Главная   »   Путь Абая. Книга Вторая - Мухтар Ауэзов   »   ПЕРЕВАЛ


 ПЕРЕВАЛ

 

 

1
 
 
Было начало апреля Зима в этом году закончилась рано, обнажившаяся земля исподволь покрывалась дымчатой зеленью. Прошел весенний окот мелкого скота, и на пастбища тянулись из аула козы и овцы, попастись на прошлогодней траве и пощипать зеленой нови, а вслед за ними, уже к вечерку, на ближайшие пригорки выгоняли вереницы ягнят и козлят. Жители аула Акшокы еще оставались в зимниках, и только белая юрта Айгерим да рядом серый очаг Башея и Злихи стали на зеленой лужайке, недалеко от зимних домов.
 
С этой весны взялась у Абая ежедневная привычка — выходить вместе с Баймагамбетом на холмик, что с тыльной стороны зимовья, и там просиживать, среди колышущихся на ветерке метелок прошлогоднего ковыля, часок-другой за спокойными разговорами. Порой к ним присоединялись соседи по зимовью, присматривавшие ягнят-козлят на ближайшем к аулу вечернем пастбище. Вот и сегодня, подъехав на конях к холму, спешившись в виду недалекого стада, к ним поднялись Байторы, Байкадам, сели рядом, а вскоре ко всем присоединился и мулла Кишкене. Пастухи знали, что Абай в эти часы ведет с Баймагамбетом интересные разговоры, и им хотелось их послушать, мулла же Кишкене и сам был непрочь принять участие в разговоре.
 
Байторы в прошлом проживал «соседом» в ауле Кунанбая, всю жизнь работал на него, пока не заполучил сильнейший прострел в поясницу и перестал быть нужен старому хозяину. Абай переселил его с семьею к себе, вылечил, и дал ему, наконец, почувствовать себя человеком Старого доильщика кобыл Буркитбая он тоже взял к себе, когда тот с пораженными болезнью руками был изгнан Такежаном из его аула. А старый батрак Байкадам, также больной и немощный, обошел многие аулы Кунанбая, но, наконец, сам попросился к Абаю, и Абай его принял. Верный нукер Абая, Баймагамбет, давно перешел жить к Абаю вместе со всеми многочисленными младшими братьями, терпевшими раньше большую нужду, — теперь Баймагамбет был самый надежный сосед Абая, хозяин, крепко стоявший на ногах.
 
И непредвиденно получилось, что аул Абая стал оазисом милосердия, в котором нашли спокойное убежище престарелые бедняки, промыкавшие жизнь «соседями» у баев. Здесь нашли они не только приют и помощь на старости лет, но и сердечное внимание и доброе отношение к себе со стороны Абая. Он всегда с большой искренностью общался с этими мудрыми, старыми людьми, прожившими истинно большую трудовую жизнь, охотно слушал их непридуманные поучительные рассказы из жизни. И всегда предпочитал больше слушать, чем говорить самому.
 
На этот раз повел беседу Баймагамбет. Сидя напротив Абая, он с невозмутимым видом говорил пастухам:
 
— Вот, послушайте. В стране Недерлан, в городе Лейден, был суд, который назывался ынквызыц.
 
В минувшую зиму, когда по вечерам Абай рассказывал Ерболу, своим детям и мулле Кишкене о прочитанных им книгах, Баймагамбет всегда был рядом и внимательно прислушивался. С одного раза он запоминал любой роман с множеством запутанных действий и со всеми действующими лицами, не забывая ни про кого, а потом с увлечением часами пересказывал многочисленным слушателям — пастухам, дояркам овец, скотникам, домашним прислужницам, их чадам и домочадцам Слава о замечательном рассказчике Баймагам-бете облетела не только аулы Акшокы и Корык, но и окрестности, от Чингиза до Семипалатинска. Сейчас он начал пересказ одного большого романа, в котором повествовалось о зловещих событиях, происшедших во времена средневековья в европейской стране «Недерлан».
 
Близился закат солнца. На холм пришли, вслед за муллой Кишкене, дети Абая, — Акылбай, не поехавший к Нурганым в аул Корык, мальчик уже большой, почти юноша, и Абиш, учившийся в домашней школе Абая, и Магаш, общий любимец, очень способный, умный ребенок. И дети, и взрослые, слушавшие рассказ Баймагамбета, были словно зачарованы этим странным повествованием о чужедальней старине, звучавшем в час багрового заката, под шелест прохладного ветра, пробегающего по метелкам прошлогоднего ковыля Обратившись в слух, глядя на уста рассказчика, слушатели не заметили, как к их холму на полном скаку приближался какой-то всадник.
 
Когда вестник, спрыгнув с коня, поднялся на холмик, Абай узнал в нем Асылбая, табунщика из большого аула в Жидебае. Его гнедая лошадь была вся темной от пота. Оказалось, он возвращается из Семипалатинска в аул байбише Улжан. После взаимных приветствий Абай спросил, какие новости, хабар, везет с собою Асылбай. И тот сразу же всех чрезвычайно удивил, сказав:
 
— Вы что, ничего еще не знаете? В город пришла страшная весть: умер белый царь, который правил нами. И не просто умер — его убили, говорят! Из ружья застрелили, вот как!
 
Кишкене-мулла прикрыл глаза, зашевелил губами, потом провел ладонями по лицу и бороде. Глядя на него, старик Байторы тоже поднял руки и прикрыл глаза, хотя и не знал, какую молитву надо читать по такому случаю. Абай приступил с вопросами к посыльному
 
— Откуда хабар? Где ты слышал? Кто убил царя? Когда?
 
-Оу, наверное, с месяц назад. Теперь об этом говорит весь Семипалатинск. Русские уже давно отслужили в церкви, в мечети тоже прошел поминальный намаз. На трон сел сын царя, убийцу, говорят, поймали. А в Семипалатинске поднялся большой переполох, всех заставили присягу принимать. Это весь хабар, больше ничего не знаю.
 
Вместе с вестью «убили царя» Абаю сразу же вспомнился его друг Михайлов И Абай понял, что выстрел в царя прозвучал и сотряс, наверное, всю Россию. Нашлись люди, способные на беспредельные дела и поступки, и это, должно быть, не простые люди Задумавшись обо всем этом, Абай ушел в себя. Между тем старики Байторы, Дархан и вместе с ними мулла Кишкене убийство чужеродного царя восприняли как ужасное злодеяние. Каждый из них старался выразить свое возмущение по этому поводу.
 
— Оу, как же это получается? Обычно, по велению царя убивают преступников, а тут, выходит, можно убить и самого царя?
 
-Астапыралла, у этого убийцы, видно, сердце как у льва? Кто же решился на такое дело?
 
— Нет, он не из простых, этот убийца! Я думаю, что если он не из царской семьи, то, по крайней мере, из тех, кто стоял близко к нему Видимо, из тех, которые мечтают о могуществе и считают: « чем я хуже царя?» А простому человеку-зачем противостоять царю? Что, других мало, с кем можно бы посчитаться?
 
— Е, я вам скажу, все равно это оказался бесстрашный батыр!
 
По лицам сидевших на холме в багровом свете заката, разговаривавших кочевников и не видно было, чтобы они сильно переживали смерть царя. Их больше интересовал тот, кто осмелился на такой беспримерный по смелости шаг, и то обстоятельство, что в этом мире можно, оказывается, убить и самого царя словно зверя подстрелить. Мулла Кишкене покачал головою, с накрученной чалмой, и молвил поучительным тоном:
 
— В шариате прописано, что всем народам надо заботиться и поклоняться тому, кто является султаном или ханом страны. Приверженцем какой бы веры ни был народ, но царь, поставленный над ним Всевышним, есть царь, и сказать тут больше нечего. То, что произошло — это прискорбное событие Недоброе предзнаменование! Народ в царстве теряет всякие нравственные устои! А это придвигает к самым порогам наших очагов неминуемый конец света! — Так закончил свою назидательную речь рыжебородый мулла
 
Абай, услышавший последние слова Кишкене-муллы, лишь усмехнулся в сторону и молча поднялся на ноги.
 
-Там, где большое насилие, всегда возникает и большое злодеяние, дорогой молдеке,- сказал Абай. — Что вы можете предполагать здесь, сидя на горке? Какая сила, какой гнев могли водить рукой человека, который решился стрелять в самого царя? — сказав это, он неторопливо зашагал в сторону аула.
 
По дороге он сказал Баймагамбету:
 
— Баке, ты завтра отправляйся в Семипалатинск. Не хочу оставаться в неведении по поводу такой новости. Свезешь мое письмо в город, привезешь ответ, и сам тоже постарайся узнать как можно больше об этом событии.
 
Письмо Абая было к Михайлову. Из города через три дня Баймагамбет снова привез коржын книг и ответ от Михайлова, а также газету «Областные ведомости», которую выпускала генерал-губернаторская администрация в Семипалатинске. В ответном письме Михайлов написал: «Излагаю события, ссылаясь на официальные сообщения. Первого марта в Петербурге между часом и двумя часами дня в царя, возвращавшегося с прогулки во дворец, стреляли люди, ожидавшие его в засаде. Доставленный в Зимний дворец, царь вскоре умер от полученных ран Говорят, что некоторые из организаторов покушения схвачены. И это сообщение соответствует истине, ибо об этом своей телеграммой в тот же день — первого марта — сообщил всему народу министр внутренних дел генерал-адъютант, граф Лорис-Меликов. Вторым таким сообщением, письмом-циркуляром от министра иностранных дел, статс-секретаря Гирца, были оповещены иностранные государства».
 
Евгений Петрович сообщил и другие, сугубо городские, новости: по приказу краевого генерал-губернатора городской голова Семипалатинска, собрав весь военный гарнизон города, второго марта провел панихиду по умершему царю, затем привел к присяге новому царю Александру Третьему всех, начиная с солдат и младших должностных лиц. В письме Евгений Петрович также сообщал, что сам он уволен со службы без разъяснений, секретным распоряжением. «Вот какие у нас творятся дела, дорогой Ибрагим Кунанбаевич. А не мешало бы вам самому приехать в город и разузнать все на месте, а не через вашего Баймагамбета. Как ни хороша ваша жизнь в Акшокы, но и про город не забывайте!»
 
Ни одна семипалатинская газета не смогла бы так хорошо осведомить Абая об этих событиях, как письмо Михайлова, газеты были на удивление немногословны по поводу такого трагического события всероссийского значения А ведь по поводу несравнимо более мелких событий газеты поднимали шумную трескотню, отпускались язвительные насмешки, захлебывались в угрозах, что случилось с властями? То ли нос себе разбили о камень, то ли просто растерялись, словно их стегнули по глазам плеткой.
 
Получив письмо, Абай на следующий же день отправился вместе с тем же Баймагамбетом в Семипалатинск-он внял совету Михайлова. В лицо дул легкий свежий ветерок, земля уже хорошо подсохла, степная дорога установилась, грязевые потоки и ямы исчезли. Округлые холмы и длинные увалы, покрытые самой свежей дымчатой зеленью, дышали радостью новой весны. Низкорослая полынь, широчайшие ковры степных тюльпанов, кусты таволги, на которых только что раскрылись почки, покрывали плавно бегущие к горизонту степные взгорья. Попадавшиеся на пути, от Акшокы до Семипалатинска, многочисленные озерки были окаймлены зеленым шелком новых трав.
 
