Главная   »   Во имя отца. Бахытжан Момыш-Улы   »   Слово восьмое. Он позвал его в даль светлую


 Слово восьмое

Он позвал его в даль светлую
День бичевания — каков он, день бедствия?
Что объяснит тебе, каков он этот день?

Бичевание. Сура 101. Стих 1-3
 
Человеку в жизни не избежать потерь. И хотя мудрецы говорят, что они посылаются нам как испытания, бывают такие утраты, с которыми невозможно примириться.
 
Я потерял старшего брата, заботливого и ласкового по отношению ко мне. Я отчетливо понимаю, что он был такой же поддерживающей и утешающей силой для многих других людей, но той части сердечного тепла, которую Хайдолла ага излучал на меня, хватило, чтобы согреть всю мою жизнь. И даже после того, как он покинул нас, Ага продолжает освещать мои дни.
 
На многих встречах с людьми, многолюдных или малочисленных, я неустанно повторял, что в моей судьбе ярко светили три звезды, но это были не звезды на погонах отца, а три моих истинных старших брата: Сатгар ага Больдекбгев, ушедший из мира людей невыразимо рано; Какимжан ага Казыбаев, мой добрый и теплый Жан ага, брат-душа, и Хайдолла ага Тлемисов. А Шерхан ага — это кокарда на папахе отца. Он остался мне в утешение, а остальные трое ушли в небесные просторы истинной родины людей, вознеслись на те высокие космические, росные от звезд уровни, где их встретил наш Отец, Баурджан Момыш-улы.
 
Я не в силах отделить их друг от друга и все с большей уверенностью прихожу к глубокой и прочной вере, что братья мои и Отец всегда составляли мою истинную семью.
 
Приход воспоминаний не зависит от нас. Но воспоминания, словно фрагменты фильма жизни, показывают разрозненные кадры, где смешиваются в одно важные и несущественные эпизоды. А память гораздо мудрей; она воссоздает цельную и глубокую картину, полную многоуровневых нравственных учений. Мои братья и Отец до сих пор продолжают учить меня человечности, через которую единственно лежит путь к другим высотам. Именно по этой причине я предпочитаю не предаваться воспоминаниям, а храню память о родных людях. Воспоминания — это нечто личное, а память должна принадлежать всем.
 
Воспоминания нередко исторгают слезы. Отец стал батыром своего народа, а героями моей судьбы стали мои старшие братья. Когда сердце болит о них особенно сильно, мне почему-то на память приходят стихи великого древнего японца Мацуо Басе:
 
Летние травы Там,
где исчезли герои,
Как сновиденье.
 
Летние травы родины тоже хранят память. А сновидящие — это люди, достигшие просветления и понявшие лучше нас, что такое настоящая реальность и где сокрыты истинные ценности духовного плана. Мои братья были именно такими людьми.
 
Отец ласково называл Хайдоллу ага “қара Дэу”, то есть “Черным великаном”. Но для меня мой старший брат всегда был светлым и великим.
 
Я помню его редкий по красоте голос, который постоянно звучит во мне, снова и снова открывая для моего городского сердца все грани прекрасного, что таят в себе степи и горы, пески и реки родины. Ведь это Хайдолла ага, Саттар ага и Жан ага преподали мне в свое время первые уроки познания красоты через призму национального видения и впоследствии продолжали учить, развивая слабый росток казахского самопознания в моей истощенной асфальтом манкуртской душе. Вот еще одна из бесконечно многих причин, по которой я благодарен судьбе за то, что она подарила мне таких высоких сердцем и помыслами братьев.
 
Я помню, какие мудрые беседы вел Хайдолла ага с домброй, которая в его больших руках казалась крошечной, похожей на ребенка. И я не понимал, то ли Ага укачивает младенца, напевая ему песни Степи, то ли домбра утешала черного светлого великана, рассказывая ему о мирах более совершенных, чем земной, дисгармоничный, порой очень холодный и жестокий мир, который, несмотря ни на что, мы любим.
 
Наверное, сострадание к людям, великое желание привести в соответствие внутренние порывы и внешний хаос, заставили Хайдоллу ага протянуть страдающему казахскому человечеству свои широкие ладони, на которых неоценимым даром для людей лежали и лучились книги песен. И до сих пор эти песни поют везде и всюду, и будут петь вечно, порой даже не подозревая, что подарил им эти книги мой добрый и мудрый брат.
 
Впрочем, он подарил людям много книг, поскольку был прекрасным издателем, великолепным организатором и руководителем. Об этой стороне его жизни я знаю совсем немного, поэтому основываю свое мнение на словах других людей, которым посчастливилось работать с ним долгие годы. Но даже те, кому пришлось трудиться под его началом совсем недолго, неизменно отзываются о нем с уважением и признательностью. Я убежден, что иначе и быть не может.
 
