Черное ведро
Беймбет Майлин
(Рассказ)
С черного ведра все и началось. Айша берегла это ведро пуще глаз. Года три назад, оставшись без него, она была вынуждена бегать к соседям до тех пор, пока ее муж Бирмаган-бет, сдавшись на ее постоянные просьбы и упреки, не принес из лавки и не поставил перед ней новенькое черное ведро.
— Только и слышу “ведро, ведро!”. Меня уже мутить начало. Вот видишь, вместо курева для себя тебе ведро купил. Возьми и замолчи! — сказал Бирмаганбет, подчеркивая всю важность своего поступка.
Но, говоря так, Бирмаганбет вовсе не хотел сказать, что жена его грязнуля или неумеха. Просто он дал понять ей, что он человек порядочный и от просьбы жены отнюдь не отмахивается. О бережливости, аккуратности и запасливости Айши знал весь аул. Каждую вещь она ценила, как будто она единственная из тысячи. Неряшливые бабы, желая унизить, ущемить “чистюлю” Айшу, иногда ворчали:
— И чего она вечно трясется над всяким дерьмом? Все равно в могилу его не возьмет! Скупердяйка!
И надо же было такому случиться: у нее угробили это черное ведро!
И угробила младшая жена Кожагула — бестолковая, чумазая баба — вечно по дворам слоняется и что-нибудь да просит, а что возьмет — то никогда по-людски не возвратит. А сегодня понадобилось ей вдруг ведро. Приперлась. Обычно Айша таких просителей и близко к дому не подпускала.
— Вы не беднее меня. Сами можете купить, — отрезала им она.
А сегодня так не ответила. Не до того ей было: уже целый месяц, как исчез из дома Бирмаганбет! Доходили слухи, будто по распоряжению района он составляет протоколы на тамошних баев и отправляет эти бумаги в суд. Но какое ему дело до баев? И почему нужно целый месяц шляться где-то на стороне, когда дома жена и семья? И что это за мужчина, который так запросто бросает свой дом? Подобные мысли уже несколько дней не оставляли Айшу. Она привычно выносила золу, разводила огонь под очагом, гоняла единственную корову-пеструшку на водопой, а сама все неотступно думала и думала о Бир-маганбете.
Он уже не первый год разъезжает по аулам. Года три, как ему не сидится дома. С того времени, как его впервые избрали делегатом на совещание батраков, от него только и слышно: “съезд”, “группа”, “постановление”. Если приезжает в аул уполномоченный — первым долгом он вызывает Бирмаганбета. И всюду потом они ходят вместе. Созывают людей, проводят собрания, уполномоченный делает доклады, и когда люди, растерявшись, молчат, а представитель власти просит высказаться, — тогда слово берет Бирмаганбет.
— Товарищи! — говорит он громко.
Все вздрагивают, заглядывают ему в рот. И тут Бирмаганбет начинает одних поддевать, других поддразнивать, третьих подзадоривать:
— Товарищи! А ведь видно, что боитесь вы баев! Да-да! У иных даже языки со страху отнялись. Ну, так не трусьте! Довольно вам молчать! Я же знаю, у вас есть что сказать. Так ведь? Так давайте, давайте!
После этого и все начинают выступать наперебой.
Собрание кончается, люди расходятся по домам и, сидя у очага, Айша начинает упрекать мужа:
— Зачем тебе лезть на рожон? Хочешь прослыть смутьяном? Сидел бы дома да хлебал бы свою похлебку. Нет, ему обязательно выступать надо!
“Оставь свои советы при себе!” — как бы говорил на это Бирмаганбет и, смерив Айшу гневным взглядом, отпихивал от себя кесуш-ку. Айша знала про вспыльчивый нрав мужа и после этого больше о собрании не заикалась.
А ведь в их жизни всякое случалось. Чего только не пережили Айша и Бирмаганбет в прошлом! И унижения, и позор, и байские побои, и брань его байбише — все сносила Айша. Свою семью, очаг она заимела лишь года четыре назад. А Бирмаганбет, даже женившись, продолжал батрачить. Лишь в прошлом году он сбросил ярмо. После конфискации ему удалось достать несколько голов байского скота.
С этого времени их хозяйство пошло на поправку. Айша берегла то, что имела. У нее всегда было чисто и прибрано. Иногда бывало и голодно, и холодно, но она и слушать не хотела о том, чтобы зарезать или продать хоть одну скотину. Бирмаганбет пытался однажды продать бурую телку да купить кое-что из одежды, но Айша такой подняла шум!..