В путь отправились на тройке саврасых, добротных, хорошо ухоженных заботами Баймагамбета коней. От самого дома и до города он гнал их ровной, размашистой рысью, и такая езда в повозке не утомляла путников. Колеса весело перестукивались на твердой дороге. Подгоняя длинным кнутом лошадей, Баймагамбет продолжал прерванный приездом Асылбая пересказ романа, чтобы Абай выслушал его и поправил бы в тех местах, где он ошибется, или добавил бы то, что он забудет. Но добавить Абаю было нечего, он лишь поражался тому, с какой точностью запоминал его нукер очень сложные, запутанные романные ходы и многочисленные сюжетные околичности.
 
Баймагамбет «выдавал роман» «Черный век и Марта», героем которого был замечательный джигит Дик, у которого была своя вера, преследуемая властями. Был у него друг и единоверец, отважный великан — батыр по имени Красная Борода. Имело место коварное соглядатайство и жестокость палачей инквизиции, порождении Черного века. А отважная девушка, хитроумная Марта, являлась с самого начала как ненавистница инквизиции и всего Черного века — она сторонница Дика, спасающая его от инквизиции. Ибо кровавый суд города Лейден преследует Дика и Красную Бороду, желая расправиться с ними, и в этом суде инквизиторов сидят совершенно безжалостные служители той религии, которая именем Бога отправляет на мучительную смерть немало народу, подвергает ни в чем не повинных людей неслыханным пыткам. В романе имелось много туманных, чистых грез, много молодой пылкой любви, непорочной и прекрасной, как игра лунного света на поверхности ночных вод И была коварная соперница, предательница, чье сердце подобно глухому подземелью, в котором прячутся злые силы Черного века.
 
В передаче Баймагамбета каждый персонаж являл свое лицо и свой характер, говорил своим языком, и представал перед слушателями в связи с тем тайным замыслом, который имел в виду сочинитель романа. Баймагамбет тут не стремился стать выше или умнее автора, но старался как можно точнее передать все придуманные им детали, не выпуская из виду ни одной, не выходя из русла повествования.
 
Прежние его пересказы казахских сказок, отдельные сказки из «Тысячи и одной ночи», устные повторы персидских «Сорока павлинов», тюркских «Бактажар» он сам считал уже пройденным уроком, почти не возвращался к их исполнению. Таким образом передавая другим то, что внове услышал от Абая, он словно внушал им: «Баймагамбета вы еще не знали… Теперь, вот, послушайте это, и будете знать...» Баймагамбет чувствовал, что он интересен и нужен людям, и сам стал ценить и уважать то место пересказчика возле Абая, которое сам и создал. Из восточных сказаний он рассказывал чаще других о Рустеме, Джамшиде, о Шаркен, о трех слепцах, о Сейтбаттале, а также и казахские легенды о Едиль — Жайык, Жупар — Коррыга и Ер-Тостик. Они словно были навсегда вписаны в памяти Баймагамбета и стали постоянными книгами в библиотеке его живого сознания. В любое время дня и ночи он мог начать свое выступление с любой из этих «книг» и мог вести повествование, сменяя одно произведение другим. До времени, когда сварится мясо, он мог рассказать одно, что-нибудь из казахской старины, а после трапезы мог хоть до утра продолжить пересказом какого-нибудь длинного и сложного европейского романа — вплоть до утреннего чая, -и в общей сложности, часов пять-шесть кряду. Таким образом, он поведал своим слушателям в доступной и приятной для них манере свои любимые русские «романы» — «Петр Великий», который стал звучать у него как «Петр Пелекей», «Дубровский», «Сохатый», и заграничные — «Валентин Луи, или Чистое сердце», потом — «Ягуар», «Хромой француз» и наконец, последнее пополнение «библиотеки» — захватывающий внимание слушателей «Черный век и Марта».
 
Баймагамбет никогда не учился грамоте — ни по-арабски, ни по-русски, но запоминая все, что прочитывал Абай и затем пересказывал ему, он как бы стал образованным человеком, и безо всякой грамоты. А природный дар великолепной памяти, способствовавший создать ему бесценное хранилище устных книг, преобразил самого Баймагамбета, и он с годами стал выглядеть как почтенный ученый человек или как маститый исполнитель-жырау.
 
Теперь, слушая его, Абай улыбнулся и пришел к мысли, что Баймагамбет, пожалуй, выглядит отнюдь не как его нукер и конюх, но как случайный спутник, выходец из каких-то чужедальних стран, а не из родного степного края. Широкая раскидистая рыжеватая борода, насупленные густые брови, орлиный нос — Баймагамбет и впрямь не походил на степного казаха, кочевника бескрайней Арки. А когда он с жаром принялся рассказывать, как батыр Красная Борода с беспримерным мужеством, презрев всякую опасность, успешно освобождал плененного Дика, то было видно, насколько близки чувства самого Баймагамбета к отважной самоотверженности Красной Бороды. Сейчас Баймагамбет был столь же прям и несокрушим в борьбе за правду, и даже под угрозой смерти он не позволил бы себе криводушия, лживости или вероломства. Баймагамбету ныне можно было доверить любую тайну, и он свято сохранит ее, надежней родного брата. А вообще-то джигит настолько изменился под воздействием таких новых друзей, как Красная Борода, что его было не узнать. Баймагамбет стал настолько человеком прямым, непреклонно честным и беспощадно правдивым, что второго такого во всем Тобыкты было не найти. Хранить тайну, быть верным данному им слову он мог непоколебимо, беззаветно и твердо. Хоть голову ему руби — он не станет выдавать друга. Айгерим как-то зимой сказала:
 
— Баке умеет крепко хранить тайны Абая! Я спрашиваю у него, что, мол, говорил Абай сегодня утром нашему сыну Турашу, а он отвечает: «Оу, откуда мне знать, спроси у него самого».
 
И она, всегда очень верно определявшая людей, убеждала Абая в следующем:
 
— Он много наслышался от вас о русских, от этого, оказывается, и сам захотел походить на них. Он уже не хочет, как казах, говорить велеречиво да прятаться по закоулкам ума, а говорит все как есть, прямо в лицо, если даже человеку от этого не по себе и он сгорает от стыда. Наверное, русский человек, благородный и честный, должен так вести!
 
Абай понимал, что кроется за словами Айгерим, но и, понимая, как необычно воздействуют на его нукера Баймагамбета русские книги, которые он ему пересказывает на досуге, Абай в душе оставался доволен этим. И впервые задумался над тем, как на него самого, читающего эти книги, они воздействуют, в смысле воспитания чувств. Он признавался про себя: «Я раньше не замечал, как книги воздействуют на меня Также я увидел, как сильно воздействуют они на молодого Баймагамбета. И словно самого себя увидел в зеркале -ведь я тоже далеко ушел в сторону от многих наших родных закоулков Но Баймагамбет моложе меня, он не прошел и половины того пути, который уже прошел я. .»
 
Не стал ничего об этом Абай говорить своему молодому спутнику. О том, что он — зеркало, в котором отражаются перемены самого Абая. Быть может, зеркало кривоватое. Нет, говорить это Баймагамбету, означало бы обидеть его И Абай предпочел молча слушать и созерцать это странное преломление в другом человеке тех знаний и жизнеощущений, которые он сам добывал через огромную работу с русскими книгами… По окончании пересказа романа Абай обошелся тем, что подправил некоторые искажения в содержательной канве да придал большую выразительность некоторым разговорам, выявляющим характеры Красной Бороды и его благородного друга Дика.
 
Первую остановку на отдых они сделали в Кушикбае. Подкрепились взятыми из дому припасами, затем отправились дальше и ехали без остановок до самых ворот дома Тыныбека. Туда постучались уже в поздние сумерки, в час, когда люди готовятся отойти ко сну
 
В этот приезд в Семипалатинск Абай встречался с Михайловым гораздо чаще, чем раньше, и беседы их стали намного продолжительнее. Теперь Евгений Петрович не служил, а потому они могли видеться в любое время. Встретил он Абая как близкого друга. О многих сторонах главной новости, о чем не мог написать Михайлов в письме, теперь он рассказал Абаю при встрече. Рассказал, что попытки убить царя были и раньше, поведал степному другу о том, из какой среды русской жизни берутся люди, которых даже смерть не страшит в их борьбе с царем. Рассказал о Желябове и о смелой русской девушке Софье Перовской, что их недавно повесили в Петербурге И на этот раз, когда убийство царя произошло, власти были сильно напуганы. Правительство наконец-то обратило внимание на положение и нужды всего народа, обозначив в Манифесте ряд хозяйственных и общественных вопросов, касающихся низких сословий.
 
— В Манифест попало даже такое слово, как «социальный», — усмехнувшись, сказал Михайлов. — Для царских уст — это невозможное, страшное слово! Однако оно сказано, а это значит, что они напуганы, что революции опасаются серьезно! Царский трон зашатался!
 
Абай хотел знать все, он жадно расспрашивал Михайлова о революции, о значении ее для народа, о ее целях Несмотря на то, что он чувствовал, что его вопросы выглядят наивно, Абай не стеснялся спрашивать.
 
— Евгений Петрович, если правительство напугано, как вы говорите, то отчего же оно не делает послабления ссыльным, таким как вы? — задал Абай вопрос. — Почему чиновники в Семипалатинске не изменят отношения к вам? Они должны бояться вас. Вместо этого, губернатор увольняет вас со службы! Как же так?
 
Михайлов лишь улыбнулся, развел руками и оставил вопрос Абая без ответа. И лишь спустя некоторое время ответил:
 
— Ибрагим Кунанбаевич, когда борьба уже разгорится, вдруг выясняется, что борющиеся мало что знают друг о друге. Меня действительно тут мало знали, когда брали на службу. Было известно, что я фигура не очень значительная и не очень опасная. Я был сослан на третьем курсе университета. А работу я получил потому, что в том была большая нужда в администрации: им нужен был статистик, а такового здесь, кроме меня, не оказалось. Из столицы пришло предписание: наладить статистическую службу, а как это сделать, местные чиновники и понятия не имели. Я же интересовался статистикой еще в университетские годы, изрядно преуспел в этой науке, и здесь, когда мне предложили место, я с удовольствием согласился. Все, не буду скучать, сказал я себе, почему не попробовать. Но потом, когда начал деятельность, я увлекся и нашел для себя много интересного! Видно, таким я уродился, Ибрагим Кунан-баевич, не могу я к любой работе относиться по-казенному! Занимаясь чисто статистикой, я вдруг обнаружил всю сложность хозяйствования и трудовой деятельности у вас, в ваших степных краях. Мне открылась ограниченность этой деятельности, отсутствие путей для прогрессивных начал, и я задумался о возможных рекомендациях и разработках… А тут, бац! — события в Петербурге, и в глухой провинции единственного статистика Михайлова отстраняют от должности… За что, почему я вдруг утратил их доверие — разве можно понять? Нет, мы не понимаем друг друга. Однако хоть я и остался не у дел, статистику не собираюсь бросать, и начатое дело буду продолжать самостоятельно. Тешу себя надеждой, что напишу книгу, которая будет полезна вашему народу, Ибрагим Кунанбаевич. -Так закончил Михайлов рассказ о себе и замолк, с тихой улыбкой в своих добрых глазах.
 
