В последние пять-шесть лет в литературоведении Казахстана появились издания, которые отмечены вниманием московской критики и обрели истинных и желанных читателей — студентов, аспирантов, учителей-словесников. вышли в свет такие книги, как «Вещь и слово» Н. Скалона («Гылым», 1991), «Устно-поэтические традиции в художественной структуре казахского романа» Б. Байтанаева («Тылым», 1994), «Проблемы коммуникативной поэтики» Г. Мучник (Алматы, 1995), «Симметрические композиции лирического стихотворения» О. Марковой («Жибек жолы», 1996), «Художественный текст и художественный мир» В. Савельевой («Дайк-Пресс», 1996). В основном эти работы жанрово ориентированы на учебно-методический аспект, что позитивно: школы и вузы нуждаются в такой литературе. Важно и другое — направленность на конкретного читателя не исключила теоретического характера книг, в том числе и серьезной разработки в них научных проблем. Иначе говоря, авторы смело отступают от избитой советской традиции превращать учебник или учебное пособие по литературе в некий идеологический устав и вовлекают читателя в исследование интересных, порою спорных, проблем, предлагая свои решения. А это уже уровень России, Европы, Америки.

 

Казахстанские литературоведы, даже те из них, кто участвовал в конкурсе учебников, проведенном Фондом «Сорос — Казахстан» в 1995 г. (Г. Мучник, О. Маркова, В. Савельева, В. Вадиков), в определенной степени только приспосабливали свои исследования к литературе учебно-методической за счет контрольных вопросов и заданий, материала для самостоятельной работы… Все-таки, прежде всего, перед каждым из них стояла задача локального свойства: касалось ли это генезиса казахского романа, типологической картины функционирования художественного слова или видов и типов симметрии в композиции лирических стихотворений русских поэтов XVIII — XX вв. и фольклорных текстов… В этом ряду, пожалуй, только работа В. Савельевой выходит из ряда очень интересных «частностей» и проникает в область общих методологических исканий.

 

Автор, говоря словами М. Булгакова, заносится в такие «гибельные выси», что дух захватывает: широкий проблемный охват, профессиональная эрудиция, живость мысли и слова! В. Савельева, в сущности, создает пособие-исследование, напоминающее отчасти «Введение в литературоведение» Ежи Фарыно. Чтобы понять масштаб замысла книги, ее надо начинать читать с конца — с «Приложения», так как именно здесь дается план-схема той модели художественного текста (ХТ) и художественного мира (ХМ), которая в самой книге описана примерно наполовину… То есть фактически перед нами пока первая часть, за которой последует продолжение, ибо, по мысли автора, главная цель этого учебника-исследования, обобщающего солидный опыт предшественников, — заложить «основу для пересмотра общей и конкретной методики преподавания художественной литературы в школе, гимназии и высшем учебном заведении».

 

«Пересмотр», на наш взгляд, выразился, прежде всего, в изменении угла зрения на эстетическую природу словесного искусства. В. Савельева ненавязчиво, но последовательно опирается на принципы структурносемиотического анализа. Идея знаковой природы словесного искусства определяет в ее книге основные понятия и уровни исследования. Однако, например, охотно следуя за Роланом Бартом, она не преувеличивает самодовлеющей роли текста как события письма, обезличивающего, или «умерщвляющего», автора-художника. Принимая во внимание и другие толкования, в том числе и традиционные (Д. Лихачев, П. Палиевский и др.), она рассматривает текст в качестве «своеобразного посредника, между человеком и умопостигаемой реальностью». Поэтому текст соединяет, в себе «объективную реальность, реальность сознания автора и сознания читателя», хотя сам по себе является «независимо от них качественно новой — четвертой реальностью, ибо… наличествует как материальное тело и идеальная сущность».

 

Вряд ли кто будет оспаривать последнее положение. Хотя по логике вещей автор должен был бы показать не только внешне-композиционную, но и языковую характерность «четвертой реальности» (это делают в своих учебниках по теории литературы Б. Томашевский, Е. Фарыно, Л. Тимофеев и др.). Вероятно, предвидя подобный упрек, В. Савельева обещает восполнить пробел во второй части своего исследования. Пока же вводит принципиально важное разграничение понятий художественный текст, художественное произведение и художественный мир.

 

Подчеркивая субъектно-объектную природу текста, исследователь настаивает, что текст, сохраняя в своей знаковой сущности все авторские намерения, его творческую энергию, все-таки в своем историческом бытии зависит от читателя, который «реанимирует мертвый текст», создавая всякий раз как бы «свое произведение» (этому понятию отводится самая второстепенная роль). И, собственно, от внешней структуры текста автор сразу переходит к описанию образной системы, или иконики, художественного мира.

 

Толкование ХМ у В. Савельевой претендует на универсальное значение (в противоположность, например, значению понятия художественная картина мира, выделяющего только визуальную характеристику ХМ). Автор предлагает различать здесь пять «ординат», или «опорных моментов»: образы, время-пространство, события, смысл и язык. Основной объем книги посвящен наиболее полному типологическому описанию, классификации и анализу первых трех «моментов». Сделано это убедительно на большом материале мировой литературы, преимущественно русской XIX и XX веков. Стремление автора исчерпать ту или иную разновидность структурных компонентов образной системы (сравни: образы-персонажи, предметный мир, образы-мысли и образы-переживания, звуковые образы, вкусовые, образы-запахи, осязательные… образы) лишний раз доказывает относительность любой типологии. В предлагаемую классификацию можно добавить, например, образ физиологического функционирования человеческого организма, который дает Б. Пильняк в своей повести «Иван Москва», или образ исторического документа в творчестве Ю. Тынянова, или образ беспощадного времени в шахматной Вселенной (В. Набоков. «Защита Лужина»)… И так до бесконечности, ведь исторически литература все более усложняет художественную условность, а литературоведение «разоблачает код и одновременно слркит его возобновлению на более высокой и тонкой основе при помощи энергетики таланта» (Д. Лихачев). В этом смысле книга В. Савельевой, «разоблачающая» коды литературной антропологии, вводит читателя в парадоксальные и непредсказуемые тайны поэтики в ее теоретическом и творческом аспектах.

