Дни за охотой пролетали быстро: едва успевала погаснуть утренняя заря, как уже сгущались сумерки, наступал вечер. Не зря говорят в народе: время скоротечно. Серо-ча-лый жеребенок, которого Кортка-слу назвала Тайбурылом, вырос в стригунка с упрямо развевающейся на ветру челкой.

 

В три года на лбу Тайбурыла обозначилась белая лысина, он стал сиво-чалым скакуном. Ноги его налились, стали крепче железа, и там, где резвясь, проносился Тайбурыл, крошились камни под его копытами.

 

В четыре года Кортка-слу привязала к шее сиво-чалого скакуна шелковый аркан длиной в сорок аршин, который стелился за ним по земле: боевой конь не должен быть пугливым. Потом выбрала ему в подруги ладную, крепко сбитую двухлетку и пустила их в степь особняком от табуна: пусть Тайбурыл раздастся в костях.

 

В пять лет Тайбурыла привели из степи, набросили на него узду и объездили.

 

И только после этого Кортка-слу созвала лучших мастеров края, чтобы они изготовили золоченое с инкрустацией седло и богатую, отделанную драгоценными камнями сбрую. Оружейникам заказала меткое копье с древком из смолистой ели, булатную саблю с серебряными ножнами. Кортка-слу хотела, чтобы оружие Кобланды было под стать Тай-бурылу, обещавшему стать удивительным конем.

 

Теперь страной кызылбасов правил хан Казан, прослывший жестоким и алчным властителем. Он не давал покоя большим и малым соседним странам, принося им неисчислимые страдания. У него было огромное войско, с ним он сокрушал врагов и каждый день пригонял рабов и скот, привозил со всех четырех сторон света награбленное добро. Редко кто был способен оказать достойное сопротивление хану Казану, и со временем он настолько поверил в свои силы, что захотел завоевать весь мир. Однажды, выждав удобное время, он посадил все свое многочисленное войско на коней и двинул его на земли ногайлинцев и казахов, с которыми давно враждовал.

 

Степняки были застигнуты врасплох и на этот раз не устояли перед злой силой. Большинство населения было перебито, а оставшиеся в живых разбрелись кто куда, побросав дома, скот и все добро. Наступили черные дни. Матери теряли детей, дети лишались отцов, плач и стенания заполнили всю землю.

 

Воодушевленный успехом, хан Казан добрался до двух самых оживленных и больших городов — Кырлы-кала и Сырлы-кала, расположенных в глубине степи, и занял их без длительной осады. Сырлы-кала, построенный на ровной долине, был открыт со всех сторон, и поэтому хан Казан решил обосноваться в Кырлы-кала. Он обнес его высокой крепостной стеной, окружил глубоким рвом, поставил сорок железных ворот, которые день и ночь охраняли бесстрашные батыры. Превратив город! в неприступную крепость и почувствовав себя в полной безопасности, хан зажил в нем припеваючи, не опасаясь нападения разрозненных степняков.

 

Прослышав о захвате ханом Казаном казахских земель и городов, сел на коня и бросил клич молодой батыр Караман-Сеил-улы, гордость рода кият, насчитывающего сорок тысяч юрт. Услышав его клич, вскочили на коней батыры дальних аулов. Все они устремились в аул Карамана, где было решено держать совет, собраться с силами и сообща двинуться на заклятого врага.

 

Кроме батыра Карамана, в аулах кият проживали еще четверо известных батыров. Непревзойденными воинами, умеющими подавлять волю врага, слыли Каракозы и Ак-козы; бесстрашными ратниками считались Косдаулет Каржан-улы, который один выходил против вооруженных до зубов полчищ и расправлялся с целым туменом, а также немногословный Кара-Букан, умеющий не только бить врага, но и находить единственно верную тропу в незнакомой стороне.

 

Задумавшись, сидел на холме сумрачный Караман-батыр, когда к нему подошли Каракозы, Аккозы, Косдаулет, Кара-Букан и опустились перед ним на одно колено, как поступают воины на военном совете. Вслед за ними прискакали батыры, прибывшие из дальних аулов. Собралось около сорока тысяч всадников.