Абай попросил его рассказать о том, что стало с историей борьбы русских людей с царизмом в России.
 
И Михайлов поведал ему о далеких истоках этой борьбы, начиная с пушкинских времен, с декабристов, и далее, перейдя ко временам Белинского, Герцена, а потом и о современной народнической борьбе под влиянием Чернышевского. Рассказал о выстреле Каракозова, первым из народников попытавшегося убить царя. О том, что Каракозов был повешен, а его сподвижники замучены и казнены. Рассказал про Ишутина, двоюродного старшего брата Каракозова, который руководил группой боевиков, о том, что, не вынеся истязаний, Ишутин сошел с ума, и сумасшедшим отбывал наказание в Сибири, где и умер, всего лишь два года назад.
 
Абай соболезновал братьям, особенно младшему, Каракозову, который стрелял почти в упор и не смог попасть в цель.
 
— Ну что за бедолага! Какой невезучий! Царя не убил, а на виселицу попал!
 
От Михайлова же Абай узнал о том, какие страшные зинданы приуготовила царская власть врагам-бунтовщикам, революционерам и заговорщикам, Абай запомнил их по названиям: Шлиссельбургская тюрьма, Алексеевский равелин, Александровский централ в Иркутске. Эти царские зинданы были подлинным адом на земле, где ужасными пытками и истязаниями вынимали души из людей.
 
— Не думайте, Ибрагим, я не самый большой из революционеров, — говорил Михайлов. — Какая может исходить опасность от революционера, возрастом двадцати двух лет, слушателя на третьем курсе университета? С таким, как я, власти не очень-то возились. Но у русской революции был идейный вождь, это Чернышевский. С ним обошлись намного суровее. Чернышевский пропадал на каторге в Якутском крае, в проклятом Богом местечке Вилюйске. Вы, Ибрагим, пришли ко мне в удачное время! Только сегодня я получил из дома письмо с сообщением, что Чернышевский возвращен в Россию, поселен в Астрахани.
 
— Евгений Петрович, раз главному человеку революции сделали послабление, то почему не могут сделать то же самое в отношении вас?
 
Михайлов без улыбки, серьезно посмотрел на Абая и сказал:
 
— Я рад, конечно, за Чернышевского. Но это всего лишь коварная уловка царизма, чтобы не будоражить народ.
 
Абай спросил, можно ли Чернышевского считать вдохновителем цареубийц, на что получил ответ:
 
— Чернышевский не имеет никакого отношения к убийству царя.
 
— Ну, сам он не имел, конечно, но его идеи, слова?
 
— Ни мысли, ни слова его не имели отношения к убийству царя, -повторил Михайлов. — Сделавшие это люди неверно поняли революционные идеи Чернышевского. Убийство одного человека, пусть даже и царя, — это не тот путь, к которому звал Чернышевский. Он призывал к борьбе против царизма широкие массы крестьянства, старался пробудить миллионы людей. Он написал известное обращение: «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон», в виде прокламаций оно было распространено в народе. Вот там он призывает крестьян взяться за топоры и расправиться со всем царским строем, а не с отдельным царем. В этой же прокламации говорится, что свобода в стране означает полную и всеохватную власть народа. А многочисленные чиновники пусть будут подчинены народу.
 
Абаю все это показалось правильным, справедливым и неоспоримым. Только сам народ может покончить с произволом и жестокостью властей, вступив с ними в борьбу. И долг истинного сына своего народа — пробуждать его к этой борьбе!
 
Великое удивление Абая вызвал рассказ Михайлова о гражданской казни Чернышевского в Петербурге, на Мытной площади. Он подробно рассказывал об унизительном ритуале казни, через который прошел этот известный на всю страну народный вождь 31 мая 1863 года.
 
Позже, когда Абай встречался и беседовал с адвокатом Андреевым, тот, на восхищенные выражения признательности Абаем к Михайлову, рассказавшему ему о Чернышевском, спросил у него:
 
-А он рассказывал вам, Ибрагим, об одном особенном событии в тот день, на Мытинской площади? Говорил ли вам Евгений Петрович о своей старшей сестре?
 
-Нет.
 
И Андреев поведал Абаю то, чего из скромности не рассказал ему Евгений Петрович.
 
— В таком случае послушайте. Перед зачитыванием приговора из толпы к эшафоту подходит молодая девушка, бросает к его ногам букет цветов и выкрикивает: «Прощай, друг!» Эта девушка была старшей сестрой Евгения Петровича.
 
Только теперь, вспоминая свои встречи с Михайловым и все его рассказы о революционном движении в России, Абай вспомнил, что меньше всего в этих рассказах присутствовало сведений о его собственных жертвах и страданиях, понесенных ради народного дела. Оказалось, что революции отдали всего себя, и даже свою жизнь, многие из семьи и близких Михайлова. А одна из них — родная сестра, Мария Михайлова, стала известная на всю Россию, и ею гордился русский народ.
 
Чтобы чаще и без всяких помех встречаться с русским другом, Абай перешел от свата Тыныбека к своему старому знакомцу, татарину Кариму на другом берегу Иртыша. В виду островков на Иртыше, густо заросших зелеными деревьями, Абай и Михайлов вольно прогуливались по высокому берегу реки Иногда они брали лодку и отправлялись на Полковничий остров и, уединившись там, беседовали долгими часами. Михайлов был старше Абая всего на четыре года, но его жизнь, полная сложных событий и прошедшая в бесконечных мытарствах по свету, вся отданная большому общественному делу, сделала из него настоящего мудреца и мыслителя, в котором Абай видел героя какого-то ненаписанного величественного дастана.
 
Однажды Абай подумал, что если у народа есть такие могучие батыры духа, как этот скромный Михайлов, то этому народу присущи, должно быть, великие силы и мощь в сотворении своей судьбы. Абаю захотелось больше узнать о самом Михайлове, расспросить подробнее о его жизни. С этим желанием он пришел на другой день к дому друга и постучал в дверь. За нею раздался недовольный голос старухи Домны, ведущей хозяйство Михайлова, она с ворчливой бранью загремела запорами и приоткрыла дверь. Но, увидев Абая, распахнула ее шире и улыбнулась вполне добродушно
 
-Это ты, голуба, проходи, Абрагим! Ждет тебя твой дружок,- сказала старуха Домна, а затем, пропустив Абая и следуя за ним, вновь принялась ворчать — А я подумала, что опять заявился этот пес шелудивый, Силантий- жандар, ну, проходу от него нет! Одно знает, морочить мне голову! «Сицилист, — говорит, — твой барин». Вот старый пес! Всякую мелочь выспрашивает: чего ест, чего пьет, кто ходит к нему в дом да куда он сам ходит. Нешто только мне бы одной голову морочил: дак ведь толстую Коновалиху, мясничиху с базара, подговорил выспрашивать у меня про барина! Она мне и байт, дура: «Еще на чью жизнь покушается твой сицилист, убивши батюшку царя? И не страшно тебе, Домнушка, жить с ним в одном доме?» Вот ведь как задурил голову мясничихе, пес энтот старый, Силантий-жандар!
 
Сняв с себя в передней верхний чапан, отдавая его в руки Домны, Абай с любопытством прислушивался к ворчанию и брани старухи, отлично понимая всю подоплеку разговора. Уже давно Михайлов просветил его, что за ним в местном околотке установлен надзор, и осуществлять его должен пожилой жандарм Силантий. Этот служивый был стар, нерасторопен, глуп и нерадив, и из рук вон плохо справлялся с делом тайного надзора над ссыльным. Филерские сведения он пытался добыть единственно со слов служанки Домны, хотел запугать эту простую душу или настроить ее против барина. Об этом секретном поручении жандарму-следить за Михайловым, — знали уже во всей городской округе, и сам Михайлов наперед знал обо всех предпринимаемых мерах старого полицейского по шпионской слежке за ним. Каждый раз, когда Силантий снова подбирался к Домне с расспросами, Михайлов с любопытством выслушивал ее шумные жалобы, добродушно посматривая на славную старуху. И на этот раз, выйдя из кабинета встретить Абая, хозяин издали молча кивнул Абаю, приветствуя его, а сам взглядом и движением головы приглашал гостя послушать ее. Абай улыбнулся и обратился к простодушной старушке:
 
-Домна-апай, тебя что, сегодня Силантий сильно обидел?
 
-Обидел, злодей!
 
-Чего? Снова говорила с ним?
 
— Сначала не с ним, а соседкой Сидорихой. Пошла я утром на Иртыш белье полоскать, а Сидориха уже там. Как ляпнет мне: твой сицилист, может, бомбу собирает, чтобы кого-нибудь подорвать? Я ей: какую бомбу, дуреха? Окотись! А она тогда спрашивает: чего это зачастил в ваш дом киргиз? То тебя касается, Абрагим. Спрашивает: может, барин твой хочет свои антихристовы наставления сеять среди киргизов? Плюнула я, пошла домой, а на дороге стоит энтот старый пес, Силантьич-то, стоит-дожидается. Он и говорит мне: «Должно быть, барин немалые тебе деньги дает, чтобы ты язык за зубами держала? Ты ведь смирная старушка, в церковь ходишь, Бога боишься. А чего тогда защищаешь нехорошего человека? Он, мол, выступает против веры, Бога и батюшки царя. А ты покрываешь его дела. Теперь, мол, так больше не делай, а лучше подслушай ночью в замочную скважину: такие отчаянные люди во сне, бывает, пробалтываются. Скажут то, чего наяву никогда не скажут. А ты подслушай, старушка, запомни и потом доложишь мне». Я ему говорю: «Силантий, у тебя же есть жена, дети, и сам ты уже пожилой. Тебе бы не собирать всякие сплетни, точно баба, а лучше бы покаяться перед Богом! Лучше сдохнуть тебе под забором, псу шелудивому, чем вот так-то ходить и напускать всякую напраслину на людей! Не живется тебе по-человечески, честным трудом!» Тогда он, старый пьяница, вон какую уловку придумал! Пойдешь, говорит, на Пасху причащаться к батюшке, и отец Киприян спросит у тебя, почему подсобляешь крамольному человеку, — чего ответишь ему? Сицилисту твоему что — сегодня он здесь, а завтра окажется на каторге, ему не привыкать. Только и поминай, как звали, а тебе ведь оставаться здесь. Твои прихожане будут в лицо тебе плевать. Станешь одна бродить по городу. Вот же что наговорил, старый пес!
 
И Домна Фадеевна, неторопливо покачиваясь, по-старушечьи косолапя, ушла в другую комнату. Михайлов, явно огорченный словами старушки, встревоженно смотрел ей вслед. Затем, опустив голову, сложив руки на спине, походил взад и вперед по комнате, озабоченно вздыхая, шевеля густыми бровями. Но вскоре он пришел в обычное свое состояние духа, ласково взглянул на Абая, подошел к нему и сел рядом на диван.
 
— Я хотел у вас спросить, Евгений Петрович, давно хотел… — начал разговор Абай. — Не знаю, уместно это или нет… Но за что вы пошли в ссылку?
 
