— Черные тени стараются закрыть от глаз людских и отодвинуть во времени будущее народа, — сказал Шерхан-ага. — Они сознательно преломляют и искажают перспективу, пытаясь внушить мысль о бесперспективности пути, безбудущности поколений. Взгляд из города не равнозначен взгляду из аула. Горожане тщатся увидеть остатки пасторальной идиллии в горах и степи, а степняки и горцы нескончаемым потоком бредут в город, чтобы прокормиться и выжить. Серые и черные называют бесперспективными с болью оставленные земли и продают все за бесценок чужеземным и иноязычным, рассматривая родину, как товар. Скоро уже нечего будет продавать и на земле предков мы окажемся беспризорными и бездомными...

 

Я давно вернулся домой, в ушах все еще звучал гневный голос брата. А может, это серый волк рычал от гнева, пугая меня до беспамятства.

 

В волчьем рыке слышались человеческие слова, понятные и рвущие сердце, слова донесенные голосом Шерхана ага, и было в этом что-то сокровенное и таинственное. Брат сказал:”Не слушай все время одного меня; послушай и тех, кто ушел давно, и тех, кто подкрадывается, а не подходит открыто. Научись не бояться сабельного удара в лицо, но не страшись также и ножевого удара в спину. Не бойся гибели, а страшись бесполезной и жалкой жизни… Ты услышал прячущийся зов тайны. Возьми в руки книгу. Тайна будет здесь, если мы захотим быть схваченными. Но ее здесь не будет, если мы этого не захотим. Возьми две последние фразы в кавычки, ибо это цитаты. А я тебе скажу еще, что к тайне нужно подходить без страха и она всегда будет под рукой. Я не позволю схватить ей меня; я сам схвачу ее за горло. Искать тайну? Нет, пусть она сама ищет меня!”

 

Брат ушел, оставив меня с книгой наедине. Но он всегда со мной, потому что между родными людьми нет и не может быть пространства и времени разлуки.

 

Листая книгу, я лениво думал о сходстве судеб книг и людей, о том, что есть книги возвышающие и очищающие, есть книги оглупляющие и ожесточающие, есть книги сами по себе невежественные и дремучие, но есть книги содержащие откровения, излучающие свет и тепло, и есть судьбы, не вмещающиеся в книги. Есть книги путеводные, имеющие тесную духовную связь с верховным Разумом, на встречу с которым увел свой народ Великий Волк, оставив нам небо, солнце и орла и завещав нам вернуть родную землю потомкам, обездоленным некоторыми своими отцами. В Коране сказано: “Если ты убил человека, с тебя спросится, как если бы ты убил все человечество. Если ты спас человека, то тебе воздастся, как если бы ты спас все человечество”. Но если бы можно было спасти родную землю от поругания, то лев и тигр сделали бы это без всякой мысли о вознаграждении, потому что в их сердце живет великий Волк. Где бы найти книгу об этом?

 

Я закрыл книгу на той странице, где говорилось о молодом крепком человеке, который слишком долго просидел в тени старшего. У молодого было мало сил и он был схвачен тем, что было более таинственным, чем сама судьба. Это называли “тенью колдовства”, а может, немного иначе. Молодой не знал, что каждый человек имеет сильную или слабую тень, которую сам окрашивает и передает по цепочке, когда умирает, тем, кто продолжительное время находился в его тени, поэтому нельзя сидеть слишком долго в чьей бы то ни было тени, если нет мощного желания следовать дальше тем же путем, что и бывший носитель тени.

 

Я чувствовал определенную правоту в прочитанных словах, потому что сам я жил и продолжаю жить, оставаясь под защитой могучих теней, окрашенных таинственной энергией гораздо более сильных людей, чем я. Слившись с моей слабо окрашенной тенью, исполинские тени ведут меня за собой по дорогам жизни, не давая пропасть и заблудиться. Если верить книге, то это нечто более сильное, нежели душа.

 

Отца и Шерхана ага не привлекали тени временщиков, непостоянные, часто меняющие свой окрас; их влекли родственные тени великих, наполненные красками глубинных цветов и простирающиеся в вечность. Но Шерхан ага и Отец не оставались долго даже в этих великих тенях, чтобы не стать привязанными к ним. Гордые души любят одну только свободу...

 

Не знаю, приносит ли свобода свободу на этой земле? Но в том, что устремление к ней приносит страдания, не сомневаюсь. Гордые сердца не выставляют свои боли напоказ. Однако они и не сходят со своего Пути. Люди-воины не хотят свободы только для себя; они желают свободы для всех. Однако большинство боится обретения свободы, не зная, что делать с ней, и боясь неизбежных страданий, как последнего барьера несвободы.

 

Боль сродни огню; она обжигает и очищает душу, высвечивая самые сокровенные ее глубины. Страдание терзает мелкого снаружи, а благородного — изнутри. Вовне же лежит искаженное отражение внутреннего мира человека, поэтому выносить суждение о нем, исходя из внешних признаков, по публичным актам его деятельности, не проникая в суть, было бы не совсем корректным.

 

Ложные оценки, в истинности которых мы в момент их вынесения не сомневаемся, приводят порой к катастрофическим разочарованиям, поэтому об одном из аспектов этого вопроса наши мудрые и благородные предки говорили: “Не давай воли бранным словам о человеке, потому что наступит момент, когда ты не сможешь найти для него доброго слова”.