Я почти ничего не знаю и о журналистской деятельности брата, хотя все мое детство и юность проходили рядом с журналистом Хайдоллой Тлемисовым. Признаюсь, что меня мало интересовало, какие должности и посты занимал мой брат; главным для меня было то, что он всегда был рядом со мной. Я никогда не спрашивал брата о работе, хотя впоследствии на какое-то время пересеклись и наши творческие пути, когда Ага доверил мне свои произведения, чтобы я перевел их на русский язык. Его доверие было для меня очень высокой наградой. К сожалению, эти рукописи не увидели свет при его жизни. Наверное, для самого Ага земные дела уже не имеют значения, ведь он всю жизнь трудился честно и вел себя благородно, но для его сына Нурлана и внука Армана его книги и станут той самой высокой и мудрой памятью, учебником жизни и верным путеводителем судьбы, в котором, как в дыхании, нуждается каждый человек.
 
Дела мирские, возможно, не интересны ушедшим, однако для них, как мне кажется, имеет непреходящий смысл духовное развитие потомков, выбор верных жизненных ориентиров, совершенствование осознания. Старшие всегда сеют семена духовности в младших, законно ожидая, что они прорастут прекрасными качествами человечности, чести, благородства, мудрости… Старшие вправе ожидать, что идущие за ними станут лучше их и не повторят их горьких ошибок. Но неисчерпаемость мира щедро оделяет каждого своими взлетами и своими падениями. Старшие понимают это, как знают и то, что взращенные ими лучшие человеческие достоинства помогут младшим устоять в испытаниях и остаться людьми при любых обстоятельствах.
 
Эту мысль всегда внушал мне Хайдолла ага и, думаю, что то же самое не уставал повторять Нурлану и Арману. Правда, Ага говорил мне, весело посмеиваясь, что Нурлана он растил в строгости, воспитывал достаточно сурово, а с внуком проявлять мудрую жесткость не получалось. Внуку позволялось многое, чего не разрешалось сыну. Но я хорошо знал, что за внешней строгостью Ага таилась безграничная любовь, которую невозможно было спрятать от чутких детских сердец. Хайдолда ага воспитывал их не принуждением, понимая, что насилие вызывает протест, сначала приводит к непослушанию, затем к неповиновению, а потом сломленный человек становится обладателем рабской психологии. Хайдолла ага умел дружить и с теми, кто был младше его, и он знал, что дружба требует дисциплины, что воспитание дружбой неизменно приносит добрые плоды. Ага вспоминал, что об этом ему всегда говорил наш Отец, которому он верил безоговорочно.
 
— Твой Отец усаживал меня напротив себя, прожигал взглядом до самого сердца и только тогда начинал разговор. Сейчас я понимаю, что обжигая меня огнем своих глаз, батыр ага делал мою душу податливой к мудрости, а разум восприимчивым к духовности. Он наклонялся ко мне и говорил: “Слушай меня, қара Дэу! Слушай и запоминай! Прежде чем повелевать, человек обязан научиться повиноваться. Но главное состоит в том, чтобы приказывать, не унижая, и подчиняться с достоинством. Твои подчиненные должны ясно понимать смысл твоих приказов, поэтому избегай бессмысленных окриков и непродуманных указаний". Эти слова Баурджана ага стали для меня руководством в деле воспитания сына, — рассмеялся Хайдолла ага. — Слава Аллаху, дети выросли неплохими людьми!
 
А я вспоминал пятидесятые годы, когда мы жили в двухкомнатной квартире на улице Фурманова возле Оперного театра, где вечерами Хайдолла ага сидел рядом со мной возле печурки, которую растапливали саксаулом, и объяснял мне темы по математике и истории, казавшиеся мне непонятными и скучными. Я вспоминал, как его супруга, милая и прекрасная моя Мауле женеше ходила вместо мамы на родительские собрания в мою 56-ю школу, на которых меня хвалили за способности и ругали за лень, безразличие к соревновательности, рассеянность и мечтательность, а также за полное отсутствие чувства честолюбия.
 
