучших байских лошадей!
Было в молодце этом что-то притягательное и приятное. Он точно завораживал байского батрака.
Выбрав отборных иноходцев и скакунов из байского табуна, бойцы покинули аул. Темир стоял и храпел, словно загнанная лошадь. Казалось, он вот-вот лопнет от злобы. Проклиная всех подряд, как свирепый тарантул, металась по аулу байбише.
— Койшкары! Чтоб тебя земля проглотила! Где ты?— надрывался бай.— Вместе с Минайдаром быстро заверните лошадей!
Когда отряд удалился от аула, молодой боец, говоривший по-казахски, подъехал к Минайдару и Койшкары. Сидел он в седле прочно, совсем не так, как остальные русские.
— Ну, как, товарищи, не обижаетесь, что едете на байских лошадях?— ухмыльнулся он и представился:
— Андрей. С малых лет батрачил у бая в стороне Баганалы. Оттуда ушел на войну. Год провоевал. После революции вернулся домой. Про большевиков слыхали?.. Вот мы — большевики,— сказал он еще, дотянулся до Койшкары, схватил его за пояс и сильно потянул к себе.— Может, поджигитуем?— Потом вдруг вспомнил, что Койшкары струхнул, услышав зычный окрик бая, и коротко разъяснил, что для кедея и батрака настали новые времена.— Главное — не бойся, не робей! Твой час пробил! Теперь батраки — сила!
Так и уехал джигит с отрядом.
Вечером отряд остановился в одном ауле, у излучины реки. Трава тут росла высокая, по самое стремя. Скотина ходила справная, жирная. Кое-кто недобро косился на Минайдара и Койшкары: это вы, мол, их сюда привели!
А едва наступили сумерки, отчаянно залаяли собаки и раздался топот копыт. Прогремел выстрел.. Андрей и его бойцы кинулись к лошадям, но тут в аул ворвался большой вооруженный отряд. Началась стрельба. Плачи и вопли вспороли ночную тишь...
Это пришли белые. Андрея и его товарищей схватили. И хотя убивать не стали, но избили до полусмерти.
— Вы нанялись им в проводники!— рычал на Минайдара и Койшкары тощий и изворотливый, как стрекоза, вожак, и разъярившись, лупил камчой Койшкары по спине.
Он бил с такой силой, что гулкое эхо отзывалось на каждый удар. Казалось, в ночи выколачивали пыль из старой кошмы.
Наутро беляки ушли. Пленных большевиков, полураздетых, погнали пешими. Андрей был так истерзан, что еле волочил ноги. На прощанье он молча кивнул Минайдару и Койшкары головой.
— Убьют теперь бедных,— вздохнул Минайдар.
— Да... И мы не в силах им помочь,— удрученно проговорил Койшкары.
Беляки прихватили и байских лошадей. Койшкары умолял вернуть их, но его и слушать не стали, к тому же один из жителей аула, пронырливый черный малый, явно желая спасти своих лошадей, показывая на джигитов, крикнул:
— И этих тоже забирайте! Это красные лазутчики!
Темир чуть не задохнулся от досады и ярости, когда
узнал о случившемся. Его желтый посох с медным наконечником так и плясал по головам понуро стоявших Минайдара и Койшкары. Улжан-байбише вне себя от ярости визжала:
— Убей! Убей этих собак! Они не стоят и одного иноходца!
Но Темир не удовлетворился одним избиением. Он передал табунщиков суду аульных старейшин. Аксакалы решили, что лошадей бай лишился по вине старухи Бекена и Койшкары. Старуха была зачинщицей: она первая подняла хай, а Койшкары собственноручно изловил иноходца и еще нескольких байских скакунов. Если бы не эти смутьяны, отряд угнал бы заезженных кляч и спокойно уехал бы.
Тут же по решению мудрых аксакалов у старухи и табунщика отобрали все имущество для возмещения стоимости девяти байских лошадей. Койшкары Темир прогнал. Ты, мол, большевик. Наивные аульные бабы со страхом и любопытством глядели на джигита:
— Господи! Кто же ты на самом деле есть? Человек или оборотень?
