Сейчас писатель возвращается в литературу главным образом и для тою, чтобы вернуть в нее читателя. Возразят, что писатель литературу и не бросал как единственную форму своего существования. В большинстве случаев — да, но бросил ее читатель. Задвинул в угол, забыл до лучших (спокойных и сытых?) времен.

 

Сейчас к читателю идут с публицистикой, т.е. от фактов самой истории и текущей действительности, потому что их надо осмысливать заново, времена переменились. И главный вопрос в том, — на каких нравственных основаниях осмысливать. Пока здесь далеко не все известно и ясно.

 

Поэтому что может быть интереснее и поучительнее опыта патриарха современной казахской литературы Абдижамила Нурпеисова? Его новая, очень личная книга «Возвышая наши святыни» (Алматы, «Бiлiм», 1996) явилась как нельзя кстати.

 

Это сборник литературной критики, публицистики, мемуаров, эссе, интервью, даже писем и телеграмм. Некое «избранное» из того, что составляет вторую область творческой жизни художника, когда он «выходит из образа», смотрит на других и себя, находясь по эту, реальную сторону своего искусства. Это, так сказать, непосредственное общение с читателем, которое тем рискованнее, чем откровеннее. Пушкин предупреждал, что великие люди в своей повседневности часто проигрывают в наших глазах, но и завещал никогда не подходить к художнику, например, Байрону, с обычной, обывательской меркой.

 

А. Нурпеисов помнит об этом, иронизируя над традиционной читательской идеализацией писательской среды, которую не советует представлять «компанией белокрылых непорочных ангелов или всевидящих мудрецов». В качестве условий такого общения, на которые ориентирована, пожалуй, каждая строка его книги, он выдвигает «порядочность», с такими ее неизменными спутниками, как честь, совесть, благородство...

 

С началом постсоветской, пока что псевдодемократической действительности в писательских рядах тоже произошел резкий, принципиальный откат и отказ от действительности советской. «Смена вех», пересмотр позиций. От публичного сарказма и отречения до ностальгии — иначе с советским прошлым не расставались. Но вот, прослеживая идейную эволюцию А. Нурпеисова за 30 с лишним лет по его критике и публицистике, с каким-то непривычным удивлением обнаружилось, что писатель не пережил синдрома авторедактирования, конъюнктурного приспосабливания к новым общественным условиям.

 

Современный, изверившийся во всем читатель, может быть, с удовлетворением отметит, что А. Нурпеисов не притворяется, не мимикрирует, что он никогда и не менял сути своего художественного и гражданского лица, Напротив, это «лицо» эпически объективно, порою пристрастно, но без перегибов, точно отражало взлеты и падения нашей истории, и теперь уже не только советской. Если я не ошибаюсь, то автор попросту отказался менять или скрывать свои позиции в статьях и выступлениях 60-70-х годов.

 

Так, например, общая идеологическая установка, согласно которой Октябрь и Советская власть духовно и материально облагодетельствовали казахский народ, здесь сохраняется и нередко даже педалируется. Но с таким же спокойным, и ненавязчивым акцентом в конце 80-х и в 90-х годах он говорит о том, что «вот с запада подул вдруг октябрьский предзимний холодок», что во времена «застоя» «не только кровь в наших жилах, но и сама атмосфера, казалось, застывала, как желе из плодов самообольщения, самооглупления, саморекламы и самопродажи...» Неплохо сказано, незатерто и самокритично. Надо ли это ставить писателю в какую-то особую заслугу? Может быть, это просто свидетельство той верности своему времени, та обезоруживающая честность, на которую отважился не каждый. А главное, думаю я уже со своей колокольни, — вот тот нечастый случай, когда биографам и исследователям не придется ломать голову и строить умозрительные схемы, объясняя творческую эволюцию писателя. Потому что и она не была лишена почти неизбежного для советского писателя, хотя бы внешнего компромисса с властью. Так что же его скрывать и стыдиться?