Раньше я не раз задавался вопросом: “Почему в годы моего детства наш дом был постоянным пристанищем для молодых журналистов, джигитов, выросших в аулах разных концов Казахстана. Я понял, что Отец не хотел, чтобы чувство Родины сузилось для меня и стало ограниченным. Он не желал, чтобы корни мои были обрублены, еще не окрепнув. Он не хотел, чтобы я оторвался от своего народа. Именно поэтому он каждое лето посылал меня в аул. Именно поэтому Отец собирал в нашем доме молодых казахских журналистов, зорко различая среди них достойных и внушая мне, что они и есть мои старшие братья. Не имея времени в силу воинских обязанностей постоянно заниматься моим воспитанием, отец доверил это серьезное дело Хайдолле ага, Какимжану ага и Саттару ага. Он понимал, что городской двор не лучшее месте для пробуждения национального самосознания. Мои старшие братья открыли для меня мой народ, показали его красоту, мудрость, доброту, бесстрашие, героизм, беспредельное терпение, мужество, благородство… И тогда впервые во мне затеплились искорки гордости и любви. Не к себе, а к Родине и народу. Вот еще почему во мне постоянно живут чувства признательности, уважения и любви к моим старшим братьям.
 
Я помню, как однажды, пожалуй, единственный раз в жизни, Хайдолла ага выразил свое недовольство мной. Он отвел меня в дальнюю комнату, положил руку мне на плечо, вздохнул и сказал:
 
— Меня огорчает твоя беспорядочность, но утешает то, что твоя беспорядочность не является непорядочностью...
 
Это короткое замечание было для меня содержательней многих лекций и буквально врезалось в память. Оно не просто осталось в памяти, а привело к изменениям во мне. Я знал, что Ага очень любит порядок и мне не хотелось, чтобы он страдал из-за меня.
 
Прошло какое-то время и Хайдолла ага снова вернулся к этому вопросу. В ожидании водителя, уехавшего на заправку, мы сидели в уютном кабинете брата и тихо беседовали, попивая чай. Я обратил внимание на порядок, царивший на его рабочем столе. Ага усмехнулся и сказал:
 
— Раньше ты не обратил бы на это внимания, несмотря на то, что Баурджан ага постоянно говорил тебе об этом. А для меня было достаточно одного разговора с ним. Как-то, достаточно давно, он сказал мне: “Порядок есть формула совершенства. Порядок есть путь развития. Сначала человек должен навести порядок в голове, то есть упорядочить мысли, привести в порядок разум. Затем он обязан посредством взращивания лучщих ощущений научиться воспитывать сердце, то есть развивать самые прекрасные и достойные чувства, приводя их в стройный порядок. После этого следует привести в порядок дела. Потом навести добрый порядок в отношениях с родными, близкими, друзьями. Постепенно эти нравственные отношения перейдут на общество, государство, народ. Из порядка вырастает порядочность, если порядок является мудрым. Помни об этом, қара Дңу. Если бы ты не заслуживал, я бы не сказал тебе этих слов”.
 
— Эту его мысль я узнал от вас впервые, — признался я. — До этого я был знаком только с его высказываниями о дисциплине как о составной части порядка.
 
Ага встал, подошел к книжному шкафу, достал томик отца, безошибочно открыл его на нужной странице, бросил на меня быстрый взгляд и начал читать вслух:
 
— “Что такое мужество? Основа мужества — гордость.Оgрятность, чистота тела и души порождают личную гордость и самодициплину, требовательность к себе и окружающим. Внешняя расхлябанность -признак внутреннего убожества человека. Грязь разлагает человека. Неряшливый в быту — неряшлив и в службе, и в работе. Если работник внешне расхлябан, он такой же и в работе; если человек аккуратен, он таков и в работе. Внешняя опрятность — признак внутренней собранности, самодисциплины, требовательности к себе и окружающим”. — Ага внимательно посмотрел на меня, перевел дыхание и продолжил. -”Что такое гордость? Гордость порождает отвагу. Негордый отважным быть не может. Что такое национальная гордость? Национальная гордость — нерушимый закон для каждого человека, это уважение своей нации, гордость за нее. Уважая других, имеешь право уважать себя: являясь полноценной личностью данной нации и гордясь своей нацией, ты можешь достойно относиться и к другим народам. Есть два понятия: национального дух — это благородная черта, и национализм — это порок личности нации. Некоторые с легкостью путают национальный дух или национальный патриотизм с национализмом. Национальный дух имеет прекрасные свойства, познание своей нации, и нам надо развивать эти благородные черты, такой человек глубоко и возвышенно понимает свой долг перед Отечеством, перед своим народом и братством народов”. — Ага закрыл книгу и поставил ее на прежнее место, затем повернулся ко мне и сказал. — Читай и перечитывай отца; в его словах найдешь не один глубинный подтекст, а несколько уровней понимания. И не надуманные тобой сюжеты для так называемой художественной литературы составляют, на мой взгляд, твое призвание, а творческая дорога моего Баурджана ага. Не сделав отчаянной попытки хоть в какой-то мере понять и исследовать его духовное наследие* ты совершишь проступок передо мной и провинишься перед народом. Ты должен понять, что Бауке стал путеводной вехой для нас и является судьбой для тебя. А от судьбы никто и никогда уйти не мог. Иного пути для тебя нет. Это твой крест и твое трудное, может даже мучительное счастье.
 