— Да ты в своем уме ли? Как можно продавать телку? Мы и раньше босые-голые ходили, да ведь не пропали! И теперь не пропадем!
На самом деле у Айши одно желание: не растерять того, что с таким трудом нажито, поправить хозяйство, вырваться наконец из проклятой нищеты. Ведь не на роду же написано быть бедняками. Уж они-то познали горечь чужого куска.
Так думает Айша. А Бирмаганбет? Разве не в десять раз больше перенес он обид, чем все другие? Разве он думает иначе, чем она? И вот только теперь он достиг чего-то, только теперь у него в душе забрезжил луч надежды. Так почему он безразлично относится к хозяйству? Почему не сидит дома? Почему не заботится о семье, о скотине? Почему не копошится, как другие мужчины, подрабатывая, подшибая копейку к копейке?...
Но все это пустяки по сравнению с тем, что сейчас взбаламутило душу Айши. Она решилась на то, чего никогда не делала, о чем отродясь не думала, что никогда и в мыслях не держала, особенно с тех пор, как вышла замуж. Она и сама не может понять, как все это случилось. Теперь она ломает себе голову и никак не может сообразить: правильно она поступила или неправильно. Попробовала было поговорить с Алмагамбетом — он ведь деверьком ей приходится, — но тот все повернул в шутку и только еще больше растравил сердце. И вот, когда голова шла кругом, приперлась откуда ни возьмись эта проклятущая чумазая баба Кожагула и выпросила черное ведро.
Произошло это так.
В аул приехал уполномоченный и созвал жителей на собрание. Аул был маленький, дворов на двадцать, а то и того меньше, и потому все вместились в дом Сартая. Собрались и все женщины. Среди них — Айша. На почетном месте восседал, распушив бороду, Кайралап. Рядом, выпятив жирный подбородок, сидел Идрис. Обоих богачей во время прошлой уборки потрясли как следует и объявили им бойкот-майкот. Помнится, на одном собрании Бирмаганбет сказал:
— Желательно, чтобы среди нас не было смутьянов-баев. Пусть своими делами ведают сами батраки и кедеи.
И тогда же выгнали с собрания Кайралапа и Идриса. Теперь, пользуясь тем, что Бирма-ганбета нет в ауле, оба бая безбоязненно притащились на собрание и даже уселись рядом. Айшу это неприятно задело. Ишь как обнаглели! Думают, раз нет Бирмаганбета, так можно и опять на голову сесть? Как бы не так! Завтра муж вернется, и Айша ему обо всем расскажет, и он богачам мигом хвосты прижмет!
— Проходи, Айша! Из-за своего муженька тебе и на собраниях побывать-то толком не приходилось, — крикнул кто-то из молодых джигитов. — А ну-ка, толкни речугу, пока Бирмаганбета нет!
И, почувствовав скрытую насмешку, Айша еще больше разозлилась. Заика Орынбай, волоча холщовую сумку, с которой не расставался, о чем-то тихо переговаривался то с одним, то с другим.
Смуглый незнакомец со всклокоченной шевелюрой недовольно покосился на заику и сказал:
— Товарищ председатель! Может, хватит вам по углам шептаться? Может, уже пора открывать собрание?
Смуглый незнакомец оказался уполномоченным из района. Он сделал доклад и закончил его так:
— Итак, товарищи, пора положить конец бестолковому мелкому хозяйству и переходить на крупное коллективное производство, к методу социалистического хозяйствования!
Люди молчали, словно их дрема взяла.
— У кого какие будут вопросы? — несколько раз спросил председатель, однако никто даже рта не раскрыл.
— Ия, аллах, спаси нас, грешных! — громко вздохнул Кайралап.
— Эй, чего же молчите! Да скажите хоть что-нибудь!
— Вон Айша встрепенулась. Наверное, сказать что-то желает! — шутливо заметил кто-то из джигитов.
— Она ведь жена активиста. Захочет — так резанет, — подхватил еще кто-то.
То ли вконец разозлилась Айша, то ли и в самом деле намеревалась выступить, но она тут же вышла вперед.
— А что? И скажу! Баев, думаете, испугаюсь? Не такая я, как вы!
Уполномоченный поднял голову, внимательно посмотрел на Айшу. Она смутилась, на мгновение запнулась.
— Говорите, женгей! Смелее! — улыбнулся уполномоченный.
— Прежде всего я хочу сказать: здесь сидят двое майкотов. Пусть они покинут собрание.
Люди переглянулись. Сатыбалды, исподлобья взглянув на Айшу, удивленно покачал головой. Уполномоченный обрушился на председателя аулсовета, требуя назвать этих “майкотов”. И, узнав, кто они, резко спросил:
— А вас кто сюда звал?!