 

Но опять же, в отличие от многих, он считает, что каяться ему не в чем, как и нечего менять, например, в своей знаменитой трилогии «Кровь и пот». В первом случае он ссылается на пример Кнута Гамсуна, скомпрометировавшего себя сотрудничеством с фашизмом: ошибки его «принадлежат ему самому, а его бессмертные творения являются достоянием и гордостью норвежского народа». Пример по своей уместности довольно сильный. Может быть, и у нас были свои Гамсуны?.. Когда же корреспондент «Литературной газеты» с понятным ироническим любопытством спросил: «Нет ли и у вас желания отредактировать свою трилогию, что-то переписать в ней, увидеть… в другом свете купца Федорова, или скажем, Ивана Курносого, или Еламана, то в эпически пространном и спокойном ответе услышал: «Я пересмотрел свой роман… Что скрывать, была определенная доля внутренних опасений и сомнений. И какое я испытал великое облегчение, убедившись, что не погрешил против совести и убеждений. Впрочем, я знал это и раньше...». Особенно замечательно последнее: истинный художник всегда знает за ранее, потому что его интуиция, совесть чутье «не позволяют...! переступить ту роковую черту, которая отделяет истину от фальши».

 

В эпоху перемен об этой «черте» забывают в каком-то угаре или панике, а порою намеренно стараются здесь споткнуться». И тогда поднимается волна публичного покаяния в измене национальным традициям и духу предков, как это было в начале 90-х годов с младшим поколением русскоязычных наших писателей. Прекрасный прозаик Бахытжан Момышулы, например, казнил себя и соратников своим за духовный манкуртизм, как будто кто-то насильно заставил его писать по-русски и как будто это нанесло невосполнимый урон казахской литературе и лично самому Бахытжану. А может быть, наоборот, о чем по горячим следам писал Николай Ровенский («Новое поколение», 1995, 3 марта)? Не странно ли, что скажем, ни О. Сулейменов, ни С. Санбаев не испытали и тени подобной вины, потому что знали и знают (тоже заранее!), что художнику опасно отрекаться от самого себя, подавая повод для националистических инсинуаций. А главное потому, что русскоязычные художники своим двойным культурным гражданством только преумножают интерес к своей родной казахской словесности.

 

Вот и А. Нурпеисов в ответственный момент радостного возрождения национальных святынь — государственности, культуры, языка, бытовых традиций — ничтоже сумняшеся публикует большую книгу на русском языке. В ней из 57 статей только две написаны по-казахски и даны в переводе Г. Бельгера. Не слишком ли опрометчивый шаг, подрывающий авторитет национального писателя? Но обратите внимание на своеобразие его русского языка: как стремится он уйти от книжной правильности и сухости, насытить свою речь особыми, нурпеисовскими оборотами, красками и афоризмами! Кто из русских наших писателей напишет так по-казахски? В ближайшем будущем, видимо, пока никто. А Нурпеисов «купается» в русском языке, старательно подбирает слова — максимально доходчиво и точно стремится выразить свою мысль. И если в его русском стиле нет гладкости и легкости, то налицо великий труд мыслителя и художника, который и на другом, неродном языке все равно остается самим собой. И это не просто жест благородства, а этическая мудрость писателя. Да, он решительный сторонник государственного казахоязычия — залога подлинной суверенности и возрождения национальной культуры. Но он не считает сегодня зазорным говорить о жгучих наших проблемах по-русски — как умеет и хочет. Потому что знает, что сейчас на данном этапе это важнее для всеказахстанского общественного единения.