 

На дороге жизни много развилок. Человек постоянно вынужден выбирать; каждый его шаг, каждое слово — это результат выбора, а выбор есть страдание. С самого рождения человек обречен на выбор и только между жизнью и смертью на земле для него выбора нет. И эти слова, наверное, справедливы по отношению к обычным людям, но они не подходят к человеку Пути, который сделал свой выбор раз и навсегда, для которого не существует развилок и перепутий, для которого смерти нет, потому что смерть для него является лишь вратами, через которые он войдет в иную жизнь. Но и там продолжится путь воина.

 

А в земной жизни потребуется от человека, идущего по Пути к истине, полная отдача всего себя, всех сил и чувств, устремлений, мысли, но ничего не будет дано взамен, кроме приобщения к великой тайне. Однако Шерхан ага даже это не счел достойной для себя целью, сказав, что не собирается искать тайну, что пусть сама она ищет его. В тишине своего дома я понял слова брата по-своему: у истины, славы и любви есть одно общее качество; чем глубже погружаешься в поиски истины, тем она дальше уходит от тебя, и слава тоже бежит от того, кто гонится за ней, и точно так же любовь в страхе прячется от того, кто жаждет найти ее. Следует, наверное, забыть о них, и они сами найдут вас… А может, я неправильно понял Шерхана ага? Даже если это и так, я не решусь спросить его об этом...

 

Я не решусь, но брат сам придет и расскажет обо всем, что волнует и пугает меня. Он всегда это делает, даже не подозревая об этом. Но он тоже хорошо знает, что между нами нет ни времени, ни расстояния, когда души настроены одинаково. А с родственными душами иначе и быть не может, и мы оба понимаем это, хотя и не говорим об этом вслух..

 

Однако Шерхан ага прекрасно видит, что в моем сердце живет не гордый и вольный, справедливый и бесстрашный волк, в чем-то главном даже необузданный, а обитает слабый, выросший в городском зоопарке, почти прирученный и одомашненный волчонок с вечно линяющей шерстью, привыкший к своей клетке и ставший похожим на собаку. Но брат щадит меня и не говорит об этом, потому что хорошо понимает; у каждого свой предопределенный путь и не каждому в этой ложной жизни земной суждено быть воином без страха и упрека. Но и сила воина нуждается, наверное, в какое-то время в одобрении слабого. Впрочем, может, я ошибаюсь, и все же именно эта догадка вынудила меня осмелиться взяться за перо. Я боюсь неодобрения, я боюсь наказания, но я преодолеваю свой страх, потому что этому учит меня мой старший брат, хотя результаты все еще постыдно невелики. Я умею медленно расти, но зато умею стремительно падать...

 

Вставать с четверенек всегда нелегко, но еще трудней отыскивать дорогу к истинно родному дому. Слабому мозгу не нужны никакие дурманы, блуждающим глазам тяжело определять ориентиры; мой Отец, суровый и постоянно гневный батыр Баурджан Момыш-улы плетью гнал меня туда, где высился шанырак родного дома; мой старший брат, строгий, всегда затаенно яростный Шерхан Муртаза вел меня за ухо к дымам родного аула. А я все время старался вырваться и убежать в противоположном направлении. Упорство моих близких в конце концов возымело действие; я стал узнавать нужное направление. Но я продолжал думать, что это направление, нужное им, но не мог признать, что оно — еще и верное для меня...

 

Я уже рассказывал о том, что в детстве и ранней юности по приказу Отца, не смея выказывать не только протест, но и малое недовольство, каждое лето на каникулы отправлялся в аул. Мои приятели по учебе и играм ехали отдыхать на Черное море, в Москву, Ялту, Сочи, Сухуми, на Рижское взморье, а я катил в медленном поезде к саманным мазанкам, коровам и баранам, к людям, которых не чувствовал себе родственными из-за трудного для меня языкового общения. Ощущение униженности было глубоким и обида на Отца долго не проходила.

 

В ауле я как бы попадал в иное измерение; мой городской мир резких линий и острых замкнутых пространств постепенно отпускал меня, в то время как мир простора и высоты, открытости и чистоты медленно притягивал все мое существо.

 

Каждый день я открывал для себя что-то новое, незаметно привыкая к людям, приникая к материнскому языку, подставляя себя ветру, который когда-то пронизывал и предков моих. Я пил воду из сладких родников, где брали воду и поили коней из века в век те люди, которые дали жизнь и прадеду моему, и деду, и отцу, и были связаны не только тесным кровным родством, но и вошедшими в сущность их природы горами, саями-логами, стремительными непокорными реками, жуткими зимними буранами, покрывающими весь край белой мглой, запахами дикого лука-джувы...

 

Я не понимал тогда, что по капле впитывал в себя родину, чтобы уже никогда не отрываться от нее душой. За этот бесценный дар сейчас я безгранично благодарен Отцу.

 

Аул Шерхана ага раскинулся совсем рядом с аулом моего деда. Этот аул также является поселением наших с Шерханом ага предков. Есть еще немало наших аулов как в Жуалипском районе Жамбылской области, так и в Тюлькубасском районе Южно-Казахстанской области, и везде живут самые близкие родственники, на которых всегда можно опереться. Но дом Шерхана ага стоит совсем рядом, как и положено стоять дому брата.

