В.Б.: — Дорогой Аким! Я не раз от тебя слышал, и не только от тебя, что ты писатель, который не стремится быть на виду, который следует заповеди Б.Пастернака «Быть знаменитым некрасиво, не это поднимает ввысь». Так вот, вопреки этой твоей установке, имя твое все-таки широко известно в Казахстане, тебя знают, читают, на премии выдвигают, прежде всего потому, что ты художник и гражданин, которому не нужен дешевый успех. Такая позиция не мешает тебе устанавливать очень важный для художника контакт со своим временем и читателем? Ведь помимо классической принципиальности такой позиции, которую я разделяю, дело еще и в том, что современный писатель все равно не остается в тени, как бы ни старался.

 

A. Т.: — Ты говоришь — не мешает ли? Наоборот. Мне это мое стремление удержаться в тени помогает. У меня, например, есть возможности ездить на очень приличном транспорте, но я предпочитаю трамвай. Этого требует мое естество. Даже в своих молодых мечтах, залетая высоко, да и в своей работе, никогда не забывал о милых моему сердцу задворках и нередко туда уходил

 

B. Б.: — Задворки — это интересно.

 

А.Т.: — Задворки жизни, даже в мечте. Это очень редко бывает. Человек мечтает о каких-то роскошных условиях, а у меня наоборот. Вот с женой моей Розой мы как-то зимой шли по не очень, скажем, главным улицам Алматы. Я показал ей такой маленький полуподвальный домик, с окнами прямо из-под земли. И говорю: «Мечтаю жить вот в таком доме». «Я не поняла», — сказала Роза. И только через год она поняла меня и написала рассказ «Ты», посвященный мне. Она душу мою поняла. Наверно, это что-то врожденное. Я не рисуюсь. В первые годы суверенитета я три года жил в первом микрорайоне, в заброшенном доме. И нисколько не унывал. Может, это был для меня самый веселый период моей биографии.

 

В.Б.: — Но есть здесь, Аким, и еще одна сторона дела. Ты сначала преподавал, работал учителем, делился своими мыслями с аудиторией. Этот опыт как-то сказывается в твоем писательском призвании, в творчестве? Здесь необходим какой-то контакт, а учитель всегда находится на виду, на передней линии. Я сам преподаватель, и мне хорошо знакомо то нервное напряжение, когда нужно идти к людям и не обмануть их.

 

A. Т.: — Преподавателем я стал очень поздно — в 1994 году. Всего два года я преподавал в аульной школе русский язык, и это, естественно, помогало мне создавать свою биографию, строить свою жизнь. Это было после КазПИ. Но в поисках и выработке стиля этот опыт мне не помог, потому что я в те годы еще ничего не писал, только мечтал об этом. Я пришел в литературу поздно, в 33 года. Но два года моего учительствования в ауле стали не только частью моей биографии, но и во многих моих вещах легли в основу биографий героев.

 

B. Б.: — Итак, твой писательский опыт, твой художественный мир особым образом связан с твоей судьбой, хотя, конечно, ты не занимаешься личными воспоминаниями. В таком случае, пожалуйста, расскажи о самом главном — о твоих вещах, маленьких романах, которые еще не переведены на русский язык, но уже выдвинуты на госпремию. Я знаю — ты ими гордишься прежде всего как художник. Значит в тебе уживаются два Акима. Не испытываешь ли ты «раздвоения личности» ?

 

A. Т.: — Это очень хороший вопрос — о двух Акимах… Я, как говорят, человек из костей и мяса. Вообще-то добрый, покладистый человек. Я умею прощать своим недругам, но Аллах создал меня так, что есть во мне какое-то свойство жесткости, может быть, даже жестокости — способность идти вразрез с общественным мнением. И тогда рке второй Аким не щадит первого.