 

— Братья мои! — обратился Караман-батыр к воинам. — Враг напал на аулы, надругался над нашей честью. Нет предела его глумленью над невинными жертвами. Как поступим мы, воины, видя страдание народа, которым подверг его жестокий враг? Умереть бы от позора, да жизнь сладка; в могилу бы лечь от горя, да земля жестка. У каждого из нас своя голова, решайте, как поступать. Но, думаю, лучше погибнуть в тяжелом бою, чем остаться в живых, прослыв трусом. Да и неужели мы не добьемся победы, если выступим все вместе и будем действовать сообща? Порукой тому то, что вы сели на коней и собрались здесь. Но враг велик числом, а нас мало, друзья. И бесполезно идти против врага на свой риск и страх, в одиночку. Нужно призвать под наши знамена всех, кто способен держать в руках оружие, собраться с силами. Я хотел бы напомнить вам о многочисленном роде кипчаков, который живет на земле Ка-распан. Почему же забыт нами кипчакский батыр Кобланды? Он повзрослел за прошедшие восемь лет, и мы не имеем права не доверять тому, кто еще в юности заслужил самое горячее одобрение народа и самую высшую его похвалу. Давайте двинемся на врага через Караспан, чтобы по пути встретиться с Коб-ланды-батыром и предложить ему присоединиться к нам. Если Кобланды пойдет с нами, мы превратимся в великую силу, которая сметет врага посильнее, чем хан Казан. Если же Кобланды найдет нужным не идти с нами, то попросим его благословить нас на бой. Мы с ним родились в один год и, думаю, Кобланды поймет нас.

 

Проникновенные слова батыра Карамана тронули всех: согласие было достигнуто быстро. Воины разошлись и приступили к подготовке, которая обычно предшествует далекому походу. В полдень другого дня воины провели общие военные игры, а спустя несколько  дней, достигнув южных склонов Караспана, остановились на привал, чтобы еще рак проверить свои силы в состязаниях между собой.

 

Кобланды, уже несколько лет живший у табунщиков, выехал навстречу войску, завидев пыль, поднятую копытами тысяч боевых коней.

 

Караман встретил своего сверстника впереди войска, и батыры уединились, чтобы поговорить с глазу на глаз.

 

— Ты, должно быть, слышал о вероломстве хана Казана? — обратился Караман-батыр к своему сверстнику. — И, если слышал, как понять то, что ты не поднялся навстречу врагу, как подобает настоящему воину? Или ты полагаешь, что еще не настал час подлинного испытания твоего мужества? Мы с тобой сверстники, и нам положено разговаривать друг с другом откровенно. Я знаю, что если мы пойдем на хана Казана, сомкнув ряды, то от нашего грозного клича его воины рассыплются, словно крикливые улары. Я вышел в поход, чтобы вернуть народу отнятое: его земли, города, детей. Направился через Ка-распан, чтобы предложить тебе занять свое место среди батыров. А высказываю сейчас тебе свою печаль потому, что она переполнила меня всего. Чем обрадуешь нас, батыр, тигру подобный?

 

Кобланды выслушал Караман-батыра, беспокойно ерзая и постукивая пальцами по кнутовищу. Не сразу заговорил он в ответ.

 

— Уважил ты меня, батыр, завернув в Ка-распан, — отозвался Кобланды, тяжело вздохнув. — Но уважение твое оборачивается для меня тяжелой пыткой. Ты ждешь от меня немедленного решения, а моя воля в руках Кортка-слу, в которую я верю как в вещую. Она холит и растит моего коня, на Котором мне суждено ходить на врага. А с невестой своей, дорогой мой сверстник, я не виделся вот уже шесть лет, — продолжал Кобланды, опустив голову. — Я не знаю, в каком состоянии мой конь. И если Кортка-слу скажет, что сиво-чалый Тайбурыл еще не готов скакать под седлом батыра, делать нечего, я останусь здесь.

 

Караман-батыр выслушал Кобланды, не проронив ни слова. От обиды и негодования он словно онемел. Круто повернул коня и поскакал прочь. Сумрачный вернулся в свой шатер и Кобланды, видя, какое тяжелое впечатление произвел на Караман-батыра его ответ. Кобланды вызвал старого Естемиса и распорядился:

 

— Немедленно приведи Тайбурыла. Я пойду на хана Казана.

 

Естемис проскакал всю ночь, достиг далекого аула, когда на востоке забрезжил рассвет и, приблизившись к белой юрте, подал голос, обращаясь к Кортка-слу:

 

— Милая сноха, душа моя, ты дома? Я твой дядя Естемис. Пришел с поручением от Кобланды.