Только один Кульбике и посочувствовал ему:
— Это настоящий джигит!— сказал он.— Хоть говорить о себе заставил!
Койшкары после этого случая подался в русские поселки. Работал там по найму и кормил себя и родителей.
* * *
Вскоре Койшкары разглядел путника. Это был солдат в серой шинели, бежал он к аулу. И через несколько минут Койшкары воскликнул:
— Ой-бай! Это же Петра!— И бросился ему навстречу.
В самом деле это был Петр. Тот самый Петр, с которым
Койшкары пять долгих лет батрачил у Темира.
— Откуда ты? Куда бежишь? Что с тобой?— начал было засыпать его вопросами Койшкары, когда они встретились, но Петр только сказал:
— Потом, потом! А пока меня спрячь куда-нибудь... Чтоб никто не видел,— и затравленно оглянулся по сторонам.
Койшкары похолодел. Выходит, Петр — беглец. А за укрытие беглеца полагается тяжкое наказание. Но ведь не может он прогнать Петра! Пять лет они работали бок о бок. И не только работали, но и крепко подружились, да и жили, можно сказать, душа в душу. Когда Петра забрали в солдаты, Койшкары убивался так, как будто лишился родного брата. На прощание они обнялись.
«Присматривай за мамой. Не дай ей дойти до нищеты!»— просил его Петр, уезжая. И Койшкары обещал сделать все, что в его силах. И вот они вновь встретились.
— Э, Петра, что ли? Живой-здоровый вернулся, дорогой?— радостно приветила беглеца старуха Умут, мать Койшкары.
— Оу, Петра, сынок! Да ты, апырмай, большим джигитом стал, а?— улыбнулся бледный, низкорослый старичок.
Это был Етыкбай — отец Койшкары.
Умут и Етыкбай любили Петра, как родного. Когда они вместе с сыном батрачили у Темира, Умут и обстирывала и обшивала его. Бывало, любопытные бабы спрашивали:
— И за что ты его любишь, этого русского?
И Умут неизменно отвечала:
— А русского разве не бог создал? Он такой же, как мой Койшкары. Вместе работают, вместе живут. Друг за дружку заступаются. Почему же он должен быть нам чужим?
Петр тоже искренне привязался к Умут и звал ее так же, как и Койшкары, «аже».
— Здравствуй, аже! Живой-то я живой, и здоровый тоже. Однако такая мне опасность грозит! Спрячьте! Не выдайте!
Петр вздохнул. Умут испугалась. Морщинистое лицо ее побледнело.
— Как же так, сынок? Что случилось?— всполошился сразу и Етыкбай.
— Скажи честно,— не вытерпел Койшкары.— Ты кто?
— Большевик!— ответил Петр.
Хозяева вздрогнули и переглянулись. «Большевик»! После прошлогоднего угона байских лошадей старики слышали это слово не однажды. Как-то раз Етыкбай поинтересовался у аульного купчишки Каныша: «Что это за люди такие—большевики?»— «Грабители и кровопийцы, смутьяны и разбойники»,— коротко объяснил купчишка.
И с тех пор, если кто-нибудь называл Койшкары большевиком, Етыкбай возмущался и оскорблялся: «Да вы что? Разве мой сын когда-нибудь занимался разбоем? ».
О большевиках часто поговаривали в аулах. Сходятся где-нибудь двое-трое да и судачат про таинственных смутьянов. Никто толком не знал, кто они такие, поэтому все нелепое и жестокое приписывали именно им.
Минайдар и Койшкары после встречи с Андреем думали о большевиках иначе. Особенно много и часто ломал себе голову Койшкары. Неужели большевики лихоимцы? Вот Андрей назвал себя большевиком, а разве он лихоимец, грабитель? Разве станет разбойник толковать про волю? Заботиться о сирых и обездоленных? Ведь это он внушал нам: «Все сейчас в ваших руках! Если батраки объединятся, то от баев и мокрого места не останется». А кто против большевиков? Кто распространяет о них нелепые сплетни? Кто? Кто? Этого Койшкары не знал. И теперь, услышав из уст Петра это страшное слово, совсем смешался. Все сомнения и страхи вдруг сразу всплыли в его мозгу.