Ага подошел к окну, невидящим взглядом посмотрел на улицу и, как бы для себя, сказал негромко:
 
— Баурджан ага является не только героем войны, но и батыром народа, потому что защищал не только землю, но и духовное пространство нации, его сердце, его язык, его культуру, лучшие обычаи и традиции, прошедшие испытания веками. И говорил он об этом всю свою сознательную жизнь, а публично сказал 19 января 1944 года перед цветом казахской интеллигенции, когда приезжал в Алма-Ату в отпуск по ранению. В те времена высказываться подобным образом было очень опасно. Но опасность, смерть, бой, огонь были его стихией. Во всех сражениях он был одет в кольчугу чести, в броню мужества, а в руках держал меч правды. Мы старались перенять у него хоть какие-то черты характера, хоть какую-то долю мудрости, но, оказывается, подражательством многого не добьешься. Но даже то, что мы провели годы рядом с ним, помогло нам вырасти и стать людьми. Я могу оказать, что его огонь выжег в нас все мелкое и недостойное, а тепло его сердца помогло вырасти тому лучшему, что была заложено в нас, — Хайдолла ага повернулся ко мне и рассмеялся. — Наверное, в нас была все же какая-то хорошая основа и мы казались Баурджану ага не безнадежными.
 
… Вечер был таким пронзительно синим, что стекла окон начали отливать синевой, словно были выкованы из закаленной стали. Свет оранжевого торшера гасил жесткость металлического блеска, придавая комнате уют и надежность. Я придвинулся ближе к Хайдолле ага и почувствовал себя защищенным. Уже не было рядом Саттара ага и Жан ага, ушли отец и мама, и угрожающие блики какой-то безжалостной внешней силы заставили меня снова прочувствовать давно забытое чувство страха перед одиночеством. И только теплое сильное плечо брата служило мне опорой, в которой таяли тревоги, как весенний снег.
 
Ага взял в руки домбру и слегка отодвинул меня. Я откинулся на спинку дивана и расслабился, успев подумать: “Испытывал ли мой ага такой же страх одиночества в детстве?”
 
Хайдолла ага тронул рукой струны и инструмент зарокотал, наполняя светлыми звуками мое теплое жилье. Я прислушивался к голосу домбры, пытаясь понять, что она хочет мне сказать, о чем желает поведать...
 
И вдруг я увидел ночное небо, в которое вздымались черные ветви, похожие на скрюченные лапы сказочных чудовищ, алчно желавших сорвать яркие звезды с небес. К узкой лесной дороге подступили могучие и молчаливые мрачные деревья, тесня своими стволами пространство. По тропе шел бедно одетый мальчик с узелком в руке и с измятой тетрадкой за пазухой. Сердце его то часто стучало, то замирало, готовое остановиться. Он шел в аул с полевого стана, где работал учетчиком. Он был совсем маленьким, но ему доверили ответственную работу, потому что он был одним из самых грамотных людей в ауле.
 
Каждый, поворот, казалась, таил опасность. Каждый корень был похож на чудище. За каждым деревом, мнилось, прятался злодей с огромным ножом в руке. Темнота была подобна близкой беде и наваливалась на плечи почти ощутимой тяжестью. Душа саднила и трепетала. Хотелось в панике бежать, чтобы поскорей встретиться с неизбежным, каким бы ужасным оно не было. Но мальчик, пересиливая себя, продолжал идти ровным шагом, осознавая себя уже не ребенком, а работником, кормильцем, учетчиком, которому верили и которого уважали люди. Он еще не ведал о том, что узкая тропа выведет его на просторную дорогу, которая приведет его в столичный град через годы и станет он журналистом, издателем, братом мне и сыном названным батыру Баурджану, создаст семью, вырастит прекрасного сына, чудесного внука и будет целовать правнучку. А казахи говорят, что тот, кто пил воду из ладоней правнука, попадет в рай.
 
Когда ночная чаща представилась особенно страшной, мальчик почувствовал, что сердце его подкатило к горлу и ему нечем стало дышать. Все же он был еще ребенком. Он судорожно всхлипнул и крикнул в лицо ночи: “Мне стыдно за то, что я боюсь! Я же не среди врагов нахожусь, а на земле казахской, в родной костанайской колыбели. Родина не причинит мне зла”. И сразу звезды засияли ярче, и мрачные деревья расступились, и за пугающим поворотом засветлели тела берез, а за ними уже призывно золотились огни аула...
 