 

«В этом яростном, но отнюдь не прекрасном мире, — поясняет писатель, — процветание наше возможно в наиболее оптимальной форме лишь в национальном сообществе, и еще при максимальном соблюдении естественного национального интереса и проявлении любви, толерантности к дальним и близким многонациональным своим собрать-

 

А как же иначе? Но главное, пожалуй, в том, что вся книга «Возвышу наши святыни» — это стремление привлечь внимание самого широкого, и не только казахского писателя к духовным национальным ценностями, прежде всего в казахской литературе и культуре в их тесных связях с русской и мировой, привлечь интерес к народу и природе Казахстана. А с какой сокровенной нежностью и горечью пишет он о свода малой аральской родине!.. Вот, думаю я, с чего и как нужно вводить казахский язык — с открытия духовных богатств народа и его истерии. Вводить не просто указами, а непроизвольным его внедрением в сознание иноязычных людей. Потому что это язык Абая, Ауэзова, М. Жумабаева, Нурпеисова, и нужен он не только для уличного общения или устройства на работу, а прежде всего для того, чтобы стали мы духовно богаче и роднее с нашими давними братьями-казахами. Казахский язык должен стать потребностью, а не наказанием.

 

Да, А. Нурпеисов — последовательный защитник всего национального С порога отвергает он геополитические претензии А. Солженицина, справедливо напоминая о том, что у казахов считаются «самыми деликатными вопросы о земле и чести женщины». В переписке с французским политиком и журналистом Алексом Московичем резко возражаем против космополитической замены «национальности» на «гражданство» — против «перспективы… всеобщей повальной унификации», потому что, «невозможно даже при большом желании заключить в горячие объятия сразу все человечество, тем более, если прежде ты не научился любить свое кровное, родное».

 

И, тем не менее, как подлинный художник он остался человеком всего мира, потому что искусство, говоря словами Поля Элюара, — это «путь от горизонта одиночки к горизонту всех людей». А. Нурпеисов и сам, призывая писателя быть Личностью, Гражданином и ссылаясь на мировые авторитеты Льва Толстого, Достоевского, Абая, Горького, Марселя Пруста, Ауэзова, подчеркивает, что все они, «оставаясь сынами своей нации, умеют в одинаковой мере принадлежать всему человечеству». Это, конечно, накладывает особые обязательства и ответственность за слово и мысли писателя. И нужно смотреть и видеть далеко поверх политических, классовых, этнических и прочих пристрастий, претензий и неурядиц. Да разве вообще, по высокому Божьему промыслу ни слово мира, любви и согласия должен нести сейчас художник в это действительно «яростный, но далеко не прекрасный мир» ?

 

Что же предлагает наш уважаемый аксакал?

 

Во-первых, «главный урок долгой трагической истории: гуманизация нравов и общественного строя — вот, пожалуй, единственный путы в современном мире к спасению». Старая истина, скажет иной читатель, — упование, «сон золотой». Но не будем спешить с оценками. Позволим высокому гуманистическому началу, прекрасной, но трудно сбивающейся мечте А. Нурпеисов, как человек, умудренный большим опытом и солидным возрастом, не боится откровенно признать, что ему, «не экономисту», не политику, культурное пространство, человеческое пространство евразии куда важнее, нужнее и необходимее нашего экономического пространства». Не политика, а культура спасает мир, которая сейчас 6 более, чем когда либо, нуждается в государственной поддержке и забот. И здесь, кажется, идее евразийства наш писатель снова возвращает ее первоначальный духовный, общекультурный смысл. Сама же по себе эта идея, ставшая основой концепции евразийского союза государств нынешнего СНГ, сейчас находит все больше своих сторонников, вплоть до того, что снова становится предметом серьезных размышлений н ших ученых (см., например, сборник статей «Евразийский талисман. Под редакцией профессора Ш.Р. Елеукенова». Алматы, «Бiлі, 1996).

 

А во-вторых, по логике авторской мысли, мы забыли о «божественном начале в природе человека». Выступая в 1991 году на симпозиуме в Германии он говорил: «Каждый день, прожитый без благодарности и без радости, прожитый в недоверии и ненависти друг к другу, оскорбителен для самой творческой природы человека. Пора возвращать этот давно утраченный нами смысл на прекрасную высоту, с которой свергли его некогда антигуманистический тоталитаризм, трагическая потеря памяти и чудовищная идея покорить природу. Людям при этом было невдомек, что, обуздав природу, они тем самим исподволь разрушали божью святость своей души (подчеркнуто мной — В.Б.)… Ох, как мы гордились, что не в пример предкам стали безбожниками и не боимся замахиваться на самого Творца. Это была, без всякого сомнения, гипертрофированная человеческая глупость… Народ, приближающийся к Богу, приближается к своей вершинной сути...»