— О, создатель! Да что же это значит?— испуганно воскликнула старуха Умут и посмотрела на сына.
— Не пугайся, аже. Кем же быть Петру, если не большевиком? Все батраки — большевики! И я тоже большевик!— сказал вдруг Койшкары.
— Руку, друг!— улыбнулся Петр и крепко сжал его ладонь.
Етыкбай и Умут с недоумением посмотрели друг на друга и вздохнули. Они были явно озадачены. Однако с этой минуты и они также стали считать себя большевиками...
Етыкбая отправили на улицу дозорным, а Петр и Койшкары остались наедине, чтобы отдохнуть, поговорить обо всем. Но старые друзья даже не успели нарадоваться друг другу, как ввалился перепуганный Етыкбай и в замешательстве прошептал:
— Едут!
За окном со скрипом пронеслись сани, запряженные парой лошадей. Мелькнули мохнатые папахи, серые шинели, на поясах наганы, на санях винтовки. Один из тех, кто соскочил с саней, был толст, черен и усат. Койшкары посмотрел в окно и побледнел:
— Нечестивец Ауесбай!
— А кто он? Казах?— спросила перепуганная Умут, беспомощно озираясь по сторонам.— Попробуй, поговори с ним...
Петр мрачно покачал головой:
— Не повезло. Кто-то уже донес. Ах, как же я промазал! Не надо было мне приходить сюда...
Держа винтовки наперевес, в землянку ворвались два солдата. Петр встал и поднял руки. Вошел Ауесбай и грозно насупился. В его руках был наган. Один солдат стал обыскивать Петра, другой стоял рядом.
— Дорогой, я вижу, ты сын казаха. Этот юнец с малых лет рос в нашем ауле, — начал было неуверенно Етыкбай, но Ауесбай наставил наган на хозяина и рявкнул:
— Заткнись, старый хрыч! Не то — зараз прикончу!
Етыкбай задрожал и даже со страху глаза рукой
прикрыл.
— Что же ты, милок, старого человека пугаешь? Не надо,— ласково сказала Умут, хватая Ауесбая за полы шинели, но тот с размаху так ткнул ее в грудь, что Умут, ойкнув, отлетела к порогу.
Ауесбай грозно натопорщил усы:
— Видишь, где он себе гнездышко свил?!
— Ошибаешься, я...— начал было Петр, но долговязый рыжий солдат ударил его прикладом, и он упал, как подкошенный.
Койшкары, оглушенный, потерянный, стоял и почти не соображал, что творилось вокруг него. Петр валялся без чувств весь в крови, а он, его закадычный друг, ничем не мог ему помочь. И стоит, дрожа от бессильной ярости. Нехорошо! Помнится, однажды Темир за какую-то провинность начал нещадно хлеетать его камчой, и тогда Петр кинулся к нему и подставил свою спину под удары. Вот что значит настоящий друг...
И вспомнив это, Койшкары схватил долговязого за глотку.
— Ты что его бьешь, а?!
Началась свалка. Тявкнул раза два наган. Койшкары яростно вцепился в горло долговязого и стал душить его, но тут подскочил Ауесбай и, изловчившись, рукоятью нагана ударил джигита в висок. Потекла кровь. Койшкары разжал пальцы. Долговязый, вырвавшись, с бешенством обрушился на него...
Вокруг землянки Етыкбая толпился народ. Одни стояли с выкатившимися от страха глазами, другие что-то кричали, спорили, строили разные предположения, и все вместе лезли вперед, толкаясь и сгорая от любопытства. Некоторые, уже узнав в чем дело, не решались, однако, высказать свое отношение к случившемуся и колебались, приноравливаясь к настроению толпы.
— Пока этого мерзавца не уберут, не будет нам покоя!— распалялся Темир, неизвестно как тоже очутившийся тут.