 

— Говорите, дядя Естемис, — раздалось из юрты, — я вас слушаю.

 

— Милая сноха! Душа моя! Судьба вышла такая, я принес невеселую весть, — сокрушенно заговорил Естемис. — Кобланды, наш лев, надумал пойти на врага. Конь ему нужен под седло, оружие и доспехи... Не печалься, душа моя! Кобланды не один, вместе с ним идет Караман-батыр, который ведет против хана Казана сорокатысячное войско киятов. Я спрашиваю тебя, Кортка-слу, душа моя, способен ли сиво-чалый Тайбурыл, которого ты холила целых шесть лет, идти под седлом батыра?

 

Слегка свесившись с седла и наклонившись в сторону юрты, Естемис с волнением ждал ответа Кортка-слу. Приподнялась белая войлочная дверь, и Кортка-слу вышла наружу. Естемис, впервые увидевший ее, застыл с открытым ртом. Словно бы не веря своим глазам, он оглядел Кортка-слу с головы до ног: ему показалось, что он лицезреет не живого человека, а что-то сказочное, подобное луне. Это была дивная красота. Волосы, аккуратно собранные на голове, ослепляли блеском драгоценных каменьев, черные глаза лучились необыкновенным живым светом, подбородок и шея, казалось, были высечены из белоснежной слоновой кости. В златотканом воздушном халате, наброшенном на плечи, Кортка-слу держалась столь непринужденно, что казалось, будто она парит над землей. Свободно ступая, она подошла к Естемису и, когда заговорила, старому табунщику, немало повидавшему на своем веку» показалось, что зазвенели серебряные монеты.

 

— Да, нерадостную весть вы принесли, дядя Естемис! — призналась ему Кортка-слу. — И ответ мой вряд ли обрадует вас, дядя Естемис, родичей и тем более моего Кобланды. Но поскольку вы приехали за моим ответом, я не стану ничего от вас утаивать. Кобланды советуется со мной, за такой его шаг я готова пожертвовать своей жизнью, дядя Естемис, и я бы согласилась скорее пожертвовать собой, чем позволить кому-либо сесть сейчас на Тайбурыла. Передайте Кобланды: Тайбурылу еще рано под седло. Если он дорожит моим мнением, пусть воздержится на этот раз от похода... Подождет сорок три дня, в которых нуждается Тайбурыл, чтобы превратиться в тулпара. Настоящий джигит, по моему разумению, не должен желать зла своему другу. И я прошу вас, дядя Естемис, передать Кара-ман-батыру мою просьбу: пусть он, в свою очередь, не принуждает Кобланды идти в поход.

 

Естемис не нашел слов, чтобы возразить. Он бросил на Кортка-слу умоляющий взгляд, судорожно глотнул воздух, словно пытался выдавить из себя слово, но потом дал шенкеля коню и поскакал прочь.

 

После того как Естемис передал Кобланды ответ Кортка-слу, батыр поспешил к шатру Карамана.

 

— Мой друг! — обратился он к Караман-батыру. — Я думаю, что мы не пойдем на поводу у дурного слова и не будем следовать за дурным языком. Доброе слово и дело, говорят, плод ума. Искреннему порыву моему не дано, видимо, осуществиться: мои руки связаны, ноги — спутаны. Не осуждай меня, мой благородный друг, не понуждай меня сейчас идти в поход. Кортка-слу, которая сама вскормила и холит Тайбурыла, говорит, что коню нужны еще сорок три дня ухода. Я не смею пренебречь советом супруги, в которой души не чаю.

 

В глазах Караман-батыра заиграли насмешливые огоньки.

 

— Вон оно как вышло, Кобланды! — процедил он сквозь зубы. — Я советовался с тобой как мужчина с мужчиной, а ты бросил слова мои к ногам. Ну что ж, примем это за поступок мужчины, любящего свою невесту. И все-таки... Слышал ли ты когда-нибудь, чтобы батыр жил советами своей жены? Чем он сам лучше бабы, если всеми его поступками будет заправлять она? Поделом мне! Завернуть в Караспан и потерять драгоценное время ради того лишь, чтобы держать совет с человеком, который ходит на поводу своей бабы... Лучше бы я один пошел на многотысячное войско Казана!