 

B. Б.: — Каким же образом это происходит?

 

А, Т.: — Каким? А вот послушай. На соискание госпремии выдвинуты два моих романа, каждый всего по 4 печатных листа: «Жаза» («Возмездие») и «Москва—Баласаз». С первым романом была такая история. Однажды я прочитал маленькую заметку в газете «Ленишiл жаc> (это было в 1976 г.) о том, как один чабан Н. из-под Алматы убил своих детей. Конечно, автор заметки проклял этого человека за его звериный поступок. Заметка кончалась так: «Как может советский человек докатиться до подобных вещей, куда смотрели комсомольская и партийная организации?» Прочитав эту заметку, я подумал: если бы я написал об этом человеке художественное произведение и оправдал его, вот тогда бы я почувствовал себя настоящим писателем. Так я подумал и скоро об этой заметке забыл.

 

Почти через год мне пришлось побывать в этом районе, все вспомнилось, я попросил секретаря райкома рассказать о том страшном случае. Он как-то странно посмотрел на меня: «Зачем, Аким-ага, Вам эта грязная история? Лучше забыть о ней». И я с сожалением понял, что он мне ничего не расскажет. Жаль было, конечно, но через полгода судьба снова привела меня в этот район вместе с зарубежной делегацией. Я обратился теперь к парторгу. Тот оказался более покладистым, но как-то неохотно поведал о том, что чабан тот воевал в Афганистане, и этим мол все сказано. Афганец так афганец, но во мне сразу закипела внутренняя работа и встал большой вопрос: «Как же это могло случиться?» И тогда я создал в своей душе, так сказать, на экране своего сознания, образ того человека, образы его жены, детей. Потом мне еще рассказали, что, оказывается, дети и жена его почувствовали, что он собирается сделать и хотели бежать в районный центр. Но получилось так, что дети выпрыгнули из автобуса и побежали обратно домой, а за ними и мать. И свершилась трагедия.

 

Примерно полгода я создавал образ этого человека, он стал мне родным, постепенно приобрел облик человека интеллигентного, очень доброго. У него прекрасная жена и дети. Постепенно, погружаясь, так сказать, в материал, я стал менять свое отношение к своему герою. Его поступок рке не казался мне диким. Анализируя, мучаясь полгода, я открывал для себя, что он не виноват. У меня даже созрело что-то вроде теории, что человек — такое же явление, как земля, имеющая тонкий плодородный слой, всего несколько сантиметров. Если человек по глупости своей уничтожит этот слой, то сам превратится в пустыню.

 

Мой герой, находясь на Афганской «освободительной» войне, выполняя свой интернациональный долг, естественно, потерял тот тонкий культурный слой, который отличает человека от дикого животного, и его поступок стал мне казаться чем-то иным — не затмением рассудка или варварством. Это был рке не его поступок, а общества, которое взрастило его таким, каким он стал. Если его чувством движет долг, то значит он хочет спасти своих детей от этого мрачного жестокого мира. Я понял, что дети его заболели той же болезнью, с которой он вернулся из Афгана. И так как он рке окончательно убедился в том, что и дети его больны его болезнью, он решил их избавить от нее.

 

Вообще лишить человека жизни имеет право только сам Создатель, но не человек. Однако общество присвоило себе высшее право помилования, право отпущения грехов, т.е. освобождения человека от мучений. А это, конечно, прерогатива Создателя. И мой герой, «освободив», в кавычках, своих детей от мук земных, превратился в грешника. Но грех его — это наказание для самого общества, искалечившего человека. Журнальная публикация этого романа в «Жулдызе» стала для меня читательской проверкой. Не озлобит ли она моих читателей? Нет, они восприняли мой маленький роман так, как будто я заступник и спаситель моего героя. Впрочем многие мои читатели стали на его сторону, что было очень странно. Но это было именно то, чего я добивался, когда писал. Сюжет очень густой, объем всего 4 печатных листа, примерно 100 страниц на машинке.