 

Не следует ли отсюда, что всем нам, бывшим советским людям, нужно искренне и глубоко каяться — в отпадении от Бога, в забвении и жестокости к природе, в утрате духовного Божьего начала? А именно это начало, подчеркивает А. Нурпеисов, лежит в основе известного изречения Канта: «Две вещи неизменно поражают мое воображение — звезда над моей головой и нравственный закон внутри нас», т.е. божественное в нас...

 

Конечно, большая часть этой книги — размышления о путях и судьбах литературы, о великих писателях прошлого и настоящего, их наследии и традициях, о сущности творчества, о собственном художественном опыте, о своем учителе — Мухтаре Ауэзове, хотя начинал А. Нурпеисов, по собственному признанию, без учителей, а появились они уже «после дебюта». Большое внимание уделяет он и проблеме художественного перевода, которая для национальных писателей «стала неотвязной, нощей болью». «В своем единоборстве (с автором — В.Б.), — считает писатель, — переводчик должен стремиться к тому, чтобы во что бы то ни стало, выиграли обе стороны: и автор, и переводчик, т.е. и оригинал и перевод». Так, например, случилось, когда в творческом содрркестве с Юрием Казаковым рождалась русская версия трилогии «Кровь и пот».

 

Немало свежих и поучительных мыслей дарит нам писатель, рассуждая о назначении литературной критики. Хотя «мнение народа безошибочно», в литературном деле «необходима обоюдная поддержка и помощь писателю и критику». Но, призывая критика быть не только ценителем, но и «сострадателем вещи», А. Нурпеисов проницательно напоминает, что «либерализм убивает мысль...». Все это заслуживает, конечно, отдельного разговора на тему «духовная автобиография художника», потому что именно в этом заключается и неповторимо личностный, философско-литературный характер книги — духовной и душевной исповеди высокого благородства и достоинства.

 

Наконец, как не сказать и о том, что А. Нурпеисов-психолог, зоркий художник, подмечает многие замечательные черты в человеческом и творческом облике своих современников, передавая нам живое обаяние этих людей.

 

В самом деле, разве не чувствуем мы «интимный тон жизни» (Щедрин), когда узнаем, что Джамбул был ровесником Абая, что «вдруг оживлялся этот не в меру капризный дерзкий старец при виде красивых женщин», что М. Ауэзов последние три книги «Путь Абая» не писал, а диктовал, что писатель Василий Белов, прочитав подстрочник с казахского, сделанный Герольдом Бельгером, поставил его фамилию рядом со своей, как сопереводчика...

 

Обо всем этом еще будут писать критики и литературоведы, биографы писателя, но начинать они буду с нурпеисовских идеалов «порядочности»  гражданской, художественной, чисто человеческой.

 

Книга Абдижамила Нурпеисова, предвосхищая по своим идеям и пафосу Указ нашего президента, согласно которому 1997 год объявляется у нас годом межнационального согласия и памяти жертв политических репрессий, не только обращена к каждому из нас, независимо от пола и нации, даже читательских вкусов. Она исполняет социальный заказ нашей эпохи — жить и работать в согласии во имя нашего будущего. Иного не дано. А с другой стороны, без мудрой правды нурпеисовского слова и жизнь наша и литература всегда будут казаться недействительными, подавленными «тьмою низких истин». Внемли, читатель, думам и проповеди этого человека! Они, как и его романы «Кровь и пот», «Последний долг, возникли из жгучей потребности поделиться своим социальным опытом, своей духовной сущностью — именно с тобой, а через тебя и с «грядущим поколением»!