— Правильно говоришь! Один овечий катышек целый бурдюк масла испортит. Один негодяй всю округу ославит!— поспешно поддержал бая мулла Омар.
Подростки же и джигиты, явно сочувствовавшие Минайдару и Койшкары, молча переминались с ноги на ногу...
Ауесбай заночевал у Темира. Петра и Койшкары привезли на санях и втолкнули в деревянный сарай бая. Улжан-байбише со злорадной усмешкой на холеном лице достала из кармана пышной лисьей шубы ключ и собственноручно заперла обоих джигитов.
— Знала я, что священная память иноходца и резвых скакунов покарает нечестивцев. И вот пришла расплата!..
По исконным казахским обычаям, бай и байбише обязаны были быть заступниками своих аульчан. Они должны оберегать аул от всякой внешней напасти. И то, что байбише сама заперла на ключ избитого в кровь Койшкары, оставило в душе сородичей неприятный осадок. Однако и Темир, и Улжан были настолько ослеплены злобой, что ничего не замечали. Впрочем, у них мог быть и свой расчет.
Сторожить сарай поставили байского батрака — Ми-найдара.
Ауесбай пронзил его взглядом, помахал наганом перед носом и прорычал:
— Эй, пучеглазый дурень, учти: упустишь их — прихлопну!
И Минайдар содрогнулся, побледнел.
Аул шумел, гудел, судачил... Женщины, ходившие за водой, выносившие золу, собиравшие кизяк, без конца обсуждали это событие. Каждый, конечно, на свой лад. Нашлись и такие, кто возносил Ауесбая до небес. Был он сыном городского купчишки —«шала-казаха» или «полуказах», как таких презрительно называли в аулах, и приходился дальним родственником многим жителям в этой округе. С Темиром у него давно шли всякие шуры-муры. В аулах об Ауесбае говорили так;
— Видно, сумел примазаться к властям. Говорят, скоро его в чин произведут.
Старики ставили его в пример молодым:
— Этот далеко пойдет! Этот выбьется!
А сегодня Ауесбай стал настоящим героем дня. Его имя у всех было на устах.
— Ауесбай привел сюда сотню солдат,— с важным видом сообщил кривоногий чумазый Габбас.— Он оставил ее где-то позади. Наверно, завтра нагрянет!..
И при этом он, хорохорясь, задирал голову, будто именно он и привел эту сотню. Известный пустобрех Джанибек, видно, тоже не желал отставать от Габбаса.
— Ауесбай в этом походе уложил его большевиков,— говорил он.
Старик Етыкбай считался в этом ауле пришедьцем. Его род тут владел всего тремя домами. Двое его родственников —. Рахмет и Сугур — были тихие, скромные, среднего достатка люди. Правда, дома, возле своего очага, храбрее Рахмета и человека нет, но на людях он робок и даже просто труслив. А Сугур — вообще рохля, его режь — он слова не промолвит. Оба понятия не имеют о родственной чести и достоинстве. Правда, они охотно признавали Етыкбая своим сородичем, однако на этот раз отреклись из-за его сына, даже и близко не подходили к нему, боясь пересудов, а иногда вместе откровенно хаяли старика.
Темир угощал гостя по-городскому. Послал гонца за самогоном в соседний русский поселок, собрал всех именитых и почтенных людей аула, щедро накрыл дастархан. Улжан-байбише ходила радостная и торжественная, словно у нее внук родился. Она заложила в котел и карта — конское брюшное сало, и казы — конскую колбасу, и погривок — жал, и огузок — жая.
— Джигиты! Некоторые из вас, вероятно, в жизни еще арак не пробовали. Что ж... к такому напитку казахи пристрастия не питали. Но сегодня — пейте! Нынешние мои гости — особенные, дорогие. Они ради нашего покоя своей жизнью жертвуют. Бунтовщиков в чувство приводят. Надеюсь, вы понимаете, какая для нас это честь — сидеть с такими людьми за одним дастарханом!