 

В эпилоге я тоже, по-моему, чего-то добился. Этот высокий поэтичный эпилог как награда мне, хотя в нем речь идет о самоубийстве моего Або (Абралы). Я сделал его одновременно и японцем и казахом. Город, где происходит действие, одновременно называется по-японски «Кгси», а по-казахски Кегень. Опоэтизировав эту историю, я убедился в своей правоте. Этот высокоинтеллектуальный, поэтичный в душе человек не мог убить своих детей, потому что их убило общество, а он только исполнил волю общества, волю системы.

 

В.Б.: — В данном случае один человек.

 

A. Т.: — Да, один маленький, самый обыкновенный человек.

 

B. Б.: — Трудный, может быть, даже нетипичный сюжет, вызывающий противоречивые чувства — впечатление нашего бессилия: отец убивает своих детей, причем с очень высокой целью. Как-то сразу и в голове не укладывается. Да в своем ли он уме? Хотя сразу на память приходит «Преступление и наказание» Достоевского. Здесь тоже высокая мотивировка двойного убийства, правда, несколько эгоцентричная, наполеоновская. Она прежде всего говорит о каком-то социальном зле и несовершенстве, с которыми надо бороться.

 

А твой, Аким, сюжет случайно не соприкасался с сюжетом Достоевского, хотя там человек все-таки раскаялся в своем поступке? Раскольников понял, что ошибся, а твой герой напротив — только лишний раз утвердился в своей правоте. Как автор ты же оправдываешь его, в отличие от Достоевского?

 

А.Т.: — В отличие от Раскольникова мой герой в самом начале был уже раскаявшимся, потому что он помучился «там». Слово «там» я беру в кавычки, он вернулся из ада, чтобы увести своих детей, может быть, в рай. Я несколько раз пытался читать «Преступление и наказание» Достоевского, но это мне как-то не удавалось, но в 1975 году, кажется, когда мне было уже 42 года, я все же пересилил себя и до конца прочитал этот роман. Какая-то, видимо, сходная идея отложилась в моей душе. Ведь не случайно та газетная заметка так поразила меня, что я сказал себе: если я оправдаю этого человека — я писатель. Может, это оттуда, из 75 года, так или иначе от Достоевского?

 

Все это трудно объяснить.

 

В.Б.: — Да, нелегкую задачу ты поставил перед собой как художник.

 

A. Т.: — Кстати, роман Достоевского «Преступление и наказание» очень близок казахскому духу: Раскольников возрождается за счет своего раскаяния. И когда говорит о том, что человечество когда-нибудь придет к своему светлому будущему, указывает на берег реки, где стоят белые юрты. Там живут, говорит он, чистые люди, имея в виду казахов, их родную безбрежную степь.

 

B. Б.: — Правда?

 

A. Т.: — Я вообще удивляюсь, что исследователи этого романа не обратили внимания на казахские символические образы. В связи с этим я подумал, что подражание Хемингуэю всегда как-то унижает подражателя, а вот подражание Толстому или Достоевскому — напротив, это можно сравнить с чтением священного писания. Вот у тебя — Библия, а у меня — Коран. И, зная заранее весь сюжет, мы все равно духовно возвышаемся.

 

B. Б.: — Безусловно.

 

A. Т.: — Хорошо, что ты напомнил о Достоевском, хотя меня эта аналогия или ассоциация особенно не беспокоит.

 

B. Б.: — Почему произведение такого малого объема, с немногочисленными героями и событиями, ты все-таки называешь романом?

 

A. Т.: — Называю как раз романом по густоте событий. Можно было и растянуть, но я опоэтизировал каждый эпизод и достиг, считаю, романной энергетики. Это мне нелегко далось, но обе вещи несут в себе груз, достойный романа, поэтому я и назвал их романами.

 

B. Б.: — Это, конечно, очень важно — авторское чувство жанра. А как оно сказалось на втором твоем романе «Москва—Баласаз»?