 

Я родился в Алма-Ате и вырос на городских улицах, однако подаренная мне отцом Родина с каждым годом все настойчивей зовет меня к себе, наполняя душу то яростными жуалинскими вьюгами, то тюлькубасскими ветрами Шакпака ата. Она зовет меня, наверное, чтобы очистить и закалить на этих ветрах. А может, просто скучает по мне, как и я все чаще тоскую по ней. Я — казах, я — уйсунь, я — дулат, я — кулый, но чтобы стать всеми ими, я обязан прежде всего стать человеком. В этом мне помогают все близкие люди, и прежде всего -Шерхан ага.

 

А до этого, при своей земной жизни, с моральных четверенек меня без устали поднимал Отец. Он то хлестал меня плетью, приближая к пробуждению, то гладил по голове, одобряя еще один робкий шаг, который мне удалось сделать к Пути. Но ласкал он меня так редко, что это было равноценно огромной вселенской награде, которую не в силах дать ни одно правительство. С каждым днем я все больше убеждаюсь, что воспитательная, ведущая роль Отца после его земной физической смерти стала еще более могучей, но такой сложной, что я вряд ли смогу понять его до конца. Мне кажется порой, что из своего звездного мира он продолжает следить за мной, не давая остановиться, свернуть с пути. Иначе почему я каждый шаг свой, все мысли и поступки пытаюсь соизмерять с ним, хотя это и очень самонадеянно с моей стороны. Почему я советуюсь по всем главным вопросам с Отцом, а когда он, недовольный моим падением в мелкие щебни быта, не хочет отвечать, я иду к Шерхану ага и после разговора с братом выбираюсь из житейской ямы? Потому, наверное, что и Отец и брат все время учат меня определять своими вехами не хрустящую под ногами гальку, а высокие неприступные утесы, ориентироваться во мгле жизни по звездам, а не по светящимся гнилушкам болотных мертвых огоньков.

 

Шерхан ага стал для меня, как солнце, как кокарда на папахе Отца, всегда выше меня и всегда впереди.

 

Благодаря им я очень быстро избавился от самодовольства и в то же время научился не впадать в крайние степени недовольства собой, перерабатывая недовольство в неудовлетворенность собой, мной проделанным. Повторяю, что это не моя заслуга, а результат усилий Отца и брата которые наставляли, что за самодовольством идет самоуспокоение, а за ним следует равнодушие как высшая точка застоя. Оттуда уже начинается падение. Безразличие — это прежде всего стагнация, окаменение, омертвление души, прекращающей свое движение не только вверх и вперед, но и в стороны. Такой душе остается только одно направление — вниз. А на этом пути неизбежны враждебность к миру, необоснованное презрение к ближним, агрессивность по отношению к людям и, как следствие, в конце концов полное пренебрежение к самому себе. А неудовлетворенность собой всегда стимулирует и это особенно отчетливо проявляется в творчестве. И в этом главном деле, ставшем судьбой, Отец учил:”Сомневаться, но не засомневаться, потеряв веру в себя. Страдать, но не замучить себя до истощения, а тем более не заставлять страдать других. Жить жизнью человека, а не вести растительное существование. Мыслить достойно, но не чужими мыслями, делая собственные, пусть даже небольшие открытия. Оставаться собой как при взлетах, так и при падениях, то есть оставаться человеком в любых обстоятельствах. Сожалеть о чем-то, но не зажалеть себя. Падая -подниматься”.

 

А еще он говорил: “Творчество накапливает в организме свои запасы энергии, которые в благодатные часы работы задействуются, покидают пределы Эго и вступают во взаимосвязь с духовными космическими силами, и это сотрудничество приносит качественно новый результат, позволяющий сознанию выйти на более высокую ступень духовности. Такая энергия не утрачивает связи с Космосом, поэтому гениальные книги, картины, музыкальные произведения, даже отданные обществу и времени, продолжают быть носителями той самой энергии, сохраняют партнерство с высшими мирами и концентрируют в себе откровения очень высоких порядков. Квинтэссенция подобной энергии — в подлинниках, именно поэтому оригинал обладает большей силой воздействия на окружающее, нежели копия, потому еще, что оригинал — искусство, а копия -ремесло. Оригинал — это поиск пути истины на бездорожье. Копия -прохождение по уже открытому и проторенному пути… Ты сейчас переводишь первые книги Шерхана. Сделай все возможное и невозможное, чтобы перевод не превратился в бездушную копию, говорящую на другом языке. Если ты услышишь во время работы голоса героев, увидишь живые глаза персонажей, почувствуешь горячий ток крови в их жилах, пройдешь их дорогами, сопереживая и радуясь, значит, все в порядке, значит, ты смог с божьей помощью связать и склонить к сотрудничеству энергии автора, переводчика и неба.”

 

Насколько помнится, это был 1963 гад и я работал по 10-12 часов в сутки над переводом повестей Шерхана ага “Найденное море” и “Молнии безоблачных дней”. Ни еды, ни сна, ни человеческого общения мне в тот период не было нужно, потому что все это отрывало от работы, от моей) первого серьезного экзамена в школе литературной судьбы. Злясь на отвлекающие внешние факторы, я тем не менее закончил работу за четырнадцать дней и с красными от недосыпания и напряжения глазами, пропитанный табачным дымом, бледный от полумесячного квартирного заточения завернул рукопись в старую газету и поехал к Шерхану ага.

