Медленно, но верно уходят в прошлое, изживают себя советские «формы и принципы» идеологически упорядоченного литературного процесса. На ладан, например, дышат государственные издательства. По старой памяти они еще выпускают плановую литературную продукцию «нужных» писателей, но вместо надежных и сытных гонораров платят теперь своим авторам «натурой» — их собственными книжками. А что с ними делать, как их продавать — неизвестно никому. Небольшие, по сравнению с советскими временами, тиражи (обычно 1000 экземпляров) оседают на квартире авторов, хотя бывает и так, что никто не хочет их забирать со складов издательства. В Союзе писателей — разброд и нескрываемая горечь от читательской невостребованности и общественного равнодушия. Писательство уж слишком явно стало неблагодарным и убыточным занятием… Несмотря на это, как ни странно — традиционно-высокое общественное назначение писателя, воспитанное в нас не только постулатами и широкой доступностью книги в советское время, тоже медленно, но верно возрастает.

 

Очевидно, именно на писателя история возлагает сегодня миссию возрождения и возвышения правды, совести и свободы — гражданской и творческой. Именно с этого всегда начинались и будут начинаться духовное очищение и подъем национальной культуры, обретение подлинной, а не «заказной» истории. Высоким примером для современного писателя и читателя служат творчество и судьбы возвращенных из советского «спец-храновского» забвения просветителей и писателей — Айтеке би, Ш. Кудайбердиева, М. Жумабаева, А.Байтурсынова, М. Дула-това, Ж. Аймаутова и многих других. Творчески мощная историческая казахская проза, начинавшаяся романами М. Ауэзова, И. Есенберлина, Т. Ахтанова, А. Нурпеисова, А. Алимжанова, получила уже в конце 60-х годов достойную смену — писателей, ставших одновременно историка-ми-исследователями, архивными первопроходцами (М. Магауин, Д. Досжан) и крупными государственными деятелями, как А. Кекильбаев. В их творчестве полнее и объективнее предстает великое драматическое прошлое казахов, ликвидируется надуманность и схематизм классового подхода к историческим явлениям.

 

Дукенбай Досжан — один из самых читаемых и самобытных современных писателей. Он лауреат Национальной премии им. М. Ауэзова и Государственной премии РК. Он издал четыре десятка остропроблемных, художественно впечатляющих книг, переведен на 18 языков мира, общий тираж его книг превысил 2 миллиона. И это не детективы, не расхожая беллетристика на сюжеты из частной жизни политиков и эстрадных звезд, заполнивших сейчас книжный рынок. Это повествование о людях второй половины XX века, детях и наследниках советского и постсоветского безвременья — о чабанах и чиновниках, простаках и проходимцах, бессребрениках и хапугах, но прежде всего — о мечтателях, романтиках, подвижниках и творцах. Это о нашей истории, славной и горестной, далекой, как, например, погибший в начале XIII века сказочный город Отрар, или трагичная жизнь великого Абая, это и о нашей современности, еще больно саднящей память, как, например, декабрьские события 1986 года в Алматы...

 

Герольд Бельгер, тонкий знаток казахского языка и культуры, один из лучших переводчиков Досжана, признавался: «… было у меня одно время сомнение, что микроб борзописания закрался-таки в душу неуемного трудоголика Дукенбая, что подхлестывает его жажда писательской славы, что он… к большому сожалению, — будет главным образом заниматься переписыванием и перепевом собственных сочинений… И теперь мне приятно сознавать, что был неправ, что «чистый» беллетрист, приверженец высокого художественного слога Дукенбай как бы чурается «голой» политики, стоит в стороне, особняком от хаоса современного бытия, и политические, идеологические, национальные страсти его совершенно не занимают. Имидж художника над схваткой прельщает Дукенбая».