 

А.Т.: — Ну, про Москву ты знаешь, а Баласаз — это маленький аул в предгорьях Джунгарского Алатау. Там происходит действие. Два главных героя: Абралы — подонок, который себя считает умным, и Рауз — сумасшедший, как опрометчиво считают люди, но сам себя он умным не считает. Рауз — бывший полковник КГБ — мечтает о том, что наступит время, когда из Москвы в Баласаз будут летать рейсовые самолеты.

 

В.Б.: — В родной аул, да?

 

A. Т.: — Да, тем более, что рядом прекрасное ровное поле. Ему даже кажется, что эта площадка — дело рук инопланетян.

 

Абралы очень хотел стать большим начальником. Для этого он становится сначала директором школы, но скоро понимает, что это не его дело, и потому призывает на помощь Рауза, просит физически наказать (избить) сначала учеников, потом строптивого учителя. Рауз так этим увлекается, что нечаянно убивает учителя. А в это время Абралы занят созданием музея генсека ЦК КПСС К.У.Черненко, который служил в этих местах в пограничных войсках. Музей становится началом желанной карьеры Абралы. В конце концов его, как ценного работника, забирают в обком партии. Рауз, убив учителя, входит во вкус, в нем просыпается профессиональный палач НКВД, где он долго слркил: он убивает жену Абралы и начинает охотиться за ним самим, потому что считает, что к власти приходят только при помощи силы. Теперь Абралы сам должен стать жертвой этой грубой силы. Я сначала собирался его «убить», но потом «оставил жить» в надежде, что буду продолжать, т.е. писать следующий роман. Я совсем не думал, что советская власть падет так быстро и партия сама собой «закроется». Так я потерял возможность продолжить эту историю. Она уже стала для меня неинтересной. Думаю, наше общество вышло на правильный путь, «тот» путь. Но, я глубоко убежден — мы находились на грани колоссальной катастрофы, двигались от социализма к фашизму, я не боюсь об этом говорить. Мы двигались к этому финалу семимильными шагами, но история нас спасла, т.е. распорядилась по воле Божьего промысла. Спас нас Создатель, а не последний говорливый генсек Горбачев.

 

B. Б.: — Аким, в твоем представлении эти два романа как-то взаимодействуют друг с другом или стоят обособленно?

 

A. Т.: — Они стоят обособленно, но я должен сказать, что все мои вещи являются продолжением одна другой. Источник у них один — наша действительность, но ты сам понимаешь в какое время мы жили. В то время я брал эти куски и разбрасывал по разным моим книгам. Даже в пьесах я «прятал» истории моих героев, брал их кусками. Читатель когда-нибудь найдет их всех в одном месте.

 

B. Б.:— А кочующий герой — это что? Способ какой-то маскировки или же особенность твоего воображения?

 

A. Т.: — Я это делал неосознанно, но, видимо, подсказывало мне это мое нутро, природная осторожность.

 

B. Б.: — В моем представлении, Аким, ты писатель склонный к рефлексии, медитации, глубоким размышлениям о современности и о прошлом. Ты же сам сказал, что твои герои — это как бы одна династия. Тут возникает ассоциация с Фолкнером. Эта «разбросанность», она, наверное, способствует тому, что в сознании читателя возникает художественная страна Акима Тарази, где живут свои люди со своими привычками и судьбами? Фолкнер это называет «Штат Йокнапатофа». Для читателя сразу ясно, что это просто условное название символической художественной страны. А у Тарази как называется эта художественная страна, если она действительно есть?

 

A. Т.: — Дело, наверно, не в названии, а в том, что читатели действительно относятся к моим книгам очень непосредственно, как к чему-то живому. Ты даже открыл мне меня самого в этом плане. Один читатель как-то мне признался: когда я читаю Вас, хочется выбежать из дома и убить Вас, потому что у меня к вечеру ум за разум заходит.