 

Брат сидел за кухонным столом. Перед ним лежала развернутая книга, только что переведенная мной, и наполовину исписанный листок бумаги. Стало ясно, что он, не дожидаясь вестей от меня, сам начал делать перевод первой повести. Это меня немного задело. Заметив, что я изменился в лице, Шерхан ага сказал:

 

— Сотрудники журнала “Простор” хотят напечатать мою повесть и просили дать подстрочник хотя бы двух-трех страниц, чтобы иметь представление о том, что они ставят в план издания.

 

У меня отлегло от души и я протянул брату готовую рукопись. Он достаточно равнодушно взял ее в руки и, увидев, что она довольно объемиста, спросил:

 

— Ты уже все перевел? За такое короткое время?

 

За две недели до этой встречи Шерхан ага дал мне свою книгу и просил срочно перевести для пробы только одну главу из первой повести, а я перевел все, поэтому с довольным видом кивнул. Он пристально и недоверчиво посмотрел на меня, явно подозревая во мне халтурщика, и тихо проговорил:

 

— Хорошо, я покажу это писателям.

 

Наверное, в глубине души я ждал проявления бурной радости, похвалы и бог его знает еще чего, поэтому холодноватое спокойствие брата не могло не уколоть меня. Признаюсь, я пришел в себя только через десять дней, когда писатели дали прекрасный отзыв о качестве перевода. И тогда впервые брат сказал мне “рахмет”.

 

С тех пор я перевел немало книг казахских писателей, сам написал около двадцати книг, с трудом отказался от переводческой деятельности, чтобы заняться собственным писанием, но литературное крещение принял, сделав перевод первых повестей брата. И переводы стали моей долгой литературной школой, а уж университет литературной работы меня заставил пройти Отец. Это, наверное, был первый частный университет того времени...

 

Зная, что мой мир ограничен городским двором и отделением небольшого колхоза, Шерхан ага, в то время собственный корреспондент республиканской газеты по Центральному Казахстану, заехал из Караганды в Алма-Ату, чтобы забрать меня с собой в Ленинград, но я в то время уже был в ауле. С глубоким сожалением отбыл он в Питер, а мое огорчение, когда я узнал об этом, было еще более глубоким.

 

В то время комсомол Казахстана шефствовал над крейсером “Киров” и встречи моряков с казахстанцами всегда проходили содержательно и сердечно. Вообще, в те годы коренных питерцев в прекрасном городе было много, благородные традиции ревниво сохранялись и были естественны, душа северной столицы не была еще испорчена мутным потоком приезжих и ленинградцы выгодно отличались от жителей других городов воспитанностью, душевностью, благородством… Да и сам город был чудесным музеем, волшебной сказкой, которую хотел показать мне старший брат, чтобы раздвинуть для меня границы видимого и поднять планку осознания. Он полагал, что ограниченные рамки восприятия сделают коротким и хрупким нравственный стержень, поэтому так велико было его желание открыть для меня сначала огромность внешнего мира, чтобы затем научить беспредельности мира внутреннего.

 

Вернувшись из Ленинграда, Шерхан ага поговорил с отцом и, поскольку я уже был дома, забрал меня в Караганду.

 

Может, это была не равноценная замена, однако поездка оставила свои следы в памяти и почву для последующих размышлений, которые пришли через годы. В тот раз я впервые поднялся на борт маленького самолета, который летел в Караганду, делая посадку в Балхаше. Ощущение полета, небольшие приступы малодушия, провалы в воздушные ямы, вид облаков, лежащих внизу, взлеты навстречу солнцу остались в памяти. Помню, я никак не мог отрешиться от мысли о возможной катастрофе и боялся не столько боли и смерти, сколько того, что от меня не останется никаких следов на этой земле, поэтому мне очень хотелось каким-нибудь гвоздем нацарапать на боковой стенке свое имя. И еще я помню, что мне было очень стыдно перед спокойствием брата...

 

Говорят, что человек обязан помнить о неизбежности смерти как конечного для земного существования предела. Смерть для человека дальновидного всегда рядом, поэтому она является для него положительным катализатором, заставляющим действовать обдуманно и решительно, словно он всегда идет в бой. Именно поэтому настоящий художник работает так, словно пишет последнюю свою картину, писатель трудится так, как будто пишет свою итоговую главную книгу… Сама идея смерти закаляет дух и подвигает на великие акты творения. Смерть есть могучий воспитательный фактор, вернее, не сама смерть, а знание ее неотвратимости. Все сказанное справедливо для воина, человека Пути, победившего свой страх ясностью. Однако для обычного человека, если он постоянно думает о смерти, не поборов свои страхи, развивающаяся танатофобия может оказаться парализующей и разрушительной катастрофой. Воин не торопит смерть, но и не пытается убежать от нее; воспитав в себе спокойствие, рожденное знанием, он просто помнит о ее соседстве и даже с некоторым уважительным любопытством размышляет о явлении этого великого таинства. Мне почему-то кажется, что именно такова в этом вопросе позиция Шерхана ага. Это еще одна из причин, по которой я стараюсь учиться жизни у отца и брата. Но, признаюсь, это почему-то у меня плохо получается.