 

Сахар ему в уста, как говорят казахи, — за правду. У нас Дукенбая еще с 60-х годов держали за исторического (роман об Отраре) и экзотического (кзылкумские верблюды и похожие на них верблюжатники) «вышивальщика». «Он обожает слово «кесте», что в буквальном смысле означает «вышивка». Он неустанно ткет свой словесный узор> (Г. Бельгер). Наверно, так оно и есть, хотя все больше этот «узор» превращается в страстный «поток сознания», фолкнеровскую словесную магму. Думаю, что Дукенбай всегда находился «в схватке», которая по условиям советского времени была прикрыта романтической гордостью за своих предков («Шелковый путь») и горьким стыдом за своих современников («Жар саксаульных углей», проза 70-80 гг.). Среди них, словно джек-лондоновские пионеры Севера, как символические, странные литературные «балбалы», маячили его «выламывающиеся» из своей среды пустынные «чудаки» — Мусиркеп, Тобагабыл, Асантай, Дана Доспо-лов и многие другие. То, что казалось экзотикой (а Дукенбай, пожалуй, первым заговорил о забытом и даже презираемом героизме, скорее уже стоицизме своих земляков-пустынников), оказалось по сути гимном человеческому достоинству, чести и независимости, без которых невозможно ни бытие верблюжатника, ни художника.

 

В «Книге Песков» Дукенбай пропел рке реквием-гимн во славу людей, бросивших миру равнодушия свой, может быть, странный и чудаковатый, как у Шукшина, вызов. Мусиркеп, например, бесследно исчезает в пустыне, не в силах терпеть позор современного манкуртизма. И самое существенное здесь не в том, что это устранение от борьбы, наоборот — он не погибает, костей его нигде не находят, он сливается с непокорной всегда природой, он, может быть, превращается в верблюда, потому что, как писал в своем «Холстомере» от «лица» лошади Лев Толстой, животные «стоят в лестнице живых существ выше, чем люди: деятельность людей… руководима словами, наша же (животных — В. Б.) — делами...»

 

Как подлинный художник, Дукенбай Досжан оберегал и пестовал в своем творчестве «творческую волю», приближающую поэта, как творца, к Богу. Все остальное — любовь к истории, неустанное, пытливое исследование архивов, личная картотека человеческих типов, образ Кзыл-кумов, напоминающий фолкнеровскую Йокнопатофу, суровый край песков и верблюжатников, наконец, уже ставшая легендой трудовая писательская самоотверженность, прибавим сюда, ради точности и полноты, яростный, патриотический интерес к судьбам современного Казахстана (сейчас писатель работает над художественно-документальной книгой «Ак-мола в судьбах людей»), — все это лишь внешние, видимые невооруженным глазом части досжановского писательского айсберга. Безусловно, они вызывают и должны вызывать уважение. Но главная заслуга художника — это верность той самой «тайной свободе», которую так высоко чтили его великие предшественники. Этому посвящены едва ли не все произведения Дукенбая, но в первую очередь — о писателях.

 

В романе «Зеркало Абая» поэтическая и человеческая сущность великого казаха возникает на скрещении разных взглядов, оценок, известных и неизвестных документов. Дукенбая уже хвалили за то, что он дал голос забытым в нашей суете дневникам и даже живым потомкам Абая. Замысел показать Абая как зеркало с «пятнами» человеческих слабостей — понятен. Так же примерно поступает и Булгаков в своей пьесе о Пушкине, где дано только его окружение, но не сам поэт. Но Дукенбая тешил вовсе не естественный житейский интерес к слабостям или странностям великого человека. В том-то и дело, что Абай остается Абаем, и мы еще лучше понимаем, почему он, подобно Лермонтову, имел право на «странную любовь» к своему собственному народу, о котором в «Словах назидания» («Гаклия») говорит с безжалостной и горькой укоризной.