 

B. Б.: — Будь все-таки осторожнее, Аким. Художественное слово действует очень сильно. Но мы, начинали разговор с того, что ты не стремишься себя рекламировать, выходить на первый план. В связи с этим — какова, по-твоему, роль писателя в нашем обществе, в современном Казахстане, может быть, и за его пределами? Каково самоощущение художника в наше время? Советское время было понятным, там было давление идеологии, там все стояло на своих местах, сейчас труднее стало ориентироваться в том обществе, которое у нас возникает. А ты как считаешь?

 

А.Т.: — Очень интересный вопрос. Мне кажется, что каким бы ни было общество — свободным, демократическим, тоталитарным — оно сознательно или бессознательно старается выдавить писателя из «своей массы», мне даже кажется, чем демократичнее оно, тем больше это общество старается избавиться от писателей. Но писатель уж такой твердый и упругий материал: чем больше трудностей, тем крепче он становится. Свирепым было советское общество, но каких писателей мы имели — М. Ауэзов, М. Жумабаев, М. Шолохов, А.Платонов, Ю. Казаков!..

 

Вообще-то даже доброе и свободное общество не любит и не должно любить писателя. Потому что писатель — это вечный оппонент любой власти. Как бы кто не относился к писателю в самые разные времена и на самых разных уровнях, писатель — это цветок, который растет на асфальте, на камне. Чем больше давление, тем больше вытесняется «вода». «Вода» — это слезы интеллектуальной части народа.

 

В.Б.: — Хорошо сказал. У нас в Казахстане было немало разговоров о том, что наши писатели потеряли ощущение своей востребованности, особенно в годы перестройки. Кто-то уехал, среди них немало было и казахов, не только писателей, но и деятелей искусства. Эмигрировали в ближнее и дальнее зарубежье, некоторые вернулись. Как тебе кажется, Аким, это явление было в какой-то степени исторически закономерным или же здесь проявилось свойственное писателю чувство быть свободным человеком, то есть жить и работать, так сказать, в «незамкнутом» пространстве? И вообще, как, по-твоему, — писатель имеет право на внутреннюю «тайную свободу», как писал Пушкин? Свободу от системы политической и государственной, или его место все-таки должно быть каким-то более или менее определенным? Как в этом смысле складывается твоя писательская судьба?

 

A. Т.: — Я могу сказать тебе так. Вот птица, которая высоко летает, — она свободна, да, но чем хуже свобода рыбы, которая в глубине? Там в глубине воздуха меньше, чем в вышине, но обе они свободны. Поэтому, когда я смотрю на друзей, которые уехали или которые остались здесь, то думаю: все они свободны, но стремятся к одному. Если смотреть с точки зрения космоса, то так называемая высь (небо) это, может быть, уже не высь, а низ, то есть некая глубина… Все куда-то двигаются, и, прежде всего, это естественное стремление что-то искать. Может быть, это зов предков, которые когда-то жили в других местах и чувствовали себя свободными. Еще раз повторяю, свобода птицы, рыбы, кита, черепахи — условна везде.

 

Большой художник, писатель — нигде не будет свободным. Абсолютно свободным он чувствовать себя не может, иначе потеряет свой талант, как писатель. И если не общество, то хотя бы жена должна давить на него.

 

B. Б.: — Но с женой-то попроще — можно договориться.

 

A. Т.: — О, нет.

 

B. Б.: — Как? У тебя жена талантливый, известный человек. Я слышал, что она и главный оппонент в творчестве.

 

A. Т.: — Соперник!

 

B. Б.: — Даже соперник, — известный сценарист, прозаик Роза Мука-нова. Кстати, вы вместе участвовали в создании фильма «Молитва Лейлы». По-моему, ты считаешь, что творческое содружество в самом широком времена и на самых разных уровнях, писатель — это цветок, который растет на асфальте, на камне. Чем больше давление, тем больше вытесняется «вода». «Вода» — это слезы интеллектуальной части народа.