Михайлов ответил коротко. В университете он увлекся идеями Чернышевского и вошел в кружок Шелгунова, мужа своей старшей сестры. Арестовали его за участие в студенческих волнениях. Дело завершилось исключением из университета и ссылкой в Петрозаводск — вместе с несколькими другими студентами. Через год эта группа ссыльных подала прошение на высочайшее имя, с ходатайством о смягчении наказания. И вдруг, вместо этого, их всех, всю группу, выслали из Петрозаводска в Сибирь! Причину этого Михайлов узнал уже здесь, от Лосовского, которому рассказал губернатор. Оказалось, царь прочитал первую страницу длинного прошения, смягчился и соизволил молвить: «Полноте, да это же еще дети! Вряд ли испорчены окончательно… К тому же отбыли год наказания, наверное, одумались, пожалуй, можно и простить...» Но, к великому сожалению, на второй странице, куда августейшая рука должна была ставить резолюцию, очутилась жирная клякса, которая, правда, была тщательно вылизана одним из просителей. Эта клякса навсегда испортила судьбу нескольких молодых, умных, одаренных русских людей, — в гневе царь отшвырнул бумагу и озвучил устный приказ: «В столицу не возвращать! Пусть прокатятся дальше!» Михайлову и его друзьям вместо облегчения наказания вышла кара еще более строгая...
 
Рассказывал это Михайлов с юмором, посмеиваясь в бороду, но все же просквозило в рассказе то, что тяготило его всю жизнь:
 
-Полиция ищет в моих действиях злонамерение, чуть ли не новое покушение на царя… Или, что подведу бомбу под губернаторский дом. Ладно, пусть проявляют бдительность и усердие — не беда! А беда в том, Ибрагим Кунанбаевич, что скосили меня под корень совсем молодым. Кто знает, может быть, и я сделал бы что-нибудь стоящее на этом свете, а? Вот вы считаете, добрый мой друг, меня каким-то лицом значительным в революционном движении нашего общества, чуть ли не вожаком. А на самом деле я-давно уже на отшибе, мои надзиратели в этом постарались, и никакой я оказываюсь не вождь, а самый настоящий рядовой, и по возрасту — уже в отставке...
 
Абай выслушал и через продолжительное молчание сказал:
 
— Я понимаю, о чем вы говорите, Евгений Петрович… Но послушайте меня! Какой счастливый ваш народ! Как высоко ваше общество! Я вижу, какого яркого рассвета дождется ваша страна! И рассеется перед ней ночная тьма!
 
— Отчего вы так думаете, Ибрагим Кунанбаевич?
 
-А оттого, что не может быть несчастен народ, у которого заступников не меньше, чем обидчиков, и если общество, которое борется за хорошее будущее народа, имеет таких рядовых, как вы. Вот я и говорю, что русский народ — счастливый народ
 
И снова помолчав, Абай продолжил:
 
— Несчастный народ, бедная страна — это не страна русских людей, а моя страна, мой степной народ. Мы много веков беспечно спим под толстым одеялом своего невежества и темноты
 
Эта тема стала для друзей одной из самых важных в их ежедневных беседах. Михайлов показал себя человеком, для которого не безразлична судьба народа, среди которого он оказался волею судьбы. И он много, серьезно, с научным подходом, думал о возможных путях его будущего.
 
По его мнению, колонизация Россией степи имела для нее злое начало и доброе. Злое — очевидно для всех, его трудно не заметить: это имперская власть, чиновники, местная власть, общие интересы которых сводятся к единому: взятки, подкупы, чины, должности. Добро — это русская культура. Но она для нынешнего кочевника — вещь непонятная, тайна за семью печатями, малодоступная. Вместо культуры казахи получают от русских властей тупость, грубость, низкое самодовольство таких, как Тентек-ояз, «жандар» Силантий. И только отдельные казахи, такие как Абай, способны разобраться в том, что для остальных еще скрыто. Величие и богатство русской культуры, наука и просвещение, книги писателей, признанные во всем мире, открываются перед гибким разумом кочевника, готовым воспринять все эти духовные сокровища, подобно которым степь не одарила его за тысячелетия кочевий вслед за солнцем: с джайлау весеннего на джайлау летнее, с летних пастбищ — на осенние Но чтобы пробудить у казахов желание взять сокровища света, духа, разума у русских, с тем, чтобы стать с ними наравне, а после идти дальше своим путем по миру — казахам нужны свои мудрецы-просветители, подобные Чернышевскому у русских. Так считал Абай.
 
— Если Чернышевский приехал бы сюда, то, что он сказал бы нам, казахам, какой бы дал совет? — спрашивал он у Михайлова.
 
— Ибрагим Кунанбаевич! Нельзя жизнь оценивать по разумению одного какого-нибудь мудреца, каким бы великим он ни был! — воскликнул в ответ Михайлов. — Вы как-то приводили одну замечательную казахскую пословицу, кажется, она звучала так: «Мать любой дороги — одинокий след». Вы же сами понимаете, что кому-нибудь из вас надо начинать торить эту дорогу. От одного семени взрастают сотни, тысячи семян. Среди наших мудрецов тоже родилось изречение. «Из искры возгорится пламя!» Помните, что все начинается с малого, и надо идти своим путем. И необходимо терпение! И необходима учеба! Учеба и учеба, чего бы это ни стоило! Вашим детям, Ибрагим, я пожелал бы только этого: учебы! И учиться надо им на русском языке. Полученные знания надо нести в народ Пусть в руке всего одна лампа, или лучина, или факел, но ты должен нести свет знания в степь. Ваш народ — удивительно поэтичный народ. И любит музыкальное искусство. Любит красивое слово, крылатые выражения, ценит красноречие. Так вот, надо постараться, чтобы все постигнутое самыми первыми из вас распространялось бы в народе через ваши поэмы, песни, кюи. Хорошо было бы, если в свои сочинения ваши акыны вносили общественную струю, заговорили бы в них о конкретных чаяниях и заботах народа. Подобные идеи, должен вам сказать, в нашем обществе вносились писателями через их книги. У вас своих книг пока нет, но есть акыны, есть свое поэтическое творчество, любимое народом, вот и надо пробуждать народ через эти творения… Ну, вот, кажется, я начинаю давать вам весьма ценные советы! — усмехнувшись, иронизировал над самим собой Михайлов и дружески похлопал по колену Абая
 
Еще раньше, при разговоре о Чернышевском, Абай спрашивал у него: «Если бы Чернышевский попал в ссылку к нам, то, увидев нашу жизнь, что посоветовал тем из нас, которые уже кое-что начали понимать и захотели выйти из кочевнической спячки?» Вспомнив об этом, Михайлов теперь сказал:
 
— Конечно, будь здесь на моем месте Чернышевский, он, возможно, совсем не одобрил мои советы Возможно, с его точки зрения, мои просветительские идеи подсказывают вам недопустимо медленный путь развития. Однако меня заставляет так говорить историческое положение вашего народа: ведь вы еще не вышли за пределы кочевой цивилизации… Чернышевский основную надежду возлагал на остро отточенный крестьянский топор, но для вашего народа путь восстания, не пройдя пути просвещения, не мог бы привести ни к какой цели, потому что ее попросту нет. А кровавый мятеж не может являться этой целью!
 
Абай охотно поддержал слова Михайлова.
 
— Я вас понимаю, Евгений Петрович. Не прорасти зимой семенам, брошенным в промерзлую землю. Вы полагаете, что не все семена, брошенные Чернышевским на нашу кочевническую землю, могли бы взойти?
 
Михайлов оценил тонкую восприимчивость живого ума Абая.
 
— Чернышевский с его остро наточенным топором всего лишь одна подсказка среди многих в нашем человеческом мире бытующих. Но уверен, что применительно к вашим обстоятельствам он такого совета не дал бы. А какой бы совет дал — того я и сам не разумею, Ибрагим Кунанбаевич. Слишком мало я разбираюсь в вашей жизни, толком еще не знаю вашего народа. Но то, в чем я совершенно уверен: самый верный путь борьбы за счастье народное — дорога познания, путь просвещения.
 
Эти слова Михайлова вновь показались его собственными словами. Абай был глубоко признателен другу за его могучую поддержку. Она придала Абаю больше уверенности.
 
В конце разговора Михайлов стал расспрашивать Абая про его детей, обучавшихся в ауле в мусульманской школе. Сообщив, что двое старших сыновей, Абиш и Магаш, а также дочь Гульбадан уже закончили начальное обучение, Абай поделился с Михайловым своей давнишней мечтой — обучать их дальше на русском языке, и попросил по этому важному вопросу совета у друга.
 
— Для начала надо, чтобы детишки пожили в русской семье, -сразу же посоветовал Михайлов. — Тогда они очень быстро научатся понимать и разговаривать по-русски. Потом надо определять в школу. Везите их сюда, мы что-нибудь придумаем. Только давайте договоримся с самого начала: пусть ваши дети учатся не для того, чтобы стать чиновниками и жить в городе. Пусть каждый из них хорошо усвоит мысль: «Я учусь для себя! Я первая ласточка! Я вырасту, выучусь и принесу знания своему народу!»
 
Абай вдруг увидел своих сыновей, Абиша и Магаша, выросшими и похожими на таких людей, как Михайлов. Образованных, с благородными манерами, одетых не в тобыктинские чапаны и саптама, а в городские одежды. Уверенных, смелых и свободных, охотно склоняющихся над книгой. Кто-то из них будет, возможно, носить очки или пенсне… Они — заступники народа, головные всадники в колонне молодежи нового поколения. Счастливая будущность! «Только бы дожить до этого светлого времени! Только бы успеть сказать им: я состарился, ухожу, но я ни о чем не жалею, глядя на вас, дети мои! Дело мое передано в ваши руки. Я счастливейший из отцов...»
 
Пришел новый гость, невольно прервал грезы Абая. Это был адвокат Андреев, с кем он тоже встречался почти каждый день. Андреев пришел с новостями из уездной канцелярии. Новости касались всего большого Тобыкты, и он считал нужным сообщить их Абаю. Оказывается, не только канцелярия уездного акима, но и канцелярии областного «жандарала» и мирового судьи завалены жалобами, приговорами, неисчислимыми ябедами и доносами старейшин, баев, родовых аткаминеров, аульных старшин и рядовых тобыктинцев. Все бумаги были с тамгой, то есть, с оттисками пальцев жалобщиков. Жалобы оказывались самые разные, порой просто невероятные, чудовищные — от обвинения в поджогах, в набегах на аулы до приговора «о доведении беременных женщин до выкидыша».
 
— Вы представить себе не можете, Ибрагим, что сейчас творят ваши волостные и их помощники, и пятидесятники, и бии — все, кого вы в свое время привели на выборах к власти,- говорил Акбас Андреевич. — В этом году состоятся новые перевыборы, вот и стараются, наверное, показать свое усердие перед уездным начальством.
 
Михайлов, долгое время работавший в канцелярии «жандарала», хорошо знал, что большинство жалоб и приговоров являются ни чем иным, как самой откровенной клеветой и бессовестными наветами. Он как-то говорил Абаю: «Русская административная власть развратила киргизов, в степи всюду воцарились такие порядки, когда без взятки или подарка никакое дело не решается. Ложные доносы стали обыкновением. Порядки русских канцелярий и департаментов совершенно не подходят для ведения казенных дел в степных волостях. Между народом и властями образовалась непреодолимая пропасть, взаимное непонимание и недоверие, а то и прямая вражда и ненависть. И в результате всего киргиз стал считать, что солгать перед властями и перед законом — ничего не стоит, а возвести ложное обвинение — это всего лишь дело сутяжного искусства!
 