 

Земная жизнь перед лицом вечности — искра. Но в этой искре умеющий видеть узрит огромное зарево бесконечного пожара вечности. Есть искры тусклые и есть — яркие. Я — одна из бледных искр, которая следует за двумя сверхъяркими… или делает вид, что пытается следовать. Как бы то ни было, яркие искры своим могучим свечением помогают не заблудиться в кромешной тьме жизни на земле.

 

Со дня моей единственной поездки в Караганду прошло много лет, но я всегда вспоминаю о своем первом полете и собственных страхах с самыми противоречивыми и часто новыми и неожиданными для меня мыслями и чувствами. Временами ко мне возвращается вопрос:”Почему при допустимой возможности моего полного исчезновения с лица земли мне так хотелось оставить в этом мире свой след, даже нацарапанный гвоздем?” Ответа на этот вопрос я не получил и, наверное, в земной жизни не получу. Но я знаю, что не тщеславие заставило родиться такое странное желание. С тех пор я уже немало лет царапаю пером по бумаге, но в последние годы, даже завершая рукопись каждой новой книги, неизменно задаюсь все тем же вопросом:”Зачем я стараюсь оставить свое незначительное имя на этой земле?” Что в имени моем...

 

Дело, наверное, не в моем имени, а в том, что так называемое творчество и есть путь поиска чего-то очень важного, это не поиск славы, благополучия, положения в обществе и даже не поиск бессмертия, а чего-то очень важного, что может открыться хотя бы частично через молитву сакрального труда в момент, когда вдохновенная работа обретает крылья, когда диалог с неведомым становится похожим на откровение, когда исчезает весь материальный мир и твоя Физическая сущность в том числе и остается чистый дух, и подсознание предощущает близость этой важной тайны, которую невозможно передать человеческими словами. Мне кажется, что творчество является волшебной школой, где пишущий есть достаточно прилежный ученик, а Учитель ведет его по пути необычного знания, наставляя из космоса. И, наверное, миссия ученика заключается в том, что он оставляет двери этой школы открытыми для других, которые заинтересовались его конспектами. Кто знает...

 

Вообще, система вербального обучения достаточно бессмысленна и бесполезна; разговорная часть преподавания призвана, наверное, просто ввести слушателей в атмосферу того мира, который предполагает описать учитель. Но подлинное знание дает только пережитое собой, свой собственный опыт. Но для того чтобы не исказились знания под давлением самодовольства, чувства исключительности, ложной мудрости, нетерпимости, переоценки, нужны наставники-проводники по Пути. Мне в этом смысле, думаю, повезло, потому что меня вели Отец и Шерхан ага.

 

… В Караганде Шерхан ага жил на Бульваре Мира, месте очень живописном и приятном. Мария женеше встретила меня как всегда ласково, старалась повкусней накормить меня. В доме было много книг и, когда брат уходил на работу, я садился у стенки, прислонясь к ковру, и читал. Ага возвращался со службы и вел меня показывать город. Так я впервые увидел шахты, терриконы, какие-то башни непонятного назначения, старый город и древние трамваи. Кажется, после Алматы Караганда был единственным городом в Казахстане, имевшем трамваи. Шерхан ага водил меня в парк, во Дворец шахтеров, где стояли скульптуры горняков, о которых сами карагандинцы незлобиво шутили, что это единственные непьющие люди в Караганде. Возвращаясь домой, я снова брался за книгу.

 

Застав меня в очередной раз за чтением, Шерхан ага спросил о том, какого рода литературу я люблю.

 

— Мне нравятся книги про войну, фантастика, приключения, шпионские повести, про пиратов,- начал перечислять я, но он жестом остановил меня:

 

— От бессистемного чтения мало пользы. Ты же сам видел огромные горы шлака возле шахт. Эти холмы выглядят мрачно не из-за серочерного цвета, а из-за своей малополезности для людей. Ты перерабатываешь все подряд, и уголь, и землю, и камень, считая, что добываешь антрацит. Но такая мешанина не даст ни огня, ни тепла. Ты должен найти свой пласт и начать разрабатывать его, чтобы на гора шел горючий материал, а не грязь и песок. В море книг найди место, где живет твоя душа, и следуй ее зову, тогда ты получишь жаркий огонь знания, а не те холодные отходы, которые нам часто преподносят под видом знаний.

 

Найденное море зажгло маяки на своих берегах, засверкали молнии безоблачных дней, огненная стрела стремительно ушла к звездам, и где-то рядом с этим большим миром стрекотал я, словно кузнечик в высокой траве...