 

В.Б.: — Хорошо сказал. У нас в Казахстане было немало разговоров о том, что наши писатели потеряли ощущение своей востребованности, особенно в годы перестройки. Кто-то уехал, среди них немало было и казахов, не только писателей, но и деятелей искусства. Эмигрировали в ближнее и дальнее зарубежье, некоторые вернулись. Как тебе кажется, Аким, это явление было в какой-то степени исторически закономерным или же здесь проявилось свойственное писателю чувство быть свободным человеком, то есть жить и работать, так сказать, в «незамкнутом» пространстве? И вообще, как, по-твоему, — писатель имеет право на внутреннюю «тайную свободу», как писал Пушкин? Свободу от системы политической и государственной, или его место все-таки должно быть каким-то более или менее определенным? Как в этом смысле складывается твоя писательская судьба?

 

A. Т.: — Я могу сказать тебе так. Вот птица, которая высоко летает, — она свободна, да, но чем хуже свобода рыбы, которая в глубине? Там в глубине воздуха меньше, чем в вышине, но обе они свободны. Поэтому, когда я смотрю на друзей, которые уехали или которые остались здесь, то думаю: все они свободны, но стремятся к одному. Если смотреть с точки зрения космоса, то так называемая высь (небо) это, может быть, уже не высь, а низ, то есть некая глубина… Все куда-то двигаются, и, прежде всего, это естественное стремление что-то искать. Может быть, это зов предков, которые когда-то жили в других местах и чувствовали себя свободными. Еще раз повторяю, свобода птицы, рыбы, кита, черепахи — условна везде.

 

Большой художник, писатель — нигде не будет свободным. Абсолютно свободным он чувствовать себя не может, иначе потеряет свой талант, как писатель. И если не общество, то хотя бы жена должна давить на него.

 

B. Б.: — Но с женой-то попроще — можно договориться.

 

A. Т.: — О, нет.

 

B. Б.: — Как? У тебя жена талантливый, известный человек. Я слышал, что она и главный оппонент в творчестве.

 

A. Т.: — Соперник!

 

B. Б.: — Даже соперник, — известный сценарист, прозаик Роза Мука-нова. Кстати, вы вместе участвовали в создании фильма «Молитва Лейлы». По-моему, ты считаешь, что творческое содружество в самом широком смысле есть полезное содружество, ну и в узком тоже, когда у тебя появляется такой соавтор, как Роза. Что дает такое соавторство? Оно как-то вдохновляет, или же, напротив, у тебя возникает интерес войти в художественный мир другого человека, чтобы эти миры стали взаимодействовать. Здесь конкретным примером может быть «Молитва Лейлы». Мы с женой смотрели этот фильм и плакали.

 

A. Т.: — Я тоже считаю, что это большое произведение, которое, может, многим пока не по зубам. Многие стоят у подножия и не видят эту высоту. Для этого, конечно, нужно время. В данном случае наше с Розой соавторство можно сравнить с тем, когда человеку, то есть мне, завязывают глаза и пускают в темную комнату. Я барахтаюсь, ищу обеими руками опору и когда вдруг чувствую плечо жены, мне становится легче. Вот так мы, писатели, друг другу очень помогаем, хотя я у Розы совета никогда не прошу, как и она у меня. Когда я несколько раз пытался ей советовать (сюжет твой вот так повернуть), она мне, улыбаясь, ответила: вот когда ты будешь писать, ты именно так повернешь свой сюжет. Я понял ее намек и больше не вмешивался в ее дела. Когда она еще совсем молодая была, только окончила университет, я пытался возразить, потом понял, что ее не надо трогать. Но все равно моя рука тянется к ней, я ищу ее плечо, и ее рука незримо тянется к моему плечу. И успокаивается, когда его находит. Это большая помощь.

 

B. Б.: — А вы друг другу читаете свои новые вещи или нет?

 

A. Т.: — Нет, я, например, роман «Жаза» запретил ей читать, она до сих пор этот запрет выполняет, не читает, потому что это слишком тяжелый для женщины материал. А ее вещи, если она попросит, я читаю.