— На кого жалуются? — спросил Абай.
 
— Все жалобы — на волостные власти. Как раз на тех, которых вы с Лосовским провели на прошлых выборах. И если мне не изменяет память, вы уверяли, что эти люди будут друзьями народа! — иронически улыбаясь, отвечал Андреев. — Мне кажется, что в этой огромной куче лживых жалоб есть только одна, требующая серьезного внимания. Это жалоба от жатаков. Они как-то приезжали ко мне, просили заступиться. Мол, управители ложно обвиняют их, а сами творят над ними насилие.
 
-И в чем обвинение? — спросил Абай.
 
— Обвиняют жатаков в воровстве.
 
— Кто обвиняет? — спрашивал Михайлов.
 
— Как раз те, на кого подали жалобу бедняки.
 
— И эти тоже из тех кандидатов, которых рекомендовал Ибрагим Кунанбаевич?
 
— К сожалению, да.
 
— Что же, я понимаю, почему это происходит. Близится срок новых перевыборов, волостные и старшины хотят усидеть на месте, а их поджимают другие партии. Жатаки за власть не борются, не присоединяются ни к тем, ни к другим. Ну, их и стараются запугать и те, и другие, чтобы перетянуть на свою сторону… А вы-то думали, что ваши люди будут отличаться от прежних начальников и станут служить людям, а не своим интересам! Наверное, многое вам обещали, — только они ведь не дураки, чтобы из-за обещанного вам забыть о своей выгоде. А городскому начальству только такие и нужны: оно убытку не терпит и оставаться без подарков не желает.-Так говорил Михайлов, отвечая Андрееву и Абаю.
 
Абаю было нестерпимо стыдно слышать все это о людях, которых он сам проводил во власть на предыдущих выборах, которых объявлял перед своими друзьями, Андреевым и Михайловым, «заступниками народа» И один из этих заступников — был брат Абая Исхак. И вышло так, что свои беззакония он творил чуть ли не именем Абая...
 
В дальнейшем разговоре Абай не участвовал: попрощался с друзьями и ушел, потемневший, сумрачный и глубоко опечаленный.
 
2
 
Возвращавшиеся из города домой Абай и Баймагамбет в пути заночевали у жатаков, в ауле Ералы. Возле серой юрты, посреди большого аула бедняков, стояла их распряженная повозка, с задранными вверх оглоблями. В юрте только что закончили пить чай, и хозяин, с густой бурой бородою Даркембай, накинув на плечи поверх старой вылинявшей рубашки изношенный чапан, подогнув под себя босые ноги, разговаривал с Абаем. Даркембай был рад гостю, лицо его светилось довольством, и он счастлив был собственноручно ухаживать за ним.
 
И хозяйка очага, пожилая, смуглая, худощавая Саркыт-апа, ополаскивавшая пиалы, с улыбкой прислушивалась к их беседе, довольная тем, что такой дорогой гость заночевал в их доме. Суровое, морщинистое лицо ее разгладилось, она с явным удовольствием слушала веселый разговор мужчин, посмеивалась в тех местах, где звучали вольные шутки. По всей юрте видны были разбросанные пестрые бумажки от конфет — видно, десятилетнему сынишке Мукашу тоже перепала радость от приезда гостей.
 
Даркембай возвратился к ночному разговору, который произошел у них сразу по приезде Абая
 
— Е-е, что мы можем услышать кроме умных слов наших аксакалов и карасакалов? Если начнет говорить сильный человек, богатый человек, он только и хвалится своей силой да своим богатством. Хитрец начнет говорить, так хитро завернет, что и сам запутается. А заговорит бедняк, такой же, как все мы здесь, то услышишь про одни только беды, невзгоды, несчастия, лишения. Твоя же новость про тех людей, которые ради простого народа не боятся с самим царем спорить, а если он не слушается их, то даже осмеливаются убить его — это великая новость. Такого мы еще не слыхивали. Ты говорил: «Эти люди жизни своей не пожалеют, заступаясь за униженных и обиженных бедняков», что же это за такие необыкновенные люди? Они ведь, выходит, с соплами в руках, выступают за таких же бедняков, как мы, жатаки аула Ералы! Значит, они и наши заступники! — Так молвил Даркембай и затем, глубоко задумавшись, достал табакерку из коровьего рога и, продолжая пребывать в молчании, зарядил свой нос порцией табаку Затем продолжил:
 
— О чем говорят сильные на своих собраниях? О том, как им прижать слабых. О чем говорят слабые, собравшись где-нибудь потолковать? О том, как их зажимают, обижают сильные. Могут ли богатые и бедные помочь вытащить друг друга из той навозной кучи, в которой они завязли?
 
Абай был удивлен выводами и меткостью слов Даркембая. С уважением посмотрев на жатака, он воскликнул.
 
— Барекельди! Ай, молодец! Наш разговор ночью не прошел для тебя даром, вижу. Твои слова как те наши крылатые слова, которым Цены нет! К этим словам можно добавить другие: «Разум не у богатеев, потонувших в навозе своего бесчисленного скота, а у тех, которые в жару и холод пасут их скот в степи».
 
Даркембай воспринял похвалу Абая со спокойным достоинством, улыбнулся:
 
— Выставляя меня таким умным, уж не хочешь ли ты выдвинуть меня волостным? Но учти: если попадется краснобай из бедных, про такого скажут: «пустозвон, да и только!» Мол, язык без костей, и к нему никто не прислушается. Если болтливый глупец объявится из бедных, то про такого скажут: «придурок из нищих» и прогонят его. А если бедняк окажется и умен, и на красное слово горазд, то скажут: «ни к чему такому красноречие, пусть сначала разбогатеет». И открыто посмеются над ним. Абай! Я никогда не видел, чтобы умным словом кто-нибудь нажил себе состояние! — Так сказал Даркембай и затем перевел разговор на те заботы и печали, о которых он хотел поговорить именно с Абаем.
 
Это были не только его личные заботы, но и вопросы, касавшиеся многих соседей-жатаков. Ночью Даркембай не стал их затрагивать, чтобы дать отдохнуть гостям после длинной дороги, и заговорил об этом только утром, незадолго до их отъезда. К этому времени в юрте собралось несколько соседей. Это были знакомые Абаю люди: жатаки Дандибай, Еренай и сверстник их Кареке из рода Котибак, разделивший с ними судьбу бедняка. Также пришли аксакалы, человек пять, представлявшие сорок-пятьдесят очагов бедняцкого аула. У них Абай подробно расспрашивал, обращаясь к каждому, как они осваивают ремесло земледельца, чем кормятся на сегодняшний день.
 
— В Миалы-Байгабыле неплохие пахотные земли. Кто из ваших посеялся там? — спрашивал Абай. — И много ли десятин посеяли?
 
— Много? — Даркембай покачал головой и усмехнулся. — Абай, айналайын, по нашей немощности кто может посеять много? Мать его так и разэтак, — ругнулся он. — Да мы не в силах взять от земли даже то, что дается с божьей помощью! Что можно сделать, если пахать приходится на тощей собаке, погоняя ее сломанной камчой? Много ли напашешь? Совсем мало мы засеяли в Миалы-Байгабыле.
 
— Ну, а то, что засеяли, хорошо взошло? Можно ведь и на малом участке получить большой урожай, — предположил Абай.
 
— Чего? Большой урожай, говоришь? А разве такое бывает?
 
-А если и бывает, то какой прок от большого урожая?
 
— Не понимаю вас! — воскликнул Абай, оборачиваясь к хозяину дома. — Поясните свои слова.
 
— Помнишь, свет мой Абай, как в прошлом году ты говорил нам: «Не жди еды с неба, добудь ее трудом»? Вот мы послушались тебя, трудились честно, и наш труд оправдался: на землях Шолпана и Кин-дика, на Миалы-Байгабыле возрос большой урожай, душа радовалась. А вышло что? Разве не помнишь? После того большого шума на Ералы твои родичи, Такежан и Майбасар, запустили на наши поля табуны лошадей и все потравили. Вытоптали до последнего колоска! И заявили: «Будете знать, как спорить с властями из-за каких-то дырявых юрт!» А урожай был отменный! Мы только собирались убирать его, как они с пяти аулов пригнали лошадей, запустили на поля… Оставили нас ни с чем.
 
Абай хорошо знал суть этого дела. Такежан, отстраненный от должности управителя волости, всех иргизбаев и котибаков, прикочевавших к осени в эти места, толкнул на это подлое дело: ночью выгнать своих лошадей на поля жатаков. Абай в том году горячо вмешался в разбор дела на стороне жатаков и. воздействуя на волостного Асылбека, добился местного судебного решения, чтобы потравщики возместили жатакам убытки живым скотом… И только сейчас узнал, что богатые аулы, скормившие своим лошадям и стоптавшие их копытами весь урожай жатаков, и не думали исполнять решение суда биев. Никто из виновников не расплатился до сих пор. И, советуясь с Абаем по этому поводу, Даркембай спросил, можно ли надеяться хоть на какой-нибудь благоприятный исход, если они отправят своих людей с иском и жалобой на межродовой сход Сыбана, Тобыкты и Уака, который состоится скоро.
 
Прежде чем ответить, Абай поинтересовался, нет ли у жатаков еще каких обид.
 
— Не потравили нынче ваши поля? И хоть помогли вам виновники вспахать, посеять? Ведь у вас нет тяглового скота.
 
Аксакалы снова засмеялись.
 
— Ойбай, светик мой ненаглядный, ну о чем ты говоришь? — за всех ответил Кареке. — У нас обычно помогают тем, от кого когда-нибудь можно ждать отдачи, а что можно ожидать от такой голи перекатной, как мы?
 
— Помощь… Дождешься ее от родичей, — усмехнулся Дандибай, щипля пальцами бородку. — Вон, у Кареке весною родичи как раз и потравили всходы, а ведь какие всходы богатые были!
 
— Почему не расскажете Абаю, как увели семь наших последних клячонок? — в сердцах вдруг воскликнул Даркембай. — Почему вы о главном молчите?
 