 

Наверное, незнание может стать отправной точкой на пути к знанию. Все без исключения так или иначе вынуждены учиться, ибо это не просто земной закон выживания и развития, но и космическая необходимость. Мое блуждающее невежество крайне мешало определить направление пути, и произвести хотя бы приблизительную фиксацию, чтобы найти точку начала, стоило Отцу и брату больших трудов и нервов. Но так или иначе каждый учится хорошему или плохому, получая отрицательные или положительные знания, а то и какой-то смешанный опыт, в котором и самому человеку разобраться нелегко. Дурному человек учится легко в силу природы своей судьбы, но сам же и постигает возмездие. Хорошему человек учится путем непрерывного тяжелого напряжения, потому что сама дисгармония внешнего и внутреннего миров вынуждает его страдать. Он часто путает хорошее с полезным и выбирает формальное знание, которое после официального подтверждения придает ему иллюзорную уверенность в том, что до конца своих дней он будет иметь надежный кусок хлеба. Есть еще любознательные, которые через любопытство добывают осколки редких информаций и с сияющими глазами несут это в мир. И есть ищущие, идущие путем великой истины, вбирающей в себя и землю, и звезды, и человечество, и человека, и исполинские галактики, и все, что лежит за ними.

 

“Я не знаю, но хочу узнать”,- вот, видимо, путеводитель в еще не найденном звездном море, крошечный парус на утлой лодчонке. Это просто Формула начального движения, с осознания которой начинается незаметный рост души. Сказав для начала “я не ведаю, кто есть я”, человек начинает, наверное, путь к себе. Отказавшись от своего “Я”, он становится, может, самим собой. Произнеся затем “Я не знаю, кто есть Бог”, он начинает свое робкое движение к Богу. После этого он шествует куда угодно в самые разные стороны, если не отыскал своего Пути. Но даже здесь он вынужден воскликнуть:”Я не знаю, что я знаю, я не ведаю, чего не знаю”. И тогда даже то, что он, видимо, знает, становится таинственным и незнакомым, каждый раз открывая что-то новое. Он начинает сознавать, что все его “знания” сомнительны, но было бы неправильным отказываться от них, ибо через них обретаются новые знания и новые сомнения, что, в общем-то, и составляет суть земного существования. Я не знаю, но догадываюсь, что от моих относительных знаний проблем становится все больше. И это, наверное, потому, что знания мои весьма и весьма относительны, если не сказать “приблизительны”. Но я вижу, что возрастает не только количество проблем, но и их сложность. Утешаю себя тем, что в этом есть свой смысл. А потом начинаю думать, что, может, это как игра для детей, где все правила по мере усвоения усложняются. И приходит проблеск понимания, что знание задает больше вопросов, чем дает ответов, создает больше проблем, чем решает их. И самой большой на этом этапе проблемой становится попытка выхода за пределы земной материальной жизни, а самым большим вопросом является:"Зачем выходить за границы запретного? Если Бог есть, то когда-нибудь он выдаст пропуск в иные миры, где еще больше вопросов.” Но уже остановиться нельзя. Каким бы долгим и трудным ни был путь познания, исполинская тайна необъятного не рассеется. Между человеком и Универсумом всегда будет стоять плотный туман живой загадки. Но привлекательность этой тайны несомненна. Эта притягательная сила заставляет человека Пути постояно продвигаться вперед и вверх. Видимо, такова траектория знания и полета саморазвивающейся Души, на которую и возлагаем единственную и безответную надежду на бессмертие.

 

С некоторых пор появились сомнения и в том, что жизнь человека на этой земле есть по сути всего лишь более или менее полная реализация всех его потенциалов, своеобразное развертывание его индивидуальной тотальности. Начинает казаться, что на земле он призван выполнить какую-то свою миссию, не всегда понятную, не всегда доступную его разуму, но зачем-то необходимую Универсуму, вот почему, наверное, при условии непрерывного действия закона предопределенности столь различны сроки земного существования людей.

 

А порой приходит догадка, что единство мгновения и есть целостность вечности. И в это мгновение слияния мига с вечностью человек по-настоящему свободен. Это состояние достигается через тяжелый труд, учебу, страдания, и все ради мига свободы, ради понимания того, что мгновение — это молекула вечности, скрепляющая бесконечность, а может, и атом беспредельного. Этот атом ценен тем, что обладает разумом и чувствами. В подобной догадке нет ничего возмутительного, ведь физики уже давно поговаривают о разумности электрона, о способности кварка пронизать время в прошлое и будущее...

 

Какую миссию возложил верховный разум на мгновение земной жизни моего Отца? Вот тайна, важная, быть может, для одного меня, но ее раскрытие, возможно, удовлетворило бы меня в этой жизни. Именно по этой причине, если сам не ошибаюсь, я все время возвращаюсь к теме Отца, слабо надеясь, что тайна в конце концов сжалится надо мной и хотя бы частично приоткроет свой покров. Счастливый кварк; ему плевать на хронологию, которой мы придаем такое огромное значение. А мы даже на бумаге, которую не будет читать строгий экзаменатор, не смеем вольно обращаться с временем. И если я, позволив себе литературную вольность, скажу в 1998 году, что вчера заходил ко мне Отец, с которым мы за чашкой чая проговорили о достаточно важных пустяках сто двадцать четыре часа до самого рассвета, хотя Отец умер в 1982 году, то меня назовут либо позером, либо безумцем.