 

Мухтару Ауэзову посвящены два романа — «Мухтар жолы» («На вершине судьбы») и «Судный день». Они, конечно, возвеличивают человеческий, нравственный облик писателя, учителя Дукенбая. Но поражает прежде всего не иллюзия жизненной достоверности, исходящая от образа Ауэзова, а его неподвластность, недоступность палачам. О, какую внутреннюю силу чувствуем мы в этом еще не старом, улыбчивом и несуетном человеке! Какую правоту, позволяющую быть аристократом духа и потому отвергать все, что мешает работе его творческой мысли! В прекрасном рассказе «Казнь Магжана» потрясает та же недостижимая, попросту немыслимая правота и сила духа этого человека, который накануне казни и вообще в атмосфере санкционированной, волчьей затравленности превозмогает страх и муку собственной смерти, возвышается над ней. Признаться, в это трудно поверить, но Дукенбай без всяких натяжек убеждает в этом — как художник и тончайший психолог.

 

О всенародном декабрьском восстании 1986 года, поднимавшимся и в других городах Казахстана, ставшем символом и точкой исторического отсчета его государственной независимости — в поисках истины написаны уже немало, а главное изданы общие протоколы допросов, материалы кропотливой работы Государственной комиссии под руководством Мухтара Шаханова, вышел на экран документальный фильм. Все это, явная правда, леденящая кровь и тягостно гнетущая душу. Но первым опытом художественного постижения этой исторической правды, собственно ее ркасающих, варварских фактов, стал роман Дукенбая «Площадь», опубликованный в 1992 году, и до сих пор еще, к сожалению, не переведенный на русский.

 

Опираясь, как всегда, на документы, и не только официальные или архивные, но и на живые свидетельства современников, писатель обнажил их внутреннюю бытийную логику и сущность. Сам он не скрывает своей художественной ориентации в этом романе на традиции Хемингуэя («Фиеста») и Гоголя («Вий»), подчеркивая соединение строгой фактичности и творческой, подчас гротескной фантазии. Образ главного персонажа романа Кайрана — это художественный портрет теперь национального героя Республики Казахстан Кайрата Рыскулбекова. К официальной версии его гибели писатель добавил детали, открывающие читателю очень многое.

 

После суда Кайрана везут в Семипалатинск в одном вагоне с убийцей-рецидивистом, по приезде заключают в тюремную одиночку и затем подсаживают этого самого рецидивиста, безжалостно расправившегося со своими родителями. Кайран ведет в тюрьме дневник. Тюремное начальство устраивает в его одиночке три Варфоломеевские ночи, в результате чего рапортует о том, что политический узник покончил жизнь самоубийством, хотя на самом деле после бесчеловечных истязаний и издевательств его задушил брючным ремнем специально подсаженный и проинструктированный убийца. Публикация этого эпизода еще до выхода романа в свет вызвала читательский шок.

 

Так писатель воочию сталкивает нас с дьяволиадой советского тоталитаризма, для которого не было и не могло быть ни следствия, ни суда, ни понятия человеческого права. Был только произвол, насилие и коварство зверей в людском обличий. И это рке в конце 80-х годов!

 

Романы, повести и рассказы Дукенбая Досжана, рассказывающие об универсальных и вечных ценностях человеческого духа, — это неустанное стремление возвысить читателя до них (хотя бы приобщить!), очистить его от скверны стяжательства и лжи, влекущих к неминуемому духовному распаду, нравственному оскудению.

 

Его книги кричат и плачут голосами живых наших современников и голосами людей рке святых и легендарных, как например, Ходжа Ахмет Яссави, который еще до знаменитого Данте отважно повел читателя через Чистилище и Ад — к свету правды и гармонии.

 

Эту путеводную истину Дукенбай объясняет так: «Я не жду от своих читателей любви и уважения, я должен заслркить их. Никакие политики, идеологи и правительства не могут решить наши проблемы. Решить их можно только обладая верой в человека. Мои герои хотят быть мркественнее, добрее, великодушнее, чем они есть и в этом смысл моего литературного труда. Если писатель пишет только для развлечения читателя, значит он не свободен. Это значит, что у него нет чувства ответственности перед самим собой и своей эпохой. Я оцениваю свои книги по тому, сколько труда и мучений вложено в них».