Прежде всего в том, что перед нами современная социологическая теория литературы, автор которой стремится к функциональному, общественно значимому осмыслению эстетической природы, структуры и исторической роли литературы. Не случайно X. Садыков в своих разборах опирается на Белинского, Поспелова и Тимофеева, а через них на философскую эстетику Гегеля, но с решительным отказом от марксистско-ленинской идеологизации и утилизации искусства вообще и литературы в частности.

 

Оздоровляющая полемичность пронизывает, в основном, его вторую книгу, где говорится об общественных задачах литературы, идейно-тематическом комплексе произведения, о связях литературы с искусством и наукой. Но и в первой книге, посвященной специфическим проблемам поэтики и стиховедения (язык, жанр, метрика), автор рассматривает приемы выразительности и изобразительности в их социально-психологической телеологии. Актуальность учебнику придает стремление вовлекать в типологические ряды и закономерности явления русской и казахской литературы. Такой бикультурный синтетизм, или по-старому интернационализм, сможет помочь студенту осознать близость достаточно разных по языку и миропониманию литератур, будет пробркдать дополнительный интерес к казахскому языку, к той самой тюрко-слави-стике, которую предлагает ввести в вузах О. Сулейменов.

 

Заметим только, что нужно смелее вводить казахский материал и анализировать казахских писателей в подлиннике. Такой принцип строго соблюдает, например, известный литературовед Ежи Фарыно в своем русско-польском учебнике «Введение в литературоведение». Думаю, что X. Садыков в будущих переизданиях своего учебника откажется от анализа русских переводов Абая как его собственных произведений — это явная методологическая ошибка. А в случае русскоязычных казахских писателей можно более определенно подчеркивать их национальную художественную суть, выраженную средствами другого языка.

 

Вообще казахские фрагменты и аналогии в этом учебнике читаются с особым интересом. Это, например, эскизный, но глубокий анализ поэмы 0. Сулейменова «Земля, поклонись человеку!», пространный историко-теоретический экскурс в область казахского романа — на примере трилогии И. Есенберлина «Кочевники», где, несмотря на идеологические препоны, впервые после М. Ауэзова проступает впечатляющий образ хана Кенесары. И это подтверждает мысль X. Садыкова о том, что «ни один историк не добьется полностью в своей работе того, что может сделать писатель». Таким первым художником-мыслителем и одновременно историком стал великий Ауэзов. На этих и других примерах в учебнике убедительно раскрывается гносеологическая функция словесного искусства.

 

Правда, литературный патриотизм автора почему-то им же самим настойчиво опровергается тезисом о том, что «литература отпочковалась от наук — философии, истории, ораторского искусства». И все это вопреки широко распространенному положению о том, что праискус-ство вообще и фольклор в частности, т. е. целостное (синкретическое) познание мира и человека предшествует собственно науке, рассудочному познанию (см. например, «Эстетику» Ю. Борева), а литература своими эстетико-гносеологическими корнями уходит как раз в мифо-поэтику. Как известно, в синкретическом фольклорном акте (произведении) уже в зачаточном состоянии присутствуют элементы будущей литературы, а также языческое, мифологическое миропонимание — будущая философия и иже с ней.

 

Педагогическое, нравственно-воспитательное назначение литературы неожиданно и глубоко показано на роли Корана и литературы вообще в менталитете восточного человека. В этом смысле «назидательность, морализм являются природным свойством» лирики Абая, а «литература всегда считалась «учебником жизни». Естественно, что аналогии с дидактизмом классицизма — не в его пользу, так как «разумное знание» должно было противостоять «знанию сердечному» (Л. Толстой). Однако остается непреложным фактом и то, что великие классицисты (Корнель, Расин, Мольер), как правило, шли «поверх барьеров» всяческих «единств», которых было, как писал еще в 1939 году Г. Гуковский, не три, а пять.

 

Но это все частности, которые лишь обостряют профессиональный интерес к учебнику X. Садыкова. Главное и особенно актуальное качество этого пособия — прежде всего I глава второй книги, раздел «Политика и литература. Эстетическое значение литературы». Вот об этом предшественники X. Садыкова избегали говорить открыто, а в советское время в меру своих способностей «колебались вместе с линией партии».