 

Мне приходилось слышать, что в потустороннем мире для перешедших туда рвутся все родственные связи, для всех, кроме тех, кто на этой земле глубоко и сильно почитал предков. Родственные связи для казахов — это не гнилые бечевки, а шелковые нити, светящиеся волокна необычайной прочности, идущие от сердца к космосу, поэтому продолжающиеся взаимоотношения с физически умершими для нас естественны и необходимы. Казахи могут достаточно неряшливо относиться к ритуалам официальной религии, могут не знать и не понимать напевности сур чужеземного Корана, однако они очень строги и аккуратны в исполнении национальных обрядов, особенно если обряд связан с почитанием предков. Нельзя назвать безбожниками людей только за то, что они не выучили священных текстов, без особого рвения бьют поклоны и совершают обязательный намаз; у степняков есть понимание абстрактной идеи абсолютного и единого, многообразной целостности мира, знание суперсилы как Пути, включающего в себя категории времени, гравитации, пространства и др., тесное знакомство с материальным, а главное, духовным космосом. В этом их видимое отличие от фанатиков, закованных в латы догм. Путь степняка дает беспредельные возможности для саморазвития, выхода в иные пространства, откочевок в другие миры, где проводниками к Аллаху являются уважаемые предки, которые еще при земной жизни сумели подтвердить свою кристальную честность, великую неустрашимость, космическое мышление, потрясающее великодушие, истинное благородство… Надо с сожалением признать, что замки рационализма закрыли для многих двери переходов в другие измерения, но верю, что есть еще люди, владеющие древними знаниями. Шерхан ага сказал:”Таких людей много; просто знание их не пробуждено. Положения древних учений закодированы в узорах орнамента и сказаниях предков, в кюйях и терме. Об этом мне в свое время говорил твой Отец, наш Бауке”.

 

Сам я не научился выходить на высшие планы, но Отец изредка спускается ко мне; я это хорошо знаю, потому что в такие минуты остро ощущаю его присутствие, которое осязаемо вливает в мои жилы какую-то светлую энергию. Диалоги с ним обогащают меня. В такие мгновения время сжимается, а потом взрывается, превращая двадцать минут разговора в двадцать четыре часа. Я надеюсь рассказать об этих беседах в отдельной книге. Но пока вопросов и сомнений гораздо больше, чем ответов, поэтому нужно собрать их все в дорожный коржын, прежде чем начать новый путь восхождения к Отцу. А сейчас, когда Отец задерживается в своих небесных кочевьях, со своими неразрешенными вопросами я иду к Шерхану ага. При встречах мы не всегда говорим с ним о высоком и сложном, можно даже сказать, что редко касаемся философско-мистических тем, но тем не менее, я каким-то странным путем получаю от него ответы на волнующие меня вопросы, получаю заряд хорошей нравственной энергии, что позволяет мне ковылять дальше по дороге, которую я, может, ошибочно, принимаю за Путь. А так это или не так, Шерхан ага пока еще мне не сказал.

 

… В жаркий июньский день 1982 года, когда знойное марево стойко стояло над городом, я почувствовал удушье и вышел на балкон. Не ощущалось ни малейшего дуновения воздуха, все как бы застыло, остановилось и знакомый мир вокруг начал медленно рушиться, теряя свои контуры. Неожиданный озноб охватил все мое существо. Невыносимая тоска скулила в каком-то темном, потаенном месте груди. Не выдержав, я вернулся в комнату и в это время раздался звонок входной двери.

 

Пришла целая группа писателей, среди которых был и Шерхан ага. Они были странно молчаливыми. Зейнеп засуетилась, собираясь поставить чай и накрыть дастархан, но брат жестом остановил ее и велел садиться. После небольшой паузы, показавшейся мне бесконечной, Шерхан ага сказал:

 

— Час назад… в больнице… оборвалась жизнь Бауке. Земля потеряла своего батыра, вы с Зейнеп лишились Отца… народ осиротел.

 

После этого мне показалось, что все заговорили разом, до слуха доносились серыми птицами отдельные сочувственные слова, добрые, наполненные искренней печалью, но они никак не могли проникнуть в сознание. Я прислушивался к льющимся и сплетающимся голосам, весь оцепенев, и пытался поймать ускользающую главную мысль, но это мне не удавалось. Наконец мне показалось, что мое затянувшееся молчание становится неприличным, и я выдавил из себя какую-то нейтральную глупость. И тогда Шерхан ага закричал на меня с такой гневной силой, что я бросился вон из комнаты, закрылся в ванной и там глухо и надрывно зарыдал, наконец-то осознав, какую черную весть принесли мои братья, как померк мир, как глубока стала разверзшаяся вдруг во мне пустота...

 

Потом были обязательные хлопоты, прощание, соболезнования, похороны, лафет орудия, венки, воинский салют, жоктау-плач Зейнеп, надрывающий душу, дождь, солнце, мокрая трава, черная земля над могилой, заунывное пение Корана, номинальные обряды...

 

— Вот и все, — сказал я, когда мы остались одни. — Вот и нет Отца.

 

Шерхан ага хмуро посмотрел на меня и произнес:

 

— Пройдет немного времени и ты поймешь, что он жив...

 

Шерхан ага был прав. Я мог бы привести здесь много примеров,

 

подтверждающих его слова, но скажу только одно: “Каким бы путем я ни шел к нему, Отец всегда выходит мне навстречу”, и об этом я уже говорил не раз.