 

От беспощадных, полных уничтожающей издевки слов Караман-батыра Кобланды бросило в пот. Самолюбие его было уязвлено. Он смотрел вслед Караман-батыру, весь дрожа от злости и бессильного гнева, и пот крупными каплями стекал с окаменевшего лица на грудь. Когда батыр от бессильной ярости заскрежетал зубами, желваки, вздувшиеся на скулах, заходили, словно бурные волны. Размашистым шагом подошел он к шатру, не мешкая оседлал темно-гнедого и черной птицей взлетел на него. Хлесткий удар зубастой камчи бросил гнедого вперед как стрелу...

 

Кортка-слу вскочила с места и распахнула двери, едва до ее слуха донесся неистовый топот темно-гнедого. Приподняла дверной полог и замерла у порога, словно в забытьи. Она поняла, что в аул мчится Кобланды, и от ее лица отлила кровь: щеки мертвенно побледнели. Руки невольно упали, и войлочный полог опустился перед ней. Подождав немного, Кортка-слу судорожным движением сдвинула край кошмы, прикрывающей решетку юрты и прильнула к щелке. Темно-гнедой мчался во весь опор, и пыль поднималась за ним далеко позади.

 

Мрачный как туча Кобланды уже находился рядом с юртой. Но стоило батыру увидеть горячившегося Тайбурыла, как гнев его словно рукой сняло. Он позабыл обо всем на свете.

 

Тайбурыл, который с самого дня рождения лишь изредка видел солнце, и то через открытый свод юрты, казалось, ошалел от избытка яркого солнечного света. Глаза его горели, словно у степного лиса, он пытался вырваться из рук, потом нагнулся, прихватил шелковистыми губами серый камень величиной с точильный брусок, валявшийся на земле, с хрустом раскрошил его зубами на мелкие куски. Затем остановился, широко расставив ноги, встряхнулся и вдруг в стремительном прыжке взлетел в голубое небо, да так, что аркан длиной в двенадцать саженей натянулся как струна. Он прыгнул подряд два раза, и какие это были прыжки! Каждый раз его заставляла опускаться на землю Кортка-слу, обвившая другой конец аркана вокруг своей тонкой талии. Хотя и поражала она изяществом и стройным станом, силы у нее было не меньше, чем у доброго батыра. Кортка-слу наконец заговорила, волнуясь и тяжело подбирая слова:

 

— Невысоки горы, если призрачное марево горизонта принимают за их склоны, невысокого полета тот конь, судьба которого зависит от чьей-то прихоти, — сказала она, обращаясь к Кобланды. — Что поделаешь? Будь Ка-раман-батыр немного умнее, разве осмелился бы нанести Кобланды такую тяжелую рану? Бедный мой Тайбурыл, выходишь на трудную стезю, будучи не готовым к ней! Должен был взлететь три раза, а тебя хватило лишь на два прыжка. Скажутся на тебе сорок три дня, которые не прожил под моим присмотром. Но нет тут моей вины.

 

Кобланды, увидев все это, заговорил:

 

— Я ошибся, Кортка-слу, придя к тебе словно суровая зима. Твой необыкновенный ум растопил меня, и сейчас я кажусь себе ясным апрелем, родившимся после бурного марта. Всяк живущий на земле находит свою пару, а меня всевышний осчастливил тем, что ты, моя суженая, и красива, и умна.

 

Кортка-слу, казалось, не слушала его, стояла потупившись, ковыряя острым носком серебряной туфельки землю. Глубокая безысходная печаль, овладевшая ею, вырвалась наружу, как ни старалась она держать себя в руках, — плечи задрожали, и с них соскользнула легкая, шитая золотом накидка.

 

Кобланды всполошился.

 

— Отчего же ты плачешь, моя несравненная? — спросил он ее. — Тебе дано гораздо больше, чем простым смертным, ты рождена для дел, которые недоступны другим. Поэтому не принимай близко к сердцу то, что я прискакал к тебе с саблей в руке: на тебя не поднялась бы рука моя. Не печалься, мой друг! Не подобает тебе предаваться кручине, покуда я жив! Подними голову! Взгляни на меня! Покажи мне свое белоснежное лицо! Если суждено будет вернуться живым из похода, я постараюсь сделать тебя счастливой. Прошу тебя, не печалься, не надрывай мою душу!