Я слушал домбру, недоумевая, отчего привиделась мне такая картина, а потом вспомнил, что подобный случай Ага описывал в своей рукописи, перевод которой поручил мне. Сейчас я думаю, что его порывом двигало не только стремление увидеть свою книгу, заговорившей на русском языке, но и желание того, чтобы я узнал еще больше о своей старшем брате.
 
… Мы ехали домой. Мы возвращались со свадьбы нашего племянника Сункара, прекрасного и умного юноши, чистого сокола, чьи родители Болат и Жибек, а также старший брат Тимур жили в ауле великого акына Умбетали. Той прошел весело и содержательно и у Хайдоллы ага было хорошее настроение. Он наклонился ко мне и сказал:
 
— Мы все свободны настолько, что вольны идти, куда потянет сердце. Но неразвитое сердце может увлечь нас на неправедный путь, поэтому так важно постоянно очищать и развивать его, делая мудрей, чем мы сами. Единение достойного с достойным, слияние потоков чистого света и есть, наверное, обретение пути на земле. Все, что случается с нами в этом мире, нами же и притягивается, как магнитом. А как ты все это используешь, зависит в дальнейшем от тебя самого. Если ты замкнешь доверившегося тебе человека в узкие каменные стены самоограничения, то потеряешь право на всю глубинную полноту его чувств, на правильное восприятие всех чудесных измерений даже земного мира. Все, о чем ты говорил, чему веришь, реально существует, поэтому даже мечты твои ощутимы для тебя. Но для того чтобы придать им материальность, нужно сильно прочувствовать их необходимос ть. А от необходимости уже не уйти. Что-то подсказывает мне, что мы не имеем предела. Но в каждом временном измерении у нас своя особая миссия. Может, она заключается в том, чтобы найти родственные души и пройти земную жизнь рука об руку с ними. Свои миры мы создаем сами и поэтому получаем то, что нам причитается по справедливости. Если ты сумеешь открыть бескрайний простор для доверившегося тебе существа, то оно растворится в тебе, не теряя при этом индивидуальности. Или ты растворишься в нем, что, впрочем не имеет большого значения для сущностей, ставших единым целым. Дари простор тому, кто тебе доверяет, и помни о том, что ты беспределен. Замыкая доверившегося тебе человека в тесное пространство, ты лишаешь пространства и себя. Парадокс состоит в том, что в результате вместо ожидаемого слияния ты получаешь разъединение и отчуждение.
 
— Ага, свадьба навеяла на вас эти мысли? — спросил я, несколько удивленный порывом старшего брата.
 
— Иногда, когда встречаются две чуждые души, от их союза рождаются монстры. А когда встречаются души родственные, они могут родить новую Вселенную, — неожиданно ответил Ага. — Это говорю не я, а мое беспокойство о живущих рядом и о будущих поколениях.
 
Признаться, меня очень удивили и обрадовали слова старшего брата, потому что раньше я от него таких слов не слышал. Возможно, до этого времени он не считал меня готовым к правильному восприятию таких его мыслей, поэтому его доверие в дороге согрело меня и наполнило счастьем.
 
… Приближалось время семидесятилетия моего Жана ага, поэтому мы стали готовиться к поездке на его родину в Сарканд, что за городом Талдыкорганом. Орынша женеше, первая невестка моего отца, супруга моего страшего брата и их дети Нуртас, Наргуль и Батыр собирались устроить там поминальний ас в честь Жан ага. Конечно, мы не могли остаться в стороне от этого и тоже стали готовиться к этому событию. Мы с женой Зейнеп заказали большой портрет Отца, собрали книги и подарки. Вечерами за чаем мы вспоминали родственников Какимжана ага и его родной аул Бакалы, который стал и нашим родным аулом; когда, десять лет тому назад, еще при жизни брата, мы приехали все вместе на его 60-летие, аксакалы сказали мне: “Какимжан — твой браг. Из-за свой занятости он не может часто приезжать к нам, но ты нас не забывай, потому что это гоже твой родной аул”. Признаться, я истосковался по этим людям и по этим прекрасным местам, поэтому с нетерпением ждал дня выезда. От той давней поездки у меня осталось лишь одно сожаление; в тот раз с нами не смог поехать Хайдолла ага. И когда Орынша женеше сказала, что Хайдолла ага будет с нами, радости нашей не было предела. И горько было лишь от того, что Жан ага так рано покинул нас.
 
Несмотря на тяжелые времена, аул принял нас радушно и по-родственному. Я был рад видеть знакомые родные лица. Люди искренне радовались нашему приезду, всюду читались благословенные молитвы и произносились самые добрые пожелания. Я был счастлив от того, что дети Садыра ата из великого рода Найман считали меня своим, родным сыном.
 