 

B. Б.: — Она обижается на критику или критики не бывает?

 

A. Т.: — Нет. Я как-то по телевидению говорил, что идеальной семьи не может быть, потому что каждый любит что-то свое. У нас тоже не идеальная семья

 

B. Б.: — Настоящий художник это человек воображения, который может как угодно далеко уходить в прошлое и будущее. Вот ты, как художник, как человек, мечтаешь? Если не секрет, о чем больше всего? Ты писатель и человек, внесший свой вклад в социальное, духовное строительство независимого Казахстана? О чем ты думаешь наедине, какая у тебя мечта? Я, конечно, не имею в виду государственную премию.

 

А.Т.: — Нет, я честно скажу» что даже и об этом не мечтаю. Но как только начинаю думать о ней, нахожу в себе силы подавить эти мысли, хотя это нелегко. А в мечтах — с появлением моих двух детей — я вижу их уже студентами. Я лет семь жил один, и в мечтах у меня всегда возникали разные сюжеты. А сейчас у меня сюжет развивается один, по схеме: дети маленькие, дети взрослые, дети — студенты. Сын женится. Дочь выходит замуж. И «фильм» кончается. Крути ленту сначала.

 

В.Б.: — Но это мечта отца, а мечта художника?

 

A. Т.: — Ну такой мечты у меня уже нет. Не уже, а вообще никогда не было, потому что я писал импульсивно, никогда заранее не планировал ни одну свою вещь. Зерно падает в мою душу, разбухает, и я вынркден освободиться от этого разбухшего зерна.

 

Я очень ленивый человек. Пока я сам себя настрою, уходит полмесяца. Сяду, начинаю писать. Но когда войду в колею, пишу быстро и завершаю быстро.

 

B. Б.: — Черновой работы много бывает? Варианты?

 

A. Т.: — Почти не бывает. То, что я написал, я только правлю грамматически.

 

B. Б.: — А как ты относишься к литературной критике? Ты говорил, что не хотел бы стать преподавателем, потому что тебе это мешает и т.д. Сейчас только и слышно, что у нас критики нет, литература есть, а критика — это что-то прикладное, второстепенное. Так вот — нуждается в критике писатель или нет?

 

А. Т.: — Безусловно нуждается. Я очень внимательно в молодые годы изучал Белинского, особенно Писарева, мне он очень нравится до сих пор. Я считаю, что русскому писателю в этом смысле больше повезло, потому что у него было больше критиков, известных критиков. Чего стоит только один Шкловский! Можно сказать, меня, как Акима Тарази, первым оценил русский критик Переведенцев в «Литературной газете», еще в 1970 году. Статья называлась «Книга не для развлечения». Но на следующий же день в редакцию «Литературной газеты» позвонил один облеченный властью казах и выразил сожаление по поводу появления этой статьи, настаивая, что к этому парню (то есть ко мне) следует относиться с опаской.

 

Когда мы были одной страной, я зачитывался критическими статьями. Потом у меня осталась только подписка на «Литературную газету», но через некоторое время ЛГ стала какой-то стенной газетой. Я перестал на нее подписываться. Правда, в казахоязычных газетах нет такой критики, которая может подняться до моего уровня. А я себя считаю без ложной скромности ВЕЛИКИМ ЧИТАТЕЛЕМ.

 

В.Б.: — Молодец, хорошо сказал.

 

А. Т.: — Какой я писатель — пусть скажут другие, время определит, а как читатель я великий и, когда читаю о тех вещах, о которых узнал из критических статей, я часто думаю, какой же я?

 

— В. Б.: — Отталкиваясь от своей мысли, хочу сказать: если ты, как писатель, себя ощущаешь великим читателем, значит тебе не грозит литературное одиночество, то есть читательское. Ведь писатель прежде всего воспитывает, развивает и воодушевляет читательскую аудиторию. Любовь к литературе, т.е. интерес к духовному самопознанию людей. И в этом, вероятно, его главное гражданское призвание...