 

Книга написана человеком, который не только искусно анатомирует живую плоть художественного текста и мира, но и чувствует их изнутри — как клетки живого организма. В то же время исследование то и дело напоминает некий словарь или справочник, может быть, каталог художественных приемов и их функций, который вряд ли можно завершить… (А словари у нас любят, у них порой авторитет учебников).

 

Концепция «альтернативной» (по отношению к эмпирической) художественной реальности, несмотря на научную привлекательность (как известно, к этой идее подходят по-разному, например, Д. Лихачев говорит о «внутреннем мире» произведения), нуждается все-таки в дополнительной аргументации.

 

Выделение и разграничение понятий ХТ и ХМ — это некое обходное решение проблемы формы и содержания словесного искусства. Но до тех пор, пока приоритет текста перед его языковой реальностью серьезно не обоснован, автор существенно упрощает проблему: текст — это ведь уже содержательная форма, но вне своей языковой природы выступает вторичной формой — формой вне своей материальной характерности. Так же и образная структура ХМ все же в большей степени определяет свое собственное содержание, нежели историко-функциональное бытование текста-мира в плане прихотливой и непредсказуемой читательской, критической и научной интерпретации. (В этом аспекте очень верные акценты расставляет в своей работе Г. Мучник). Причем точным подбором примеров, их анализом В. Савельева как раз убеждает в том, что бартовский «шлейф воображаемого», в принципе, всегда граничит с возможностью произвола интерпретатора — как в плане текста, так и мира.

 

Кажется, в отличие от Барта и его последователей, нашему автору удается сохранить позицию некоторой золотой середины, не впадая в искусы постмодернизма и деконструктивизма. Но сама по себе серьезность намерений все-таки требует от автора ввести в качестве «дифференциального признака» (Ю. Лотман) критерий художественности. Ведь в книге однозначно это художник, а не скриптор. И слава Богу, здесь В. Савельевой особенно помогает, конечно, литературная классика XIX века.

 

Автору следовало бы более четко определить свое отношение и к понятию образ. Ю. Лотман, например, отказываясь от этого термина, хотя бы оговаривает, что его можно рассматривать как «вторичный изобразительный знак», который «обладает свойствами иконических знаков (Структура художественного текста. М., 1970. С. 73). В. Савельева же использует это понятие метафорически: «образы — обитатели художественной реальности», что, на наш взгляд, хитро прикрывает терминологическую непоследовательность автора — знаковая природа образа в книге налицо, но старый термин сохраняется без всяких корректировок.

 

Схема-модель ХТ и ХМ претендует на некую закономерность, на исчерпывающую характеристику формально-содержательных особенностей литературы как искусства и тяготеет к модели порождающей, а стало быть, тоже взывает к более точному обоснованию, несмотря на то, что изложение В. Савельевой слишком увлекает безоглядным пафосом теоретической конструктивности. Вот пример теплых, романтических интонаций и пассажей: «Текст — свидетельство совершенства живой красоты Мира, отвердевшее Тело Мира — спит до поры до времени, хотя живые соки жизни человеческого сознания и воображения незримо пульсируют в нем. Реанимировать текст может только читатель, который одновременно присваивает его себе, совмещая себя с автором и замещая автора. «Автор умер, да здравствует Автор!» И текст воскресает вновь как художественный мир».

 

Вдохновенно, с любовью, глубоко сказано. Но в «реанимации текста», в этой медицинской операции, скорее нуждается читатель, а не художественный текст. «Мертвый текст» и есть мертвый, т. е. нехудожественный, его реанимировать нельзя. Художественный, живой текст жаждет контакта, диалога. На пути друг к другу текст и читатель накапливают «тоску желаний» (А. Ахматова), соблазн встречи. Автор, если он подлинный художник, мечтает вернуть человечеству с помощью своего искусства «и зрячих пальцев стыд, и выпуклую радость узнаванья». «Альтернативная реальность» ХМ — это не просто воскрешение (метафизическая операция) «живой красоты Тела Мира», а всегда новая, как бы незнакомая, даже странная в своем жизнеподобии реальность. Она-то реанимирует и воскрешает нас к подлинной, осознанной жизни (пребыванию в мире), всякий раз заново открывая нам глаза на «совершенство живой красоты». Рецепция читателя — это, может быть, и «соавторство», но оно не входит в авторский текст, а зависит от него, доказывает неисчерпаемость смысловой глубины текста.

 

В этой связи напомним о Лидии Гинзбург, которая считает, что «литературная методология только оформляется логикой, порождается же она личной психологией в сочетании с чувством истории. Ее, как любовь, убивают не аргументацией, а временем и необходимостью конца» (Человек за письменным столом. Л., 1989. С. 37).

 

Талантливая книга В. Савельевой альтернативна как всякое исследование искусства, стремящееся остановить его «прекрасное мгновенье», и в то же время безальтернативна по сокровенной влюбленности в свой предмет. А это как раз и придает умеренно структуралистской методологии артистизм «милующего» знания.