На какое-то мгновение мы остались вдвоем с Хайдоллой ага и я заметил, как грустные пряди тумана заволокли его глаза. Он тряхнул головой и с легкой печалью проговорил:
 
— Эти чудесные места не могли не родить такого прекрасного человека, как Какимжан. Я благодарен судьбе за то, что она подарила мне встречу с ним, сделала нас друзьями на всю жизнь. Сейчас мне горько и радостно. Его дети с колыбели называют меня папой, и это согревает меня. Ты называешь меня одной из трех звезд твоей судьбы и это наполняет меня гордостью. Мой сын стал генералом, а внук -офицером, но не это важно для меня, хотя и тешит отцовское сердце; они стала настоящими людьми. Мне горько, что Какен не видит и не слышит нас. Я завидую тому, что он успел показать тебе при жизни свою родину, которая стала близкой и для тебя. Он познакомил тебя со своими родственниками, которые стали родными и для тебя. Лишь одно знакомство не состоялось и об этом он жалел до конца своих дней. Он хотел познакомить тебя со своим младшим братом, профессором Мухтаром Арыновым, но к сожалению, в тот раз ни он, ни я не смогли приехать в Сарканд. Мухтар тоже ушел из жизни рано. Это был светлый человек. Орынша оказала мне, что завтра мы посетим его мавзолей, где будет прочитана молитва, — Ага немного помолчал, а потом как-то виновато добавил. — А я все никак не соберусь показать тебе Костанайский край, свой маленький аул, познакомить со своими родичами. Они тоже не чужие для тебя, и я верю, что ты полюбишь и мои родные места и людей, которые живут там.
 
Хайдолла ага, к великой моей боли и сожалению, не успел исполнить это свое желание, но его родина, которая никогда не была чужой дли меня, стала еще родней с его уходом, потому что именно Костанайский край подарил мне такого высокого и светлого брата, что при воспоминании о нем я не в силах удержать слез. Но даже сквозь беззвучные рыдания ко мне прорывается сверху голос моего старшего брата: “Не забывай, что и там, где я родился, твоя Роддна. Не забывай, что и в моих аулах живут твои родственники, твои и мои кипчаки!” Я не забуду, Ага...
 
… И снова нахлынуло детство. Я не помню, в каком году это было, но в памяти осталось здание старой филармонии, что возле базара. Ага вел меня через парк 28-ми гвардейцен-ианфиловцев и настроение его было приподнятым, даже каким-то торжественным.
 
А потом мы предъявили билеты и вошли в здание филармонии, где заняли удобные, близкие к сцене места.
 
Вскоре в зале медленно начал гаснуть свет и освещенной осталась только небольшая сцена, на которой не было никаких декораций. Лишь на полотняном заднике мчались всадники в воинских одеяниях, выставив вперед боевые копья. У могучих коней были вытаращены глаза и оскалены зубы. В стремительном беге развевались их гривы. Мощные копыта словно вспарывали степь, покрытую желтеющей травой.
 
Противников не было видно и я не понимал, с кем собираются сражаться батыры. Я шепотом спросил об этом у Хайдоллы ага и он тихо ответил:
 
— Это великие батыры казахской земли Исатай и Махамбет, за которыми следуют их храбрые сарбазы. А воюют они против карателей, против колонизаторов. К сожалению, образы врагов сейчас рисовать нельзя.
 
— У этих карателей черное тело, кара тело? — не понял я.
 
— Скорей, черные души, — вздохнул Хайдолла ага.
 
— А кто они такие? — опросил я.
 
— Мудрецы древности говорили:”Кто знает, тот молчит. Кто говорит — не знает”, — улыбнулся Ага и погладил меня по голове.
 
На сцену вышла пожилая женщина в кипенно-белом кимешеке, прошла на середину и села на заранее расстеленное для нее одеяло-корпе. Худощавое лицо ее было сосредоточенным и задумчивым. В тонких пальцах она держала коричневую домбру.
 
— Дина апа, — успел прошептать Хайдолла ага.
 
Апа задела пальцами струны, а потом руки ее затрепетали, как раненые птицы, взлетели, упали и снова взлетели, а затем понеслись стремительно все выше и дальше к какому-то дивному светлозолотистому свету, за которым сияла свобода. На всем протяжении полета сверкали молнии, гремел гром, разрывали небо воинственные кличи, с неуловимой для глаз быстротой мелькали сабли в сильных руках воинов. Летние травы были обильно политы кровью. От ударов палиц-шокпаров трещали и раскалывались щиты-калканы. Стаи зловещих черных птиц покрыли небо. Но сквозь их жесткие крылья пробивалось солнце...
 
В томительном волнении, в котором смешивались страх, горечь, надежда и гордость, я слушал историю, которой учила меня Дина апа. Из глаз моих неудержимо бежали слезы, омывая мою ослепленную душу...
 