 

Здесь, без набивших оскомину обиняков, сказано о том, что литература и искусство никогда не чркдались политики в самых разных ее проявлениях, что мировоззрение, общественная позиция писателя всегда имели определенное отношение к идеологии, и это обстоятельство не особенно и скрывалось. Именно поэтому по разные стороны баррикады становились, например, Добролюбов и Тургенев, Некрасов и Розанов, Горький и Ленин. Но, конечно, при всех, так сказать, отягчающих идеологических пристрастиях Пушкин (монархист) и Горький (очень непоследовательный марксист) были писателями прежде всего. Потому что, считает Х.Садыков, «политическая, тематика — как и любая другая — не является ценностным критерием, то есть не определяет качественную сторону произведения». И примеры, которые он приводит, называя их «нарушениями законов творчества», свидетельствуют о том, что художник должен выполнять прежде всего социальный заказ самой истории, а не партии.

 

В галерею примеров идеологической ангажированности у X. Садыкова попадают Луначарский, Сейфуллин, Маяковский, Фадеев, поздний Ауэзов («Племя младое»), Солженицын, с его «имперскими амбициями». Некоторые из них — Маяковский, Сейфуллин, Ауэзов (автоматически?) — становятся «основоположниками или истинными писателями соцреализма». Не упрощает ли автор трагические судьбы этих крупных писателей? Первым двум была, по-моему, присуща безусловная романтическая идеализация Октября и деяний Советской власти, но это еще не означает, что они выполняли партийный заказ, особенно Маяковский, который написал самую партийную в советской литературе поэму «В. И. Ленин». Попытка создать образ «положительно прекрасного» нового человека, а также утопического советского рая («Хорошо!») в творчестве Маяковского была уравновешена и творчески дезавуирована сатирической лирикой и драматургией второй половины 20-х годов («Клоп» и «Баня»), запланированной поэмой «Плохо!». А неоконченный роман Ауэзова «Племя младое» — пример все-таки несостоявшегося компромисса с советской идеологией и партийным заказом. Такие «слабости» великим писателям нужно прощать, хотя говорить о них необходимо. Ауэзов и соцреализм — это частный факт его творческой биографии, однако факт его бегства из Алматы и ранней смерти, так же, как самоубийство Маяковского и расстрел Сейфуллина, — факты большой истории русской и казахской литератур. Политика же не является «ценностным критерием»… Скорее она становится показателем творческого оскудения литератора, как это было с небезызвестными А. Прохановым, Н. Кузьминым и другими.

 

Я вовсе не стараюсь как-то оправдать Маяковского и Ауэзова, они в этом не нуждаются. Важнее другое — они остались в истории мировой литературы как несомненный «литературный факт», а соцреализм — как идеологическая догма тоталитарной власти, которая, как всякое государство вообще, «не только никогда не была создателем ничего сколько-нибудь ценного в искусстве, но, пытаясь использовать его в своих целях, в конце концов доводила до обессмысливания и вырождения» (Октавио Пас). И несомненно прав X. Садыков, называя соцреализм «уникальным случаем в мировой литературе». Правильно — пусть таким и пребудет он на веки веков, во имя трудной, но жизненно необходимой художнику пушкинской «тайной свободы».

 

К некоторым лакунам и недочетам этого незаурядного, добротного учебника я бы отнес немотивированное отсутствие или попутное, беглое касание таких, например, серьезных проблем, как художественный образ и критерий художественности, творческий метод и стиль, автор и формы выражения авторского сознания, а также некоторый, вероятно, технический, сбой во Введении, предлагающем иной порядок следования глав 1-ой книги, чем на самом деле (перестановка: вместо «Язык художественной литературы» — «Роды и виды литературы»); необходимость более полной и свежей литературоведческой библиографии, особенно 20-х годов и рубежа веков.

 

Понятно, что авторский учебник не может претендовать на всеох-ватность, что «Введение в литературоведение» — это курс для начинающих студентов-филологов, но и тем не менее… От такого автора, как X. Садыков, хочется и узнать и услышать больше, потому что это в его силах и возможностях. Ведь он пишет не «сухую», традиционно засыхающую при чтении, а зеленеющую теорию литературы»...