 

— Мы, женщины, подобны мелкой рыбешке, плескающейся в мелководье у самого берега просторного озера, — отвечала Кортка-слу своему суженому не поднимая головы. — Все наши мечты и думы о том, чтобы вы, наши избранники, не споткнулись в пути. Не могу я становиться на твоем пути, батыр. Иди, добивайся того, что задумал. Вы — соколы, мы — вороны... Долго я ждала тебя, целых шесть лет. И когда ты наконец заглянул к себе домой, будет ли прилично с моей стороны уставиться на тебя во все глаза? Желаю тебе доброго пути, батыр! Одинок ты, нет у тебя братьев — ни старшего, ни младшего. И если с тобой случится беда, знай, здесь угаснет от горя, зачахнет с тоски твоя Корт-ка. Помни об этом, батыр!

 

Кобланды вздохнул и тихо кивнул головой.

 

— И мне не забыть тебя, Кортка, на этом и на том свете, — проговорил он. — Не обижайся, и сегодня я не смогу войти в твою белую юрту. Перед походом побуду рядом со старыми родителями, попытаюсь унять их тревогу, успокоить.

 

Кобланды широкими шагами направился к родительской большой белой юрте.

 

Всю ночь старый Тохтарбай и Аналык просидели с обеих сторон сына. Мать то и дело подкладывала ему в чашку самую лучшую еду и лакомства, какие были в доме, Тохтарбай ласкал сына самыми нежными словами. Даже тогда, когда далеко за полночь Кобланды положил голову на высокую пуховую подушку и ненадолго смежил веки, родители не оставили его, остались сидеть рядом, склонившись над единственным сыном, и не отрывали от родного лица своих глаз.

 

— Мой серый ягненок! — ласково обращалась к сыну старая мать, и в ее выцветших глазах блестели слезы. Слезинки срывались с ресниц и, сверкнув в слабом свете светильника, падали на ясный, широкий лоб Кобланды.

 

— Моя радость, надежда моя! — бормотал старый отец и, склоняясь над сыном, концом седой бороды нежно касался груди Кобланды. Слегка вздрагивающими, старчески невесомыми пальцами Тохтарбай осторожно снимал со лба сына капли выступающего пота.

 

Всю ночь не сомкнула глаз в своей юрте и Кортка-слу. Накинула на Тайбурыла златочеканную сбрую, оседлала. Расчесала гриву и хвост, завязала в узел густую челку. Положила в коржун запас еды, приторочила к седлу. Тщательно осмотрела и вычистила доспехи и оружие батыра. После этого она отвязала от привязи Тайбурыла, беспокойно бившего копытами и рвавшегося на волю, провела перед родительской белой юртой.

 

Кобланды вскочил с постели, услышав топот копыт Тайбурыла. Около юрты уже толпились родичи и близкие, собравшиеся проводить его в нелегкий путь. Одни из них плакали, другие горько вздыхали, все спешили обнять Кобланды и наперебой уговаривали не идти в поход, не подвергать себя смертельной опасности. Кобланды не стал и слушать их: почти вбежал в белую юрту Кортка-слу, облачился в доспехи, взял оружие и выскочил наружу, похожий на недавно оперившегося, жаждущего боя молодого сокола.

 

Кортка-слу подвела к нему танцующего, беспокойно перебирающего стройными ногами Тайбурыла. Кобланды вступил в стремя, сел на коня и огляделся вокруг. Красив был в это мгновение юный батыр Кобланды. Была к лицу ему островерхая ногайская шапка, под которой горели огненные глаза. Девятикольчатая стальная кольчуга туго обтягивала грудь батыра, отчего как бы еще шире раздались его сжатые плечи. Ослепительно сверкали два нагрудных стальных диска. Длинный исфаганский меч, повязанный на поясе, сошел бы за копье.

 

Люди, воздев руки к небу и проводя ладонями по лицу, благословляли батыра, направлявшегося отомстить врагу. Надежда людская на благополучный исход крепла, поднимая в душе батыра веру в свои силы.

 

Кобланды оглядел теснящийся вокруг народ, который все прибывал и прибывал из дальних аулов, чтобы проститься с ним, поклонился людям, отчего, развеваясь, заколыхался султан на верху шапки. Потом рванул поводья, и Тайбурыл, давно со скрежетом грызший удила, стремительно понес своего седока к подножью гор Караспан...