Из оцепенения вывел меня Хайдолла ага. Он слегка встряхнул меня за плечи, заглянул в лицо, ожидая, когда мой взгляд станет осмысленным, а потом сказал: 
 
— Сегодня ты встретился с великим явлением.
 
… Осенним вечером Ага с Отцом сидели в дальней комнате, не зажигая света. Я вкрался к ним незаметно и сел на стул у самого порога. Отец хмуро посмотрел на меня и закурил новую сигарету. Хайдолла ага едва заметно улыбнулся. Оба они не сказали мне ни слова, продолжив разговор, словно меня и не было. А мне только этого и нужно было. Затаив дыхание, я слушал их беседу.
 
— Ортодоксальный ислам не мог глубоко проникнуть в души казахов по многим причинам. Но это не значит, что у нашего народа нет веры или что она слаба. Коранические гуламы не одобряют, а порой и прямо запрещают поклонение предкам, но из сердца казаха не вытравить почитание аруахов. Это лишь одно расхождение с официальным исламом, а вообще таких противоречий множество. Взять хотя бы то обстоятельство, что казахи до сих пор обращают свои сокровенные молитвы к Тенгри. Наши люди до сих пор не смирились с тем, что к Аллаху следует обращаться только на арабском языке. Непонятное не может стать близким. Меня, во всяком случае, не удовлетворяет объяснение, что вибрационное поле семитического языка является наиболее чистым и доступным Богу. Здесь прослеживается снова логическая нелепость; разве Создатель не обладает всем сущим и не присутствует во всем проявленном и непроявленном, — Отец задумчиво загасил сигарету и продолжил. — Я немало размышлял над этим и пришел к выводу, что казахи приняли суфийское учение, одетое в благочестивый халат ортодоксального ислама. Ты вспомни, кара Дңу, что и Ходжа Ахмет Яссауи, и Арыстан Баб, и Бекет ата, и Рабия бегим, и Домалак Ана, и Машхур Жусип и многие другие были великими суфийскими мастерами. Суфиями были и Омар Хайям, и Фирдоуси, и маулана Джалаладин Руми, и шейх Саади Ширази, и Фарируддин Аттар, и Баба Тахир, и Бахауд дин Мухаммед Накшбанд, и Баязид Вистами, и Дара Шикох, и Абдурахман Джами, и Кабир, и Насими, и Низами, и Хафиз… Я подозреваю, что суфиями были и Кунанбай хаджи, и Абай, и Шакарим...
 
— А Джамбул ага? — спросил Хайдолла ага.
 
— Джамбул был светским акыном. Не его вина, что он не стал суфием, — ответил отец. — Мастера суфийскою Пути называют Пророка Мухаммеда первым суфием. Изначальный Ислам был учением глубоким и свободным от ограничений. Ученые буквалисты, фанатики исказили Коран, регламентировали образ жизни людей веры и даже их мысли, втиснули в жесткие рамки шариата. Но весь шариат является лишь начальной ступенью Учения; за ним следует Тарикат, то есть, научно-философская стадия достижения Ислама, а потом идет Ахикат, что означает приближение к Истине. Вольные казахи не приняли сердцем оков религии, подсознательно понимая, что ограничения заточили в своих тенетах нечто гораздо более высокое, великое, мудрое и путеводное. Не одни казахи подозревали это, поэтому богословы сочли суфизм опасным и принялись преследовать мастеров, справедливо полагая, что люди, познакомившиеся с учением суфиев, выйдут из-под их влияния и отринут слепую покорность. Преследования и репрессии вынудили суфиев перейти на нелегальное положение. Они стали зашифровывать свои мысли и кодировать учение. Я говорю об учении, потому что суфизм не есть религия; он стоит над религиями. Но это и не атеизм, потому что представляют собой Путь к Истине, то есть к Богу. Бог и есть истина. Как невозможно в земном мире постигнуть истину, так невозможно познать даже частицу Аллаха. Несмотря на то, что из памяти казахского народа пытались вырвать ростки суфизма, казахи, даже не подозревая о существующих разногласиях между официальным исламом и тайными учениями, приняли в себя суфийские веяния, в то же время простодушно и искренне считая себя истинными правоверными.
 
— Бауке, а в чем кроется стихийное неприятие нами официальных положений мусульманской религии? — спросил Хайдолла ага.
 
Отец скупо улыбнулся:
 
— Хотя бы в том, что мы воздаем уважение духам предков, отмечая семь дней, сорок, сто и годовщину. Мы приносим в жертву коней, устраиваем поминальные тризны — Асы. У арабов этого нет. Даже пророку Мухаммеду не был дан ас, не отмечались седьмины, сороковины и годовые поминки. Арабы не едят конину, считая это грехом. Попробуй запретить казаху проведение асов, он голову тебе оторвет.
 