— Ойбай, дорогой, сказано ведь было всем прийти на собрание. Вот и пришли. Думаю, не приду, опять же буду виновным... — начал оправдываться Кайралап.
Баев выдворили. Уполномоченный обратился к Айше:
— Продолжайте, женгей.
Айша и не знала, о чем говорить дальше. Ничего дельного не приходило в голову. Но раз уполномоченный просит продолжать — молчать было неудобно. И она коротко сказала:
— Могу еще сказать: все, что здесь говорил уполномоченный, совершенно правильно. Я полностью его поддерживаю!
— А что тебе не поддерживать: небось скот твой не потом заработан, а задарма тебе достался. У одних забрали, тебе дали. Передать его в колхоз, конечно, нетрудно. А вот пусть другие скажут, — заметил Кусаин.
По правде говоря, Айша и сама толком не поняла, что значит обобществлять скот. Не все ей было ясно в докладе уполномоченного. Слушая его, она думала о своем, о том, что не выходило в последнее время из головы. И теперь почувствовала себя неловко.
— У меня вопрос, — подал голос Жаман. — Ну, хорошо. Допустим, сделаемся мы коллективом. Объединим все хозяйство, все имущество. А как же быть с семьями? Будем по-прежнему каждый жить в своей лачуге или — как родичи Смата — начнем по сорок человек лакать из одной лоханки?
— Разумеется, из одной лоханки лакать будешь, — опередил уполномоченного Кусаин.
Зашумели. Уполномоченный, однако, взял слово, обстоятельно объяснил, каким образом будет строиться коллективное хозяйство и как будут жить члены сельхозартели, и все успокоились.
— Товарищ уполномоченный! — обратился Тмакбай. — Возьмем, к примеру, бедняка. У него, скажем, ничего нет. Так себе, голь перекатная. Промышляет тем, что шьет. Такого тоже в артель примете?
После Тмакбая выступили Жусуп, Кадыр-берген, Жакип. Из их слов Айша определенно поняла, что будут обобществлять скот. Но только как это? Они с Бирмаганбетом лишь недавно обзавелись кое-какой скотиной. И в одежде и в еде себе отказывали, мечтая хотя бы чуточку увеличить поголовье. И теперь вдруг все станет общим? У бедной пеструшки сосцы с четверть аршина. За одну дойку дает ведро. В прошлом году, во время конфискации имущества Базаубая, уполномоченный подозвал Айшу. “Женгей, — сказал он, — вместе с вашим супругом мы немало гнули спину на этого бая. Так выберите из его стада любую корову.”
Среди коров Базаубая отличалась молочностью красная порода с отметиной на лбу. Пеструшка была из этой породы. Айша подбежала к ней, обняла за шею. И теперь вдруг ее любимая пеструшка, кормилица, станет общей, ее молоко, ее масло достанется чумазой неряшливой бабенке Кожагула? О, господи, что же это такое? Но — самое главное — дома не будет хозяина, владельца всей скотины. Интересно, сразу же начнут обобществлять скот или подождут, пока вернется Бирмаганбет?
Вопросы кончились. Председатель собрания приступил к голосованию.
— А ну, кто согласен вступить в коллектив, поднимите руки!
Аульчане, косясь друг на друга, молчали, выжидали, ерзали. Никто не решался поднять руку первым. Айша вспомнила, как в таких случаях поступал Бирмаганбет. Он вскакивал с места, поднимал руку и говорил:
— Голосуем!
И все разом вскидывали руки.
Айша тоже неожиданно для себя воскликнула:
— Голосуем, товарищи! Ну!
Робко поднялось несколько рук, а потом проголосовали и все. Приняли единогласное решение: “Создадим коллектив!”. Теперь надо было выбрать председателя. Посыпались разные предложения. Уполномоченный попросил слово:
— Если послушаете меня, выберите в председатели вот эту самую женгей. Не пожалеете!
— Брось! — вскочила в испуге Айша.
— Возражать против этого товарища, может, никто и не станет, — начал тянуть, запинаясь, Кусаин, — но она ведь неграмотная...
— Ну, грамоте можно научиться. Я лично охотно проголосую за сноху Айшу. Давайте поднимем руки! — сказал почтенный Досым, и вслед за ним все подняли руки.
Таким образом, председателем артели “Новый быт” избрали Айшу.