И Темир покачал кесушку с самогоном так, словно это был кумыс. Чувствовалось, однако, что для большинства этот «напиток сатаны» был привычным делом. Все заерзали и заулыбались.
— В честь высокого гостя и выпить не грешно!— заметил Тюебай.
Из сундука извлекли большую заветную скатерть, расстелили посередине комнаты. Тюебай про себя отметил, что в последний раз эту полосатую скатерть расстилали по случаю возвращения отца Темира, благочестивого Турлыбая из Мекки. За дорогим даотар-ханом собравшийся тогда люд пил священную воду — «зеямзям».
— За здоровье господина Ауесбая!— провозгласил Темир, подняв кесушку с самогоном.
— Апырмай, как бы не заболеть... В жизни ведь в рот не брал,— бормотали некоторые из несмелых.
— Ничего не поделаешь. Раз Темир сказал — пей, хоть умри!— настаивали другие, что посмелее.
Самогон понемногу развязал языки.
— Господин Ауесбай! Ваши братья жаждут услышать из ваших уст приятные вести. Будьте добры, поведайте нам, что делается на свете... Что слыхать про казахскую «Алаш-Орду»?— спросил потный, красный Темир.
— «Алаш-Орда» делает свое дело,— ответил Ауесбай важно. — Алихан отправился в Омск на переговоры с Колчаком.
— Ой, молодчина, ой, сарбаз!.. Покоя бедный не знает... Все о нас, казахах, днем и ночью печется,— заохали, заахали гости, крутя носами и закидывая головы.
Шумно стало в доме бая. Говорили все громче, все крикливее, перебивая друг друга, и вскоре никто никого уже не слушал.
Ночь стояла морозная. Днем снег подтаивал, а теперь застыл ледяным настом. Могильная темь окутала степь. Сквозь хмурые тучи, бродившие по стылому небу, кое-где тускло поблескивали одинокие звезды. Тяжкий, тревожный сон сковал аул. Недоброе предчувствие закралось в сердца бодрствующих.
На бревне у деревянного сарая сидел, вобрав голову в воротник заскорузлой шубы, похожий на пугало Ми-найдар. Сегодня он — охранник. Часами сидя в понурой позе, он мучительно размышлял: «Апырмай, в чем же их вина?». И Петра, и Койшкары — его старые приятели. Можно сказать, он породнился с ними. Породнился — потому что, кроме них, у него на целом свете никакой родни. Минайдар не знал, как и когда он здесь появился, откуда родом, чей он сын. С малых лет он помнит себя только батраком бая Темира. Теперь ему уже двадцать три. И ничего хорошего он еще не видел... Иногда его охватывала неизбывная тоска, и тогда он приходил к Етыкбаю, ложился на подстилку, грустный, подавленный, и подолгу молчал.
— Здоров ли ты, шрагым? Чего лежишь, вздыхаешь?— спрашивала Умут. Какое ласковое это слово — «шрагым»— дорогой, зрачок мой, светоч мой! Одна только Умут и называла его, Минайдара, так. Больше никто на свете не говорил ему такие слова. Да и го-ворить-то было некому.
Вздыхал Минайдар, спрашивал старуху:
— Шешей, скажи, может, ты знаешь: были ли у меня вообще родители?
— А как же, дорогой?1 Как же без родителей-то?— ласково отвечала Умут.— Отца твоего видеть мне не приходилось. Слышала только, что умер. А вот маму твою видела, помню. Круглолицая была, черноглазая, видная из себя. С рук тебя не спускала. «Минтай мой, душенька»,— говорила... Любила тебя, как все матери.
По рассказам Умут Минайдар потом мысленно рисовал облик матери. Стоило ему только закрыть глаза, как перед ним появлялась круглолицая, черноглазая, миловидная женщина. Она прижимала его к груди, целовала и нежно приговаривала: «Минтай мой! Единственный!..» Как хорошо, когда есть мать!.. И вот она, его мама, по словам Умут, была продана. Когда? Зачем? Кто продал?! Когда Минайдар думал об этом, сердце его сжималось и начинало кровоточить. В этот момент он готов был задушить своими цепкими, узловатыми пальцами ненавистного врага, продавшего его родную мать...