  — Бауке, я хотел справить вас о том, как зашифровываются суфиями положения их учений? — Ага наклонился к отцу, окутанному синим табачным дымом.
 
— Если Низами, Ширази или Саади пишут о косах, то нельзя понимать это буквально, потому что волосы здесь означают множественность Единого, а две косы представляют собой материальный и духовный нуги. Если Омар Хайям пишет о кувшине, значит, он имеет в виду человека, созданного из глины, обожженного внешним огңем жизни и наполненного искристой жизнью. А пьяный в суфийском значении представляет собой личность, находящуюся в духовном экстатическом состоянии, — сказал Отец.
 
— Выходит, преследуемые суфии нашли прибежище в Казахстане, -задумчиво проговорил Хайдолда ага.
 
— Великая Степь является благодатной почвой для посева и взращивания мудрости. А мудрость не бывает арабской, китайской, еврейской, греческой, персидской: она является общечеловеческой, просто выраженной на другом языке и окрашенной слегка в иные цвета. В нашем фольклоре, в наших былинах, сказаниях, эпосах, в великих высказываниях акынов и мыслителей можно найти совершенно необыкновенные откровения, которых нет ни в даосизме, ни в буддизме, ни в христианстве, ни в исламе. И в то же время важные элементы всех мировых религий есть в творчестве нашего народа. Суфизм понимает и принимает это, поэтому суфий свободно может зайти с христианином в церковь и помолитьея вместе с ним, он может творить молитву в буддийском храме, синагоге и мечети.
 
— А где можно приобрести литературу о суфизме? -поинтересовался Хайдолла ага.
 
— Боюсь, что тебе не удастся сделать это в полной мере в наше время, — нахмурился Отец. — Наступит час, когда эта сокровищница откроется и для нас, а пока читай стихи великих поэтов Востока и размышляй над ними. Кстати, все истории Ходжи Насреддина являются суфийскими, “Тысяча и одна ночь” тоже суфийская литература, даже “Дон Кихот” Сервантеса заключает в себе суфийские откровения и “Болеро” Мориса Равеля тоже есть музыка суфиев. На земле Казахстана зарождалась новая мировая религия, условно называемая Бурханизмом. Я понимаю смысл ее как поклонение Единому Повелителю, БІР ХАНУ. Арабы срубили стебель этого учения. Стебель срубили, а корень остался. Наши корни ушли глубоко в землю, кара Дөу. Настолько глубоко, что их никому не выкорчевать.
 
Отец, видимо, устал, потому что махнул рукой, давая знать, что разговор окончен и что он отпускает нас. Я первым прошмыгнул в открытую дверь, а Ага вышел неспешно за мной. В прихожей он оказал со вздохом:
 
— Жаль, что Бауке прервал беседу. Я хотел бы еще послушать его. Знаешь, я готов слушать его дни и ночи, а ты часто избегаешь общения с ним. Пройдут годы и ты пожалеешь об упущенном.
 
— Почему вы не попросили его продолжить беседу? — спросил я. 
 
— Потому что его надо беречь, — ответил Хайдолла ага.
 
— Но он не хочет, чтобы его переберегли, — возразил я.
 
— Если он захочет поговорить со мной, он позовет меня, — сказал Ага.
 
— Но когда это будет? — развел я руками.
 
— Всегда, — непонятно для меня ответил он.
 
— А если он уже уйдет от нас? — с похолодевшим сердцем спросил я.
 
— Тогда он позовет меня в даль светлую, — спокойно ответил Ага.
 
От его ответа мне стало горько и больно. Я отвернулся, чтобы
 
скрыть невольные слезы, навернувшиеся на глаза.
 
Прошли годы. Продолжает течь неумолимое время. Один за другим ушли из земной жизни Отец и мои старшие братья. Потери тоже бывают разными; есть такие потери, когда близких людей не хочется отдавать ни Матери-Земле, ни Отцу Небесному. Но есть Верховный Закон, который находится в руках Аллаха, которому мы не смеем противиться. Смерть — это великий переход в иную жизнь. Недаром суфии говорят, что земная жизнь иллюзорна и короче рукояти камчи, поэтому они называют ее Кадыр, и это означает, что прожить ее мы должны достойно, в уважении друг к другу. А жизнь после смерти они называют “Каза”, что означает беспредельную жизнь в истинной реальности, то есть жизнь вечную...
 
Я тоскую по братьям, по их голосам, по их ласке. Я тоскую по улыбке Хайдоллы ага, но понимаю, что пришло время и Отец позвал его в даль светлую.
<< К содержанию

Следующая страница >>