— Мы жили все эти годы бок о бок с Морисом. Что это за человек? Сейчас его нет. Он уехал. Но он как бы рядом. Там он живет не лучшим образом. Он болеет. У него там нет друзей — друзья остались здесь. Что такое Симашко был для нас — здесь, в Алматы?

 

— Человек он необычайно жизнелюбивый, человек большой души. Тем более что он прошел войну — страшную, войну, в штрафбате, но не утратил интереса жить, любить, писать потому, что после такой войны можно было все забыть. Просто как человек он по натуре своей явление удивительное. Он к себе притягивает людей — не анекдотами, не шутками, не компанейским началом. В нем есть настоящий магнетизм человеческого обаяния, без которого писатель становится скучным. Причем никогда он себя не представляет в этом качестве: что он, де-мол, писатель, что он воевал и т.д. Нет, это просто живой, нормальный и очень искренний человек. Я с ним не был очень близок, но все общение, которое состоялось, слава Богу, я расцениваю, как подарок судьбы. Человек он правдивый, неунывающий и бессмертный в своем творческом качестве. Он несет и в своих вещах, и в своем общении импульс жизнерадостности. Как бы ни было плохо, но все равно жить нужно и обязательно что-то делать — писать, выступать, издавать книги, любить женщин.

 

В