Минайдар очнулся, вздрогнул:
— Кто здесь?
Скрючившись от холода и горя, стоял перед нйм Етыкбай.
— Дорогой Минайдар, ты не узнавал: живы ли они хоть?
Старик плакал, губы его дрожали.
«Бедный, бедный отец!.. Душу готов отдать ради родного сына...»
— Худо нам, сынок...— Рукавом шубы Етыкбай вытер слезы.— Старуха, несчастная, никак в себя не приходит...
Да, так оно, конечно, и есть.
Ласковая, вечно всех жалеющая, добрая Умут теперь оглушена горем. Сын-то ведь у нее единственный. И этот тихий, никогда в жизни никого не обидевший старик тоже не находит себе места. Бродит по ночам, плачет. Кто им посочувствует? Кто их пожалеет? Кто поможет?
«Да никто! Нет такого человека!»— с тоской и обидой подумал Минайдар.
Близилась полночь. В окнах погас подслеповатый отблеск ламп. Мороз становился злее, он теперь уже не пощипывал, а кусал. Громоздкая овчинная шуба уже не казалась Минайдару тяжелой. Странное состояние охватывало его. Бросало то в жар, то в холод. В ушах звенело, перед глазами плыли черные круги. Бесчисленными причудливыми тропинками разбегались мысли. Ему-то что? Ему хорошо. Он в шубе, он недавно поел горячее. А каково же этим бедолагам в сарае? Наверняка проголодались. Они избиты. Кровь засохла на них. И никого это не беспокоит, не тревожит. За что же так глумятся над ними? Етыкбай подошел к сараю, заглянул в щели, походил вокруг, прислушался. Изредка старик жалобно взглядывал на Минайдара. Видно, не решался просить открыть дверь. А может, в самом деле попытаться?
Минайдар поднялся, направился к байскому дому.
* * *
— Мне-то ничего. Я битый... Все выдержу, все вынесу,— сказал Петр, осторожно щупая голову Койшкары. Пока еще было солнце, острый луч проникал в щель сарая и друзья могли разглядывать друг друга. Оба были в крови. Бровь застыла, покрыла их бурой коростой. Кости ныли, тело казалось чужим.
— Что же с нами будет?— вздохнул Койшкары.
— Кто знает... Они конечно, рады, что сцапали врага... А заступиться некому...
Это понимали оба. И оба отчетливо представляли, какая их ожидает участь, однако ни один не решался говорить об этом открыто другому. Притихшие, поникшие, они прижимались друг к другу, грели друг друга и ни в чем не раскаивались, а просто сидели на старом полушубке в темном сарае в забытьи, в полудреме. Сердобольная душа, глядя на них со стороны, невольно уронила бы слезу.
«Бедные парни,— сказала бы эта сердобольная душа,— во цвете лет погибают!..»
...Скрипнула и отворилась дверь сарая. Кто-то вошел, пошарил вокруг, потом шепотом позвал:
— Койшкары!
Петр и Койшкары узнали голос Минайдара и разом вскочили. Ни тяжести, ни боли, ни усталости как и не было. Сердце гулко стучало, подкатывалось к горлу.
— Бегите! Спасайтесь!— растерянно бормотал Минайдар.
— Солдаты где?
— Пьяные они... дрыхнут вповалку.
Петр действовал решительно и энергично. В двух словах сказал он Минайдару, что надо делать. Минайдар должен пробраться в байский дом, собрать и вынести им оружие. Койшкары в это время запряжет пару байских рысаков. У Петра была перебита рука, но он не обращал на это никакого внимания. Он знал — медлить нельзя, другого такого случая уже не представится.
Самой «слухастой» в доме бая была байбише, но и она в честь господина Ауесбая хлопнула целый стакан самогона и теперь лежала чуть не замертво.
Етыкбай вздрогнул, услышав за окном скрип саней.
— Апырмай, опять, что ли?— прошептала слабым голосом Умут.
