Однако Канапьянов высказался более определенно, может быть, с обидой зарифмовав, словно отлив формулу, «двуязычие» и «двуличие», к тому же назвав первое — «пресловутым».

 

Пожалуй, никто из писавших о Бахытжане не обошел вниманием это стихотворение. Теперь, когда страсти улеглись, и стало можно говорить то, что думаешь, понимаешь: наши билингвы (особенно второй смены) прошли суровую проверку самой истории, и прошли ее с честью, потому что, как было сказано, трещина мира должна проходить через сердце поэта...

 

По мере движения Казахстана к обретению независимости активное течение художественного билингвизма в казахской литературе вошло в полосу некоторой смуты — обострились чувства отчуждения, национальной безродности, порою ошибочности своего выбора и пути. Если Бахытжан Момыш-улы публично признался, что считает себя «чужим для обоих народов», а свое поколение назвал «манкуртами», которые остались без памяти и языка, то Канат Кабдрахманов выдвинул идею некой тотальной «новой расы, безжизненного гибрида». Назревал и стремился к гласности, теперь рке всячески поощряемой, бунт маргиналов, который Н. Ровенский в 1995 году определил как «противоречивую и даже болезненную реакцию» на отношения казахской и русской культур, на «широкое распространение русскоязычна»).

 

Здесь никто не задавал тона, бунт оказался хотя и заметным, но частным явлением, никак не изменившим и не отменившим «пресловутое двуязычие». Просто нашлись немногие крайние маргиналы, которые высказались очень откровенно и резко в смысле приговора себе и своим единомышленникам — представителям не просто художественного, а, так сказать, культурологического билингвизма, своеобразным духовным вырожденцам. Конечно, это самобичевание стало новым предлогом, чтобы вспомнить «злополучные» стихи Б. Канапьянова о «позабытом», казахском языке.

 

В одном случае (Б. Момыш-улы) внутренняя ущемленность, душераздирающие раскаяния и покаяния были вызваны глубокой, теперь уже явной обидой маргиналов на свое время и самих себя. «Да, я чужой для обоих народов, — писал Б. Момыш-улы, — и никому не нужен, кроме себе подобных… Нас миллионы, но мне хочется знать, достойны ли мы проклятия или жалости».

 

В другом случае К. Кабдрахманов еще в своих рассказах (см. сборник «Я сидел у потухшего костра») словами во многом автобиографических героев (в частности, писателя Максата) признавался в том, что «приобретенный» (русский) разрушил народность его души», что он, Максат, стал «человеком без фольклора в душе», писателем, работающим на «переводном языке». На этой основе возникла философско-публицистическая концепция К. Кабдрахманова о центральноазиатском человеке, если хотите, «безродном космополите», в жизни и судьбе которого за десятилетия советской власти была осквернена гармония личного и народного...

 

В обоих случаях возникало недоумение: но, полноте, если это так, что или кто мешает вернуться заново или впервые припасть к родным началам, к материнскому (ана тілі) языку, особенно в эпоху суверенного Казахстана?

 

Н.Ровенский еще тогда, в 1995 году, справедливо напомнил пример Пушкина, у которого нигде не встретишь «раскаяния по этому поводу (юношеские стихи, написанные по-французски — В.Б.) или признания, что стихи эти написаны из-за потери своего лика или нахлынувшего двуличия». Н. Ровенский еще раз подчеркнул, что автобунт наших маргиналов «не обошелся без влияния стихов хорошего поэта Бахытжана Канапьянова, в которых двуязычие уподобляется двуличию. Хлестко, но совершенно неадекватно...».

 

Критик напомнил, что никто из наших билингвов к родному языку все-таки не вернулся, несмотря на внутренний, идейно-психологический дискомфорт. Вероятно, эта вина перед своими и некоторая обида на русских критиков (тоже своих), всегда приветствовавших художественный билингвизм как национально-культурный прирост, как тягу к космичности и космополитизму, — эта вина искупалась активной и плодотворной переводческой работой поэтов «второй смены».

 

Что же касается «Позабытого языка», то это стихотворение и сейчас сохраняет свою актуальность, о которой стоит сказать несколько слов во избежание кривотолков и взаимных подозрений.

 

Теперь, конечно, очевидно юношеское преувеличение своей вины, оторванности от родного языка, т.е. истории и культуры. Творчество Б. Канапьянова, известное нам на сегодняшний день по его книгам и публикациям в периодике, решительно опровергает это самобичевание или самоуничижение, впрочем, как и других поэтов «второй смены».

 

Да, собственно, это не столько самобичевание, сколько ностальгия. Но и в юношеских преувеличениях есть своя очень глубокая и важная правда, которую в данном случае многие критики квалифицируют как боль. Да, это боль маргинальности. Она возникает не просто сама по себе — с возрастом и опытом. Ее усиливает и безмерно обостряет эпоха брежневской стагнации — эпоха повальной унификации и обезличенности. Билингвы, не только казахские, но и многих других бывших советских республик — это творческие личности, которые «выламываются», выходят из ряда, им видней становятся преимущества и недостатки своего — на фоне и в прямом контакте с другой культурой. Поэтому они в большей степени способны, по словам Асели Омар, «увидеть в свете кочевой звезды и величие, и упадок тюркской культуры, творческим порывом восполнить разрыв между лучшими достижениями мировой цивилизации и бедственным положением вещей в собственной стране, или, по выражению Мандельштама, «своею кровью склеить двух столетий позвонки» (см. избранное Б. Канапьянова «Над уровнем жизни». М., 1999).