События того дня чудились Айше странным сном. Нежданно-негаданно оказались в ее руках поводья власти. С какой стати? За какие заслуги? Чем это кончится? Добром ли, срамом ли? Будет ли доволен Бирмаганбет? Поступил бы он так, будь он здесь? Или, наоборот, промолчал бы, окаменев лицом?
Пришла Айша домой, а дома восьмилетний сынишка Куандык, собрав своих дружков со всего аула, перевернул все вверх дном. Сорванцы натаскали со двора сена, рассыпали золу, разлили воду. Обычно Айша нещадно выгоняла этих бесенят из дома, и малыши, чувствуя, что им достанется, разбегались врассыпную, едва только примечали Айшу. Однако на этот раз Айша не раскричалась, как обычно, и не вытолкала в шею замешкавшихся забияк. Толкаясь, толпясь, они ушли, а Айша, ничего не замечая, прислонилась спиной к печке и стала смотреть в окно. Начинался буран. За окном вырос большой сугроб. Свирепый ветер налетал на него, поднимая снежные вихри, зловеще завывал. Пурга замела окошко снизу, и в доме стало сумрачно.
Коллектив! На счастье или на горе его образовали? На собрании кто-то полушутя, полусерьезно предложил:
— Давайте зараз и баб обобществим.
Другой ему немедля ответил:
— Э, знаем, знаем, что ты на молодку Жексена нацелился...
А что, если в самом деле и женщин сделают общими... Айша вспомнила, как вспыльчив и горяч Бирмаганбет. Кроме того, ревнив, суетлив, раздражителен. Иногда он говорил: “Больше всего на свете люблю тебя. Когда кто-то на тебя глаза пялит, у меня все внутри переворачивается”. Так что же теперь будет? Если... Господи, о чем я только думаю!..
Вот как раз в эту минуту и притащилась младшая жена Кожагула. Жаулык засаленный, грязный. Кожаные калоши стоптаны набок. Запыхалась, будто за ней гнались с палкой. Спиной о печку почесалась. Постояла так чуток да и забалабонила:
— Апырау! Что с погодой творится! Небо, что ли, обвалилось! Каждый божий день пурга, метель, буран! Сдуреть можно. И в такую круговерть некоторые еще и по собраниям шляются. От безделья, должно быть, бесятся. Пятеро из “Березового колка” приперлись, в гости, видишь ли, пожаловали. Расселись, будто родной отец пришел! И что только люди думают? Жрать-то нечего. Одну паршивую скотинку зарезали на зиму, и то уже вчера огузок разделали. Больше хоть шаром покати, ничего нет...
Она перевела дыхание и завелась снова.
— Решила им чай поставить, чтобы избавиться, да какой смысл при таком буране взад-вперед с одним ведром мотаться? Может дашь, сношенька, свое черное ведро?
Айша слушала чумазую балаболку рассеянно, вполуха. Только и поняла, что ей понадобилось черное ведро. В другое время Айша бы ее к этому ведру и близко не подпустила, но сейчас так хотелось скорее выпроводить назойливую гостью и остаться наедине с собой, со своими думами, что она махнула рукой:
— Там, в углу оно! Бери!
Пришел вечер, стемнело, надо было идти за водой. Тут-то и поняла Айша, какой промах она допустила, и похолодела. Младшая баба Кожагула ведь редкая растяпа. То, что попадет ей в руки, считай, пропало. Пиалу возьмет — надвое расколет, чайник для заварки — носик или ручку обязательно отобьет, ведро возьмет... И, не выдержав, Айша выскочила из дома. Она бежала, спотыкаясь, проваливаясь в сугробы. И не замечала этого. Лишь бы скорее добраться до чумазой неряхи. Скорее бы увидеть свое черное ведро...
Распустив грязные косы, вздымая клубы пепла, сидела у печки баба Кожагула. Увидев ворвавшуюся в дом Айшу, начала длинными щипцами яростно шуровать уголья. Посыпалась зола, повалил черный дым.
— Я за ведром пришла, — предчувствуя что-то неладное, сказала Айша.
— Этот мальчишка бестолковый... Ну, и я его так отлупцевала, что навек запомнит... — пробубнила чумазая, не отрываясь от печки.
Айша, не помня себя, грозно надвинулась. Чумазая, слегка оробев, пролепетала:
— Ну, что ты, что ты! Имей уважение к старшей! Уймись! Вон лежит твое ведро.
Ведро — сплющенное, с продавленным дном — валялось у порога. Айша задохнулась от ярости и обиды. Схватила изуродованное ведро, запустила его в косматую бабу и заплакала.