И Абай узнал о новом произволе своих богатых родичей, совершенном в то время, когда он был в городе. Стыд охватил его, когда он услышал об этом. Когда аулы Такежана, Майбасара, Кунту, Каратая перекочевали в эти края, жигитеки завели разговоры о возмещении им прошлогодних убытков, на что эти богатые аулы ответили новыми потравами — на только что зазеленевшие всходы полей. Поля жата-ков, расположенные поблизости от этих аулов, были растоптаны и выедены лошадьми. Жатаки кинулись жаловаться, куда только могли, но все понапрасну: им никто не помог, и если даже сочувствовал кое-кто, то делал это с оглядкой, боясь злобы и мести богатых аулов. И, наконец, жатаки из родов Бокенши и Жигитек, возглавляемые Дар-кембаем, не захотели больше терпеть эти набеги на свои поля и напали на возвращавшийся с Кашамы табун, словно бы ненароком загнанный на их поля, подрались с табунщиками и увели двух лошадей. На следующий день, подобравшись незаметно, сотня джигитов с соbлами обрушилась на аул жатаков, изрядно потрепали всех, кто только попался им на пути. Едва не схватили и не избили Даркембая. Увели назад захваченных жатаками двух коней. Пришедшим жаловаться хозяевам поля Такежан с Майбасаром даже не разрешили сесть у дверей юрты, и с бранью прогнали, выматерив их вместе с их предками. Кричали им вслед: «Голодранцы! Творите дела, каких и в помине не было в наших краях! Исковыряли наши красивые пастбища! Вон отсюда, бродяги!» Такежан бушевал: «В прошлом году меня должности лишили из-за вас, паршивцы проклятые! Не признаю вас родичами, хоть и были когда-то у нас общие предки! Уходите из То-быкты — приносим вас в жертву! Идите в Белагаш, становитесь русскими и вместе с мужиками сгиньте там, копаясь в земле!»
 
— Это еще не все, — говорил дальше Даркембай. — С месяц назад налетели ночью, как волки, и увели сразу семь последних лошадей из семи хозяйств.
 
Еренай, сгорбившись, перебил его, говоря:
 
— Вот и сам посуди, Абайжан… Уродится что-нибудь на истоптанных полях или, считай, все пропало? Заплатят ли нам за прошлогоднюю потраву? О, Кудай всемилостивый! Ты видишь — мы как сухие кустики курая среди степного пожара наших ненавистников. А за что нас ненавидеть? За то, что под их порогами была втоптана в грязь жизнь каждого из нас? За то, что мы изуродовали себя, работая на них? Им же, их отцам служили, никогда сами не наедались досыта. Да будь они прокляты! Это волки, а не люди!
 
Даркембай продолжал дальше:
 
— Четверым из нас поручили искать уведенных лошадей. Воры же не за горами оказались из аула Ахимбет, Кызылмолинской волости. Мы отдали все, что могли, чтобы нам указали, куда угнали коней, кто угонял, у кого они теперь. И вот все разузнали, думали, что скоро коней вернем назад. Ведь в Кызылмолы как раз волостным твой брат Исхак-мы и думали, что возьмем за глотку угонщиков. Сказали им: «Здесь наш Исхак, в обиду своих не даст». Те сначала, было, призадумались, потом вилять стали. Мол, ваших коней привел сюда Серикбай, в уплату своего прежнего долга нам, вот, приведите сюда Серикбая, мы с него вместе и спросим. В общем, провели нас, потому что, когда мы вернулись к себе за Серикбаем, то узнали, что он служит в доме Такежана. А Такежан и близко не подпустил нас к Серикбаю. И как ведь заговорил! Салем отправил Исхаку! «Серикбай такой же бедняк, как и эти жатаки! Никаких коней он не угонял, и я его в обиду не дам! Жатаки эти мои враги -гони их, коней не отдавай, ...» Тогда Исхак и обидел нас хуже всех — с позором прогнал из Ахимбета Не только семи коней — семи шкур не получили. Что же нам делать? Вот и подумываем, а не послать нам своих выборных на общий сход в Ар кат? Ведь эти бии и волостные все равно боятся русского начальства, а нам, может быть, повезет, и русские заступятся за нас, если свои стали для нас хуже волков? Что посоветуешь нам, Абай?
 
Слушая стариков, Абай сидел, весь побелев от гнева, стиснув зубы, сурово нахмурившись. Он не сводил глаз с говорившего Даркембая. Абаю было мучительно стыдно за обоих своих братьев перед этими бедными, беспомощными людьми. Ядовитым туманом обволакивало мозг отчаянное чувство безнадежности и бессилия перед злом, творимым его же кровными братьями. И в болезненном мозгу крутилась, возникнув, некая тягостная стихотворная строка:

Отвергнет ясный разум то, что осуждает совесть...
 
Совесть, какая совесть? У тех, чей разум еще спит, не пробужден, а вместо совести правит их поступками утроба, желающая умять побольше жирного мяса… Что для них совесть, справедливость, жалость?
 
Все, сидящие в юрте, молчали, глядя на него. Абай тяжело вздохнул и наконец заговорил:
 
— Знаю, что зло совершают мои братья. У меня с ними один отец, одна мать… Значит, и я преступник, между ними… Разве вас утешит, если я скажу: «Бесстыжие руки творили, стыдливые глаза уходили в сторону»?
 
И тут Абай поразил окружавших его людей одним своим высказыванием. Это пришло ему в голову после его многих разговоров с русскими друзьями в городе.
 
-Вот ты, Даркембай, когда-то говорил мне: истинными братьями делает людей не общая кровь, а общая нужда и забота, общая судьба. И я вам скажу, что в огромной России — в Сибири, в Оренбурге, Петербурге, Омске, — повсюду есть неисчислимое множество таких же, как и вы, жатаков! Значит, они и есть истинные братья вам! И у вас с ними один и тот же родовой клич: «Жатак!» И всем вам вместе надо драться с шабарманами царей, с атшабарами волостных, с подлыми прислужниками Такежанов и Майбасаров, а не стонать жалобно от их насилия.
 
Люди молчали, не совсем понимая его. Абай обвел взглядом измученные нуждой лица жатаков, и вдруг понял простую истину: этим людям нужны не его слова, какими бы истинными, значительными они ни были. Жатакам нужна была помощь-делом. И тогда он, опять неожиданно для всех, с решительным видом перешел к другому разговору:
 
— Сход будет не в Ар кате, а в Балкыбеке. Может быть, он уже начался, так мне сказали в городе. Я не хотел быть на этом сходе, но теперь поеду. Поеду для того, чтобы сказать там про злые дела, которые творят над вами. И вы тоже поезжайте туда. Будем через глотку вырывать у Такежана, Исхака и Майбасара то, что они должны вам -за прошлогоднюю потраву, за нынешнюю, за угнанных коней! Я сам буду вашим истцом перед своими братьями. Со мной пусть поедут от вас двое: ты, Даркембай, и этот железный старикДандибай, твердый и мужественный, не хуже тебя… — Так закончил Абай и, дружески улыбнувшись, поднялся с места.
 
— Значит, тому и быть! Приезжайте туда через три дня, не задерживайтесь. А мы поедем сейчас же. Иди запрягать, Баймагамбет!
 
Расторопный Баймагамбет вскочил и бесшумно исчез за дверью. Абай надел жилет, набросил сверху длинный бешмет и, вытащив часы, посмотрел время. Когда он поднял глаза, то увидел, что старики, наклоняясь друг к другу, о чем-то шепчутся, поочередно разводя руками. Абай удивленно спросил:
 
— Что случилось, Данеке? Или у тебя сомнения какие? Ты не хочешь ехать? — И он с удивленным видом обернулся к Даркембаю.
 
Тот замялся, потом посмотрел Абаю прямо в глаза.
 
— Айналайын, Абайжан, и совет твой хорош, и ехать мне надо, знаю сам. Но если бы одному ехать, а то ведь нам двоим с Дандиба-ем надо, как ты советуешь? Как же мы вдвоем поедем: у нас на весь аул одна лошадь осталась, остальных угнали. И одежды хорошей не найдем… Вцепилась в горло проклятая бедность!
 
Абай быстро нашел решение.
 
— Даркембаю есть на чем ехать, а Дандибай пусть возьмет одну из моих пристяжных. Возьми ее на все лето, Дандибай, вернешь, когда начнется осенняя кочевка… А с одеждой сделаем так...
 
Абай открыл свой белый дорожный сундучок, купленный в городе, и вынул оттуда две штуки ткани.
 
— Вот тебе материя на верх чапана и на подкладку! Оденься, как джигит! — весело сказал Абай.
 
Все оживились, старики были растроганы.
 
— Барекельди! Ай, молодец!
 
-Живи долго!
 
-Айналайын, Абай, ты нас осчастливил!
 
— Крепкого тебе здоровья!
 
И под веселый смех, шутки, оживленные возгласы Даркембай принимает из рук Абая куски ткани.
 
— Это что же выходит? Грабеж совершает твой брат Такежан, а ты, значит, расплачиваешься за него? — И старик сам расхохотался и рассмешил остальных стариков.
 
Но он все не унимался:
 
— Вот, скажут, что жатаки еще перед бием не стояли, а уже возмещение за обиду получили: коня и новую одежду! — Сказав это, старик Даркембай снова богатырски расхохотался.
 
Абай был рад, что приободрил и развеселил стариков.
 
-Ладно, Даркембай, пусть это будет пеня за обиды моих предков перед твоими. А с Такежана и с Исхака — мы еще вытянем с них пеню. Тут уж я буду не ответчиком, а истцом. Но уговоримся заранее: кидаемся в драку и бьем с размаху, без промаха! Я слышал, что в Токпамбете перед битвой покойный Байдалы сказал Суюндику: «Ты, Суюндик, совета спрашивай не у осторожного бая Сугира, а у отважного бедняка Даркембая!» Так вот, поэтому я и зову тебя поехать вместе с Дандибаем на сход. Там покажете себя крепкими и несгибаемыми, как булат. Не то осенью, когда весь народ спустится с гор к подножию, я обоих вас выставлю в самом жалком виде перед всеми жатаками: «Вот они, ваши слабаки!»
 
Вошел в юрту Баймагамбет, повозка была готова, кони впряжены. Пошли к выходу. Вместо тройки была теперь в упряжке пара лошадей. Провожать Абая вышли из юрт все от мала до велика. Кони взяли с места крупной рысью. Ребятишки кинулись с дороги врассыпную, поднялся истошный лай собак, побежавших вслед за повозкой.
 
Аксакал Еренай, глядя ей вслед, высказался перед окружавшими его людьми!
 
— О, Аллах всемогущий, на этого джигита с детства сородичи и близкие возлагали большие надежды. И он их оправдывал. Сегодня я мог увидеть его, поговорить с ним, узнать поближе. Оказался он и на самом деле надежным малым, славным джигитом… Счастливой тебе дороги! — И старый Еренай, оглядев сумрачные лица жатаков, продолжил: — Обещал вернуть угнанных семь лошадей. Обещал у толстобрюхих вырвать пеню за потраву в прошлом году и в эту весну. Вот почему я так хорошо говорю об этом человеке!
 
Забитым, несчастным жата ка м такое было выше их понимания. Чуть ли не тревожно, с робостью обращались друг к другу:
 
— Слыханное ли дело? Все семь голов? Вернут, говоришь?
 
-И за потраву уплатят? И за вторую тоже уплатят? Бисмилла! Неужели это правда?
 
-Да пусть счастлива будет его дорога!
 
В этих словах слышались и робкая бедняцкая надежда на удачу, и горькое недоверие ко всякому доброму обещанию. Тусклые глаза жатаков обратились к удалявшемуся облаку пыли, словно это сама их надежда так бодро мчалась по дороге к тому далекому краю, где решатся на удивление хорошо и удачно все их дела. Аул бедняков смотрел вслед повозке, увозящей Абая.
 