Дом стоял темный и холодный, едва мерцала коптилка. Все было перевернуто вверх дном, как бывает только после похорон. И верно, теплое уютное жилье сегодня напоминало холодную могилу.
— Аже!— послышались торопливые голоса.
Вошли Петр и Койшкары. На обоих были байские
полушубки и тулупы. На ремнях болтались винтовки и сабли.
Умут неуклюже, с трудом поднялась, обняла обоих, расцеловала. Горячие слезы ее капали им за воротник. Но джигиты не мешкали, им надо было бежать. Куда? Пока неясно. Ими двигало одно — сейчас вырваться из когтей смерти. Если им только удастся уйти от погони, все остальное решится само по себе.
— Агатай, оставайся хотя бы на одну ночь!— умоляла, плача, чернявая девчонка с черными пушистыми волосами.
Сестренку свою Койшкары ласково называл «Мон-тай»— Бусинка. Часто говорил: «Бусинку выдам только за ее любимого». А теперь старший брат, единственная опора семьи, собрался неведомо куда. Он оставлял беспомощных стариков и любимую сестренку, зная, что им даже жить не на что. Кто присмотрит за стариками? Кто позаботится о юной Монтай? Или опять придется седобородому, подслеповатому, дряхлому отцу взять в руки белый посох да тащиться за байской отарой? А больной, согбенной матери ходить по дворам, теребить шерсть, прясть пряжу и выносить помои? А что же им еще остается?
— Не могу, родненькая! Не обижайся на брата. Я сам на распутье. И ждет меня тяжкое испытание. Будешь тосковать. Изведешься вся... Но вытри слезы, прогони печаль, поддержи родителей. Не будь слабой девчонкой! Будь сыном! Вот о чем прошу тебя, милая. Подойди, расцелую на прощание.
Он долго целовал хрупкую сестренку. Умут и Етыкбай, растерянные, как во сне, стояли рядом.
— Значит, едешь, сынок?— спросила Умут.
— Еду!— ответил Койшкары.
— Да сопутствует тебе удача! Да откроется перед тобой дорога праведных! Худо нам будет без тебя. Но я не сетую. Я благодарна всевышнему за то, что он дал мне тебя. Об одном прошу: где бы ни был, отца своего дряхлого помни, меня, неутешную, помни, нашу старость помни, что ты единственная наша опора, помни — что...
Умут не договорила. Слезы душили ее. Казалось, это вовсе не она говорила, а откуда-то со стороны доносилось доброе напутствие.
Когда созвездие Плеяды склонилось к горизонту, путники выехали из аула. Лошадьми правил Минайдар. Справные байские рысаки грызли удила, рвали поводья..Сани лихо неслись по гладкой, убитой дороге На поворотах их заносило, из-под полозьев клубилась снежная пыль.
У развилки Минайдар натянул поводья.
— Ну, в какую сейчас сторону?
Одна из дорог вела в город, другая — в дремучий лес. Там, в лесу, запрятались поселки. Жизнь в них зимой замирает. По тем краям редко проезжает путник. И лишь по большой надобности жители лесных чащоб покидают теплые дома. За долгие зимние месяцы они совершенно оторваны от мира. Сюда почти не просачиваются слухи из поселков и аулов. Такая у них жизнь. Лесная, замкнутая...
Беглецы решили ехать лесом. Ехали весь день с одним коротким привалом. К вечеру добрались до поселка, затаившегося в глухой чащобе среди сугробов. Поселок был довольно большой. Несколько человек гнало скотину к озеру на краю поселка. Увидев путников, кто-то крикнул:
— Остановитесь!
Подошел мужик, по самые глаза заросший кудлатой бородой. На голову нахлобучил старую солдатскую шапку. Забуравил колючими глазками путников, расспросил обо всем.
— Езжайте дальше,— сказал он.— В поселке отряд белых. Несдобровать вам, если попадете им в лапы.— И, не договорив, отвернулся и пошел своей дорогой.
И тут же на вершину заснеженного холма выскочили трое верховых. Беляки! За их спинами торчали винтовки. Встреча с ними не предвещала ничего доброго.