— Ойбай-ай! — дурным голосом на весь дом завопила чумазая. — Уби-и-ила меня эта сте-ерва!
Вошел Кожагул. Сосульки на бороде и усах таяли, стекая на грудь каплями воды. И без того большие глаза его еще больше расширились. Казалось, вот-вот вылезут из орбит.
Постоял, пожевал губами, вздохнул.
— Что же ты, сношенька, бабу нашу избиваешь?
— Пусть не берет, не ломает чужие вещи!
— Это, конечно, правильно. Ломать — не годится. Но причем тут — “чужие”? Вы же были на собрании, так слышали, что говорил уполномоченный: “Все необходимые орудия производства будут обобществлены”. Так он сказал. А ведро — тоже орудие производства. И тоже необходимое. Значит, им надлежит пользоваться сообща. Ломать не надо. Согласен. Но если уж невзначай сломали, разве можно сразу в драку лезть? Уполномоченный тоже не одобрит. К тому же вас в председатели выбрали. Если мы напишем жалобу, дескать, председатель избивает людей, вас — имейте в виду — в два счета отдадут под суд!
Айша молчала. Ей было стыдно за свою вспышку. Все слова, сказанные на собрании об обобществлении средств производства, и в самом деле вылетели из ее головы. А ведь ведро теперь действительно общее. Ну, взяла его эта грязнуха. Сломала. Так на то теперь свобода. Какое она, Айша, имеет право бушевать? Горько было, однако, об этом думать. Перед глазами мелькало раздавленное черное ведро. Затем мелькнула чумазая баба Кожагула, распатланная, как ведьма. И страшно стало Айше, и обидно. Поникшая, растерянная, не в силах унять колотившую ее дрожь, поплелась она домой.
...Ночь. Окно замело снегом. Буран неистовствует, ветер свищет, гудит, воет. В сумраке, прижав к себе Куандыка, скорчилась Айша. Сон покинул ее. Невеселые думы одолевают женщину. Она тяжело вздыхает.
Кто-то резко рванул дверь. Айша испуганно вскочила.
— Кто это?
— Я!
Знакомый, родной, долгожданный голос. Айша мигом подлетела к мужу и начала помогать ему раздеваться.
— Апырмау, как ты осмелился приехать в такой буран?!
Бирмаганбет был весь в снегу. На бороде иней, усы в сосульках. Невысокого роста, краснолицый, он, раздеваясь, довольно отдувался, покрякивал.
— Ой ты, родненькая, истомилась небось, соскучилась. Ну, дай расцелую!
Холодный, неуклюжий, в толстой одежде, он притянул ее к себе, пытаясь заключить в объятия, и Айша вспыхнула, как девушка, изогнулась, подставила лицо.
Целую вечность не видела она его, Бирмаганбета! Так обиделась на мужа Айша, что про себя грозилась даже не посмотреть на него, когда он вернется. А теперь, радостная, счастливая, покорно подставляла щеку для поцелуя. Но таков Бирмаганбет! Какой еще казах, возвращаясь домой после долгой разлуки, назовет жену “родненькой”, да еще и расцелует?! Другие даже здороваться с женой за позор посчитают. А Бирмаганбет совсем не такой! У него нрав особенный...
Айша подробно поведала мужу все, что случилось в ауле за его отсутствие. Бирмаганбет одобрительно мычал. А когда узнал, что жена вступила в коллектив и что ее избрали председателем, и вовсе обрадовался и расхохотался.
— Подожди, не смейся. Еще не все сказала!
— Ну, выкладывай.
— Меня хотят отдать под суд!
— Кто?!
И Айша, волнуясь, задыхаясь от обиды и гнева, дрожащим голосом рассказала историю о том, как погибло черное ведро.
— Тьфу, нашла кого бояться! — покачал головой муж. — Кожагула! Да ты знаешь, кто он такой? Торгаш! Мулла! Нынче осенью еще отходную гнусавил по покойному Бекбо-лу и красного телка уволок. Сколько твержу я сыну Какимжана, чтобы он обложил старика налогом. Но тот, вредина, все оберегает его. Да их близко к коллективу подпускать нельзя! Собери завтра всех членов артели, я разоблачу его при всех, и выгоним его с треском. Ну, а если он даже будет в коллективе, то это вовсе не значит, что можно ломать чужие вещи. Разве ведро подлежит обобществлению?!
— А корова!... Она подлежит? — с грустью спросила Айша.
...Темной ночью на постели рядом с мужем Айша вдруг на мгновение увидела коро-ву-пеструшку с грузным, набухшим выменем. И еще ей померещилось черное сплющенное ведро.