3
 
Эта поездка продолжалась особенно долго, и Абай возвращался домой с большой задержкой. Задержали его в городе встречи с Михайловым, Андреевым, которые начались еще с ранней весны, в апреле Эти встречи были очень важными в жизни Абая, явились для него бесценными уроками той российской действительности, которая могла связать тысячелетия бытования кочевой степи со всем остальным современным миром. Из-за этих уроков он и задержался так долго в городе. Сейчас середина лета, аулы уже давно находятся на горных джайлау.
 
Выехав из Ералы, путники имели еще одну ночевку в пути, и на второй день, постоянно погоняя пару саврасых на широкой рыси, только к вечеру смогли подъехать к аулам Кунанбая. И самый первый при дороге большой аул, мимо которого они проехали, был аулом Такежана на Ботакане. Насчитывавший около десяти юрт, его аул сильно разросся, смотрелся богатым, самодовольным, и со всех сторон на пастбищах пестрели табуны лошадей и стада овец.
 
— Не будем тут останавливаться, — сказал Абай нукеру.
 
До родного аула оставалось не больше ягнячьего перегона, и Абай хотел доехать, пока дети не легли спать. Повозка катила мимо крайних соседских юрт Такежана, и, указывая на эти закоптелые, штопанные кусками войлока балаганы, Абай вспомнил о необыкновенной скупости его жены Каражан:
 
— Посмотри, Баке, — обратился он к Баймагамбету, — там наверняка живет пастух, скотник или сторож. До чего же убогим выглядят эти лохмотья на юрте, словно одежда нищего Чего бы этой Каражан не выделить нового войлока на очаг работникам? Нет, ведь, сдохнет, а не выделит, богом проклятая баба!
 
Баймагамбет, полуобернувшись к нему, усмехнулся, сверкнул синими глазами.
 
— Абай-ага, о чем вы толкуете! От Каражан такого добра не жди. Хотя держит она у себя соседями не каких-нибудь немощных стариков, а самый работящий и сильный народ. Работать заставляет, а заботиться о них и не думает.
 
Миновав аул, путники увидели, как к длинному изгибу синего ручья спускаются с высокого берега на водопой кони большого косяка, вздымая в воздух золотистые клубы пыли. Коней было много, Абай, окинув их взглядом, мысленно попытался определить численность косяка.
 
— Оу, неужели все эти кони принадлежат Такежану? — обратился Абай к нукеру. — Когда и как умудрился он столь приумножить свое
 
достояние?
 
В это время со стороны оставленного позади аула послышался дробный топот конских копыт — и повозку вскоре догнал верховой мальчик, подросток по имени Азимбай, племянник Абая. Под ним был хороший рослый конь, трехлетка-вороной со звездочкой на лбу, настоящий аргамак. Вся упряжь на нем и седло были украшены чеканным серебром.
 
— Ассалаумагалейкум, Абай-ага! — приветствовал мальчик дядю, сравнявшись с повозкой, двигаясь по дороге рядом. И тут же без промедления передал поручение Каражан. — Меня мать послала к вам. Она сказала салем: «Не остановился в нашем ауле — гостинцев, что ли, жалеет? Все равно утром пришлю за ними, пусть оставят для меня конфеты, чай-сахар, кишмиш-урюк, и пускай другие невестки все не съедят!» Выпалив все это, мальчик с довольным видом уставился на дядю узкими, припухлыми глазами. В этих глазах, не по-детски жестких, угадывалась его мать Каражан. И, не пожелав сказать дяде что-либо еще, он стал придерживать коня, чтобы повернуть назад. Тут Абай крикнул ему:
 
— Стой, Азимбай! Давай, подъезжай ближе!
 
Тот подъехал вплотную, поскакал рядом с повозкой. Абай мягко, доброжелательным тоном начал делать ему внушение, на правах старшего и близкого родственника:
 
-Жаным, дорогой мой, если тебе так хочется гостинцев, то пусть хоть все сласти в этой телеге будут твоими. Поедем с нами, заночуешь у нас в ауле, а утром все заберешь с собой! Хорошо? Я не заехал к вам, к твоим родителям, только потому, что уже поздно. Меня ждут старшие: мать, отец. Ждут и не ложатся спать… Ноя хочу тебе еще что-то сказать. Баймагамбет, потише гони лошадей!
 
И когда повозка перестала грохотать колесами по твердой дороге, Абай продолжил свое нравоучение:
 
-Ты, я вижу, вырос, совсем большим джигитом стал. И ты должен понимать — не все, сказанное твоей матерью, может быть правильным. Разве это правильно, не успев поздороваться с дядей, едущим издалека, тут же говорить о подарках: «дай мне, оставь мне»? Подумай! Если она тебе мать, я тоже не чужой, и меня надо слушаться, ты понял? — И Абай пристально всмотрелся в лицо племянника.
 
Но его слова малолетний Азимбай воспринял не с добрыми чувствами: насупился, молча уставился в глаза дяди строптивым взглядом. Абай вздохнул и сам заговорил первым:
 
— Неужели все эти табуны — вашего аула?
 
— Еу, конечно, наши, а то чьи же? — был ответ.
 
— Сколько лошадей?
 
Мальчик на это ничего не ответил. Он знал, конечно, сколько у них лошадей, но не хотел говорить: однажды отец ему сказал, что открывать чужим численность своего скота — плохая примета. «Не смей болтать об этом на людях!» — строго наставлял Такежан, и сын хорошо запомнил это. Но его молчание на вопрос, заданный старшим, Абаем, не понравилось Баймагамбету, и он, словно не замечая присутствия мальчика, сказал:
 
— Слышал я, что в этом году поголовье коней, вместе с молодняком, стало у них около пяти сотен. Да и тут уже будет не меньше.
 
Но маленький Азимбай тоже сделал вид, что не слышал Баймагамбета, ничто не дрогнуло в его лице. Абай снова тяжело вздохнул. Его огорчал Азимбай: ничего доброго от него не приходилось ожидать. Он точно, один к одному, повторял своих родителей. И, словно сразу позабыв о нем, Абай продолжал разговор со своим нукером.
 
-Лет пятнадцать назад, когда мы в один и тот же год отделились от Большого дома и получили свои доли, то каждому досталось по восьмидесяти лошадей. А теперь видишь, сколько у него. Видно, неплохо насосался, пока был на должности волостного. Если на этих выборах его не провалят, то в косяках Такежана будет еще больше лошадей...
 
Малолетний Азимбай, невзлюбивший дядю за его слова назидания, вдруг оживился и злорадно произнес:
 
-А вот и не провалили отца! Вы ничего не знаете! Отец снова стал волостным, вот уже какдве недели! Все наши аулы празднуют, скачки устраивают, веселятся! С вас суюнши за эту новость!
 
Абай живо обернулся к маленькому всаднику и стал его расспрашивать: кто избирал его отца, в какую волость избрали? Выборы волостного — большое событие в жизни степи, но в городе никто даже не знал, когда они прошли. Абай слышал только одно, что начальник крестьянского департамента Казанцев выехал в степь для проведения выборов.
 
— Выбирал начандык Казансып. Отец стал волостным Кызыладыр-ской волости, — с важным видом сообщил мальчик.
 
— Кызыладырской! Е, дорогой мой, айналайын, а ты не знаешь, кого выбрали в Чингизской волости?
 
— В наш Чингиз выбран дядя Шубар. В Кызылмоле опять волостным выбрали дядю Исхака. Три сына хаджи теперь волостные в трех волостях! Весь Иргизбай, от дальних Шакпак, от Жыланды, Кен-коныс, Донгелек-коныс, веселится и празднует. А вы не знаете! Теперь за такие вести я могу получить от вас, Абай-ага, богатый суюнши — не меньше, чем коня! — ликующе завершил Азимбай.
 
Лицо его засияло от радости, даже стало хорошеньким, радовался он от всей души Малолетний Азимбай уже знал сладость власти, представлял все блага, что дает власть, уже был захвачен этой страстью… Слушая, какими словами он сообщает эту новость, Абай с грустью подумал: «Так ведь он уже вышел из детства, уже взрослый человек! Видно, рано предстоит ему заняться взрослыми делами! И никакой учебы, никаких знаний ему не нужно для этого ..»
 
«О, в кого же ты превратишься, мальчик, когда вырастешь? Не в такого ли жадного, злобного пса, кактвой отец Такежан? Ато и похуже? Будет жаль, если ты, мальчик, вырастешь таким же » — с грустью думал Абай, снова позабыв, в своей задумчивости, что мальчик находится рядом.
 
А тот, гарцуя с боку катившейся по дороге повозки, никак не мог понять, почему Абай-ага не радуется тем новостям, которые он ему сообщил, и отмалчивается о суюнши, что должен сделать за такие хорошие новости. И Азимбай вспомнил, как неоднократно его мать ругала Абая, называя его завистником: «Завидует нашему богатству, нашим большим стадам, нашему почету от людей, явно завидует!» А теперь мальчик и сам убедился, что Абай-ага завидует, поэтому даже разговаривать с ним перестал. Абай же, услышав от него новость об избрании трех сыновей Кунанбая, его братьев, акимами волостей, глубоко задумался. Краем глаза отметив кроваво-красный закат на небосклоне, повелел вознице:
 
-Гони быстрее, Байке!
 
Пара саврасок, разгоряченная быстрой вечерней ездой, влегла в хомуты и пошла размашистой дружной рысью по ровной вечерней долине Ботакана. Азимбай начал приотставать да ему и пора было возвращаться — не попасть бы ненароком в руки разбойников-конок-радов, рыскающих в предгорьях, не лишиться бы своего жеребца-трехлетки! Но, злобясь на дядьку, не перенося больше его равнодушия, Азимбай решил напоследок прежде чем расстаться с ним сообщить ему очень плохую для него новость, про которую отец, Такежан, утром говорил своим людям «Услышит об этом Абай, — пожалуй, лопнет от злости! Он ведь всем говорил, что не даст это сделать»...
 
Мальчик, подхлестнув камчой жеребца, пошел рядом с бричкой; пригнувшись в сторону Абая, сообщил ему, осклабившись в недоброй улыбке:
 
-А ведь я еще одну новость вам не сказал! Этот городской начан-дык Казансып приказал: «Поймать и передать мне в руки Базаралы!» И его четыре волости ловили и поймали, вчера на верблюде отправили в город. Чтобы не сбежал, на ноги и на руки надели железные путы.
 
-Что?! О, Аллах! Что ты сказал, мальчик? — Абай так и рванулся в сторону Азимбая.
 
Но тот, сильно натянув поводья, стал осаживать коня и сразу же отстал от повозки, бричка помчалась дальше без него. Привстав на стременах, малолетний Азимбай крикнул вслед удалявшемуся от него Абаю:
 
— Получил, получил? Это тебе на дорогу!
 
Тут же повернул назад вороного жеребца, подстегнул его нарядной желто-пестрой камчой и во весь опор помчался обратно по дороге. В душе его нарастало ликование, словно он одержал великую победу, и срывающимся мальчишеским голосом Азимбай бросил родовой клич: «Иргизбай! Иргизбай!» и маленькой темной точкой удалялся в сгустившиеся над степью сумерки.
 
— О, ничтожества! Всевышний' Какие же ничтожества! Не успели сесть в кресла, как тут же принялись за свои собачьи дела! -ехал по дороге и в темном гневе ругался Абай.
 