— Живо! Заезжай в ворота!— приказал Петр и спрыгнул с саней.
Они заехали в незнакомый двор, огляделись. Спрятаться негде. На задворках стояла копна. Края ее были разрыхлены, солома пораскидана. Все трое, не мешкая, побежали к копне, зарылись, затаились...
Дозорные, объезжавшие поселок, заметили пару гнедых, запряженную в сани. Они ударили лошадей и помчались навстречу. По одежде они сразу догадались, что путники — казахи, и обрадовались легкой добыче. Лошади в теле. Усатый спешился, побежал в дом, выволок насмерть перепуганную бабу.
— Говори, сволочь, куда их упрятала?!— надрывался усач, хлеща бабу плеткой.
— Не знаю! Ей-богу, не знаю!— вопила та.
Тугая плеть, сплетенная из восьми сыромятных ремешков, обожгла толстую спину бабы. Она завизжала.
Солдаты ворвались в дом, перетряхнули все, заглянули в сарай, в кладовку. Беглецов нигде не было.
— Ну, значит, они здесь, в соломе,— сказал один.— Бери вилы и пощекочи-ка их как следует!
Рыжий усач, тяжело дыша, начал размашисто тыкать вилами в солому.
— Все! Погибли!— прошептал Койшкары.
— Врешь! Не возьмешь!— страшным голосом прокричал Петр и, вскочив, трижды выстрелил из нагана. Все трое дозорных шмякнулись оземь. Их кони, всхрапнув, умчались прочь.
— К саням!— приказал Петр.— Заворачивай! Винтовки есть, патронов достаточно. Не сдадимся!
Они быстро сняли оружие с убитых, бросились в сани и пустили во всю прыть лошадей. Погони пока не было. Где-то в центре поселка раздались выстрелы. Потом на сугробах появилось несколько верховых.
Сумерки сгущались. Поднялся ветер, замела поземка. Тучи клубились над головой. Снег валил и валил. Кони вскоре выдохлись, начали пофыркивать, почихивать. Начинался буран. Еще немного погодя все завертелось, закружилось в вое бури, в ледяном ветре. Снег залеплял глаза, забивал ноздри. В двух шагах ничего нельзя было различить.
— Апырмай! Кажется, с дороги сбились. Не дай бог, заблудимся!— прокричал Койшкары.
Лошади, утопая по брюхо в сугробах, остановились. А ведь только что шли по дороге. Она была где-то совсем рядом, но только где? Слева или справа? Койшкары слез с саней, пошел искать ее. Ветер тут же яростно набросился на него и отшвырнул на несколько шагов в сторону. Спотыкаясь, падая, он вдруг нащупал под собою твердый грунт и подумал, что влез на пригорок. Потом догадался: дорога! Оглянулся и ничего не увидел, кроме могильной темени. Он повертелся на месте и подумал, что потерял ориентир. Не было видно ни места, где должны были стоять сани и лошади, ни даже снега под ногами.
Он стал кричать. Ответа не было. Он заблудился! Остался один в ночной буранной степи. Без оружия. Без ничего. Пока он еще чувствовал под ногами дорогу, он шел и шел по ней, то по ветру то против бури, и кричал, кричал, кричал — надрываясь, задыхаясь от хрипоты и изнеможения. Время от времени на него с дикой злобой налетал шквал, норовясь сдуть и отшвырнуть с дороги. Ветер трепал просторную шубу, лез за воротник, за пазуху, за полы и рукава, пробирался к телу, щипал, кусал, обжигал холодом. Вскоре Койшкары промерз до костей. «Эдак не мудрено и совсем замерзнуть»,— подумал он, и его охватило отчаяние и гнев. Он кусал губы и выкрикивал проклятия. Уже не в силах противостоять упругому ветру, он все шел и шел, вобрав голову в плечи, засунув озябшие руки в рукава шубы, нащупывая ногами твердый грунт. Шел и шел, подталкиваемый ветром... Да так и затерялся в снежной круговерти.
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!