 

В свое время, еще при земной своей жизни, Отец сказал: “Творец не дал мне достоинства быть сдержанным и миролюбивым, но подарил достоинство быть созидательно и разрушительно гордым в одно и то же время. Я старался не допускать возвышения гордости до смертельно опасной гордыни, но смирение всегда было чуждо моей природе. Я постоянно воюю, потому что люблю мир. Я несдержан, когда вижу издевательство над беззащитной и чистой кротостью. Я не жду никаких наград и не трепещу перед будущими наказаниями. Кто-то должен не робеть перед грубостью, кто-то обязан не молчать перед подлостью. Мне тоже бывает больно, но это моя позиция, на которую поставил меня Бог. Он дал мне этот путь тяжелой судьбы, зная, что я не привык роптать. От меня требовали почитания, но я не мог почитать живых, всегда греховных и несущих в себе многочисленные слабости, не достойные уважения. Я не мог почитать людей до времени их ухода с лица земли. Лишь после смерти спадает с человека вся земная шелуха, мирские плевелы и он предстает перед потомками и временем в истинном своем свете.Если человек был низким на земле, то вряд ли он станет возвышенным на небесах. Поэтому я далек от идеализации всех аруахов подряд. Но я почитаю тех, чьи аруахи кажутся мне достойными уважения. Я противоречив и раздвоен, как ножницы. Но кто скажет, что ножницы -не один цельный инструмент. Видимо, такой инструмент, как я, нужен был зачем-то создателю на земле”.

 

Он говорил о собственной дуальности, но вернулся к нам после смерти цельным. Вообще, человек, конечно, дуален по своей природе, но разве виноват он в собственной амбивалентности… Видимо, закон великой эволюции сделал своим первым шагом на пути жизни именно раздвоенность. Первоначальная раздвоенность, возможно, и есть начало жизни как поиска своей утраченной половины, тоски по цельности, вечного борения, цельного истока, начала, вышедшего из Единого. Становится поверхностно объяснимым стремление человека к соединению, слиянию, к инволюции, которая, может быть, принесет цельность. В земной жизни для большинства это, конечно, недостижимо. Человек даже не всегда знает, мучаясь раздвоенностью, страдая от происходящей в нем борьбы доброго и злого, темного и светлого, подлого и благородного, что носит в себе также и две судьбы: судьбу тела и судьбу души. Рассеивая добрыми делами мрак мира, он, хочется верить, ограждает от насилия и наказания свое тело. Рассеивая добрыми мыслями и устремлениями мрак души, он спасает ее, а развивая и совершенствуя, делает ее вечной. Не следует, наверное, отделять судьбу тела от фатума души; их слияние, вполне может быть, и есть назначение нашей земной жизни. Но если не дается такое слияние, то не следует в отчаянии смешивать все и взбалтывать подобно кумысу, и не нужно, видимо, отделять судьбу тела от судьбы души насколько это возможно. К обеим судьбам надо относиться с уважением, требуя сохранения хотя и относительного, но мирного равновесия, ведь на земле наша дорога коротка, а там в небесах путь долог. Кто-то нашептал мне эти слова, то ли Отец, то ли другой мудрец, сказавший это из глубины веков. Я бы только хотел, чтобы мне не приписывали все ценные мысли, которые мне удалось записать, потому что они не мои, а даны мне на время просто для передачи другим людям.И есть по этому поводу еще что сказать из сказанного до меня; тело дано нам, как бессменная одежда на весь срок земного существования — в этом футляре скрывается сокровище бессмертной божественной искры души. Одеяние наше мы обязаны содержать в чистоте и опрятности, если уважаем собственную душу и не желаем отталкивать от себя души других сущностей. А к душе, наверное, следует нам относиться уважительно, с искренностью и доверием, даже если от нее не зависит наша беспредельная жизнь. Жалкое желание — ожидать наград. Держа душу в чистоте и здравии, мы обязаны питать ее духовной пищей, чтобы не истощилась и не погасла она. Может правы те, кто утверждает, что слабовольный человек, добровольно разрушающий свое тело, обрекает на наказание собственную душу, не завершившую свое земное предназначение развития и совершенствования. Но в этом утверждении уже есть угроза наказания, поэтому мне трудно принять ее полностью, ведь Отец говорил, что не следует ждать наград и страшиться наказания. Возможно, Господь Бог непревзойденный бухгалтер, ведущий безупречный счет злым и добрым деяниям, но вряд ли Он является еще и прокурором, потому что не может же он винить тех, кого сам ведет по праведным и неправедным путям...

 

Однако с тем, что, подчиняя тело страстям, а разум — заблуждениям, человек приговаривает себя к мраку, можно согласиться, потому что это справедливо даже для земной жизни. Человек, омраченный сотнями желаний, выстреливает из себя множество страстей, которые щупальцами присасываются к материальным предметам его вожделений, и он уже не может оторваться от них. Но тот, кто понял природу страстей, по одной отрывает щупальцы от предметов иллюзорного обладания, а когда он освобождается от ненужных привязанностей, то сплетает все желания в одну духовную страсть и направляет к небу. И здесь нет конгломерата механического соединения, нет отторжения чужеродных тел, потому что просветленный человек знает; природа у всех страстей одна — любовь, и источник всех страстей один — он сам. Он знает, что сам генерирует желания. Он знает, что зависть и ненависть, ярость и робость, алчность и щедрость, подлость и благородство, и все другое исходят из любви, но только понятие это необходимо толковать правильно и направлять на самое достойное, что пока еще лежит вне нас...