Когда путники прибыли в Байкошкар, аул еще не спал. Абай особенно был рад увидеть своих детей еще не спящими: Акылбая, Абиша, маленьких Тураша и Магаша, хохотунью Гульбадан. Бричка не успела остановиться, как детишки окружили повозку, одни полезли на задок повозки, а маленькие Тураш и Магаш живо взлезли на колени к отцу.
 
Абай, возвращаясь с поездок, всегда в первую очередь приветствовал мать Улжан Когда он, в окружении детей, вошел в юрту, она приветствовала его, стоя у своей высокой кровати. Подойдя к матери, он нежно отдал ей салем, бережно обнял. Она поцеловала его в лицо. Айгерим, Айгыз пришли в Большой дом, чтобы здесь встречать его. Явился Оспан. огромный, широкий, с густым рокочущим голосом, в белой просторной рубахе нараспашку, поверх нее в легком чапане с бархатным воротником. Вместе с ним вошла и его молодая жена, Еркежан, красивая, прекрасно сложенная, улыбчивая. Оспан поздоровался со старшим братом радостно, с широкой детской улыбкой на лице. Рокочущий голос Оспана перекрывал все другие голоса, когда он рассказывал брату о радости, царящей во всех аулах Кунанбая — по поводу избрания трех его сыновей волостными начальниками. Потребовал с Абая суюнши за хорошие вести. Абай лишь молча, с любовью смотрел на любимого младшего брата, чьи редкие черные усы топорщились, как конская щетина, а такая же редкая борода была встрепана, каждый волосок торчал сам по себе, куда ему вздумается. Потом Абай негромко ответил, глядя на мать:
 
-Да будет это к счастью и благу! Пусть оправдается радость всех вас!
 
Улжан поняла, что весть эта не радует Абая, и повторила так же тихо:
 
— Да будет это к общему счастью и благу, сын мой!..
 
Оспан продолжал и дальше выражать бурную радость:
 
— И пусть продлится это благо подольше! И к этой радости прибавится еще одна! И еще много таких радостей!
 
Нехорошую весть, ту самую, которую Абай услышал от подростка Азимбая, теперь преподносил Оспан как «еще одну радость». Абай знал, что Оспан относится к Базаралы с такой же неприязнью, как и Такежан, но в отличие от него, Оспан не носил в своей богатырской груди черной, мелкой злобы. Однако в гневе и ярости был намного страшнее кого бы то ни было. И часто простодушным великаном руководили всякие темные, грубые люди, вроде Майбасара, о которых говорят: «Вцепится зубами в чужую руку, — вгрызется, не отпустит, не оторвется, пока не лишится своих зубов». Сейчас Оспан радуется, с присущей ему доверчивостью полагая, что и Абая радуют успехи его братьев, захвативших столь желанную для них власть.
 
— Значит, наши здесь стали волостными, а почему? Они говорят: «Потому что сановникам понравилось наше поведение. Как только выборщик Казансып увидел нас, так сразу и решил выбрать». А я им говорю: «Не зарывайтесь! Аллах все видит! Ну, что Казансып знает о каждом из вас? И как вы думаете-Абай, уехав в город еще весной, без всякого дела торчал там до самой середины лета? Изнывал от жары, глотал уличную пыль? По-вашему, без его стараний вдруг такое уважение свалилось бы на вас со стороны Казансыпа? Вы должны быть благодарны Абаю, который каждый день встречается, советуется с главными сановниками города и продвигает ваши дела!» -Так сказал Оспан и богатырски расхохотался.
 
Рассмеялся и Абай, глядя на любимого братишку-великана, и сказал:
 
— Ты, Оспан-жаным, с детства крутился у моих ног, а так и не научился понимать старшего брата. Заблуждаешься ты насчет моих желаний и городских дел, братишка. Я не против избрания волостным Шубара, он малый упорный, способный, может на этом месте хорошо показать себя. Я даже вполне одобряю этот выбор, и полагаю, что ты своим добрым именем и веским словом правильно поддержал Шубара. Однако ты поддерживал и Такежана, и за это я хвалить тебя не буду. Он в прошлый раз это место использовал только для того, чтобы свои табуны лошадей увеличить с восьмидесяти голов до пятисот, а в остальном людям от него был один только вред. Что я могу сказать хорошего и про Исхака, который стал волостным в Кызылмоле и начал покрывать воров-тобыктинцев? И не хотел бы я, айналайын, выдвигать их на должности, а ты, по доброте своей, воздал мне незаслуженную хвалу. И ради этих выборов я, кстати, даже пальцем не шевельнул!
 
Оспана, однако, не убедили слова брата.
 
-Ладно, айналайын, не прибедняйся, тебе все равно никто не поверит. Спроси у дряхлых стариков и писклявых ребятишек, у всех людей, гомонящих на зеленых джайлау, верят ли они тому, что три сына Кунанбая были избраны волостными — и все без помощи Абая, который столько времени пропадал в городе, якшался с начальством? Ни одна собака даже не поверит, и я не поверю. Да и почему я должен верить тебе? Ты что, враг самому себе или глупец, что не должен использовать для себя и для своих родичей то уважение, которым пользуешься у русских? Так что, брат, спрячь в карман свои слова и принимай почести и благодарность от братьев, получивших свои выгодные должности.
 
Зная неодолимое упрямство Оспана, Абай не стал спорить с ним и обратился вниманием к своим детям. Схватив Абиша и притянув к себе, он поцеловал в лоб своего белолицего и пригожего сынишку.
 
— Как учишься, шырагым?
 
— Аке, я теперь по-русски учусь! — ответил мальчик. — А вы не знали? Еще в зимнике начал. — Воспользовавшись вниманием отца, он сообщил ему свою самую главную новость.
 
-Айналайын, кто же тебя учит? Учитель откуда нашелся?
 
Вместо Абиша ответила бабушка Улжан.
 
— Еще по весне, когда ты уехал в город, в ауле появился молодой русский джигит. Оказывается, он уже год проработал в городе толмачом Здесь его так и назвали: толмач-бала. Пришел ко мне, сказал, что болен, что ему надо пожить на свежем воздухе, лечиться кумысом. V сказал, что может обучить детей русской грамоте. Я и одобрила: «Пусть учит детей Абая, он ведь хотел этого». Отправила его к Айгерим, в Акшокы, чтобы она устроила его там. С тех пор бала-тол-мач Байып обучает не только Абиша и Магаша, но вместе с ними и Гульбадан — Так сообщила Улжан сыну эту очень значительную и приятную для него новость. «Байып»-так назвала она фамилию джигита — Баев.
 
Абай спрашивал у Айгерим:
 
— Ну, и как учатся дети? Хорошо ли устроили учителя?
 
— Дети учатся с большой охотой, всей душой отдаются учебе. Каждый день занимаются. Даже при переезде на джайлау ни дня не пропустили, занимались во время ночлегов. Сам толмач быстро привык к нашей жизни, к обычаям, привык к детям и стал вместе с ними носиться по степи на коне. — Так отвечала Айгерим, тепло, сдержанно улыбаясь, глядя в глаза Абая с уверенностью, что рассказ ее придется по душе мужу.
 
И Абай узнавал в ней ту, прежнюю, Айгерим, всегда внимательную и усердную в выполнении всех его просьб и желаний. С которой раньше у него было полное взаимопонимание. Словно почувствовав его душевный настрой, Айгерим ласково, стойкой улыбкой на устах, отвечала своим обволакивающим взглядом и говорила при этом обыденное, не относившееся к их тонко зазвучавшим сердцам:
 
— Странные, однако, эти русские муллы. Не надувается, не важничает при разговоре, не кичлив. С детьми держится на равных, учеба для них — как веселая забава. Дети от него без ума, так и вьются вокруг него.
 
Абай слушал ее с радостным вниманием, молча кивая головой. Оспан засмеялся, глядя на брата, и стал подшучивать над невесткой:
 
— Наша келин не муллу хвалит, который обучает детей законам шариата, а какого-то залетного толмача! Смотри, Абайжан, как бы она сама не заговорила по-русски, поменяв свое казахское горло на чужое!
 
И Оспан смешно проговорил несколько русских слов на ломаном языке. Все расхохотались, и громче всех смеялся сам Оспан.
 
Абай спрашивал у детей названия всяких вещей, с удовольствием слушал их ответы, сам азартно подсказывал, когда они забывали слово. Он радовался, как его малые дети.
 
После трапезы Абай пошел вместе с ними к юрте Айгерим. Абиш, Магаш и Гульбадан шли, забравшись под широкий чапан отца, прижимаясь к нему. На душе у него были радость, мир и покой. Он вспомнил своего племянника, малолетнего Азимбая, и тихо порадовался в душе, что его дети не похожи на сына Такежана, который научился уже причинять людям боль. Его же детишки были просто детьми, чистыми, белыми как молоко. Он чувствовал за них отцовскую гордость.
 
Прижимая Абиша к себе, говорил ему на ходу:
 
-Шырагым, светик мой, как хорошо, что ты уже начал учиться по-русски! По-нашему ты проучился уже немало, и я хочу надолго отдать тебя в русскую школу… Бог даст, вырастешь, выучишься и станешь большим ученым человеком. Это моя отцовская мечта, сынок, которую я связываю с тобой. Айналайын, Абиш, я радуюсь, что все так хорошо получилось, и ты без меня уже начал учиться русскому.
 
Взглянув на полноокруглую луну, стоявшую у своего зенита над их дорогой, Абай прошептал свою молитву-бата над головой Абиша. «О, Кудай, да сбудутся мои надежды, связанные с будущим этого дитяти! Пусть жизнь его пройдет на земле не бесследно! Пусть все, чего не смог достичь я, окажется доступным ему большие знания, благородные дела, высокие устремления. О, Кудай, будь милостив к нему, открой ему счастливую дорогу в этом мире!»
 
Крепко прижимая к груди голову любимого сына, Абай в ту ночь исступленно читал свою молитву-благословение, почему-то сильно волнуясь. Сын почувствовал это волнение и тихо, робко произнес:
 
-Хорошо, ага, хорошо! — словно успокаивая отца.
 
Маленький Магаш, тонкий и особенно чувствительный из детей, понял сразу, что между отцом и старшим братом появился какой-то важный договор, и почувствовал ревность. Приникнув головой к поясу отца, Магаш обиженным голосом проговорил:
 
— Е, ага, не только Абиш — я тоже поеду в город, тоже буду учиться в русской школе!
 
Стоявшая рядом Гульбадан, не желая отставать от братьев, высказала и свою претензию:
 
— Спросите у Байепа — кто раньше всех начал читать по-русски? Я самая первая! И я тоже хочу поехать в город!
 
Все еще долго простояли перед юртой, не подходя к дому, и Абай вволю повозился с детьми Приласкал их, перецеловал всех в щеки, погладил по голове Гульбадан и торжественно пообещал
 
— В таком случае вы оба, джигиты, и ты, дочка моя, поедете осенью учиться в город! Даю слово, что всех вас повезу вместе!
 
Когда Абай с детьми подошел к юрте, перед дверью их всех встретила Айгерим Молча, с чудесной улыбкой, она приподняла правой рукой войлочный полог и широко открыла дверь своего очага.
 
 
<< К содержанию                                                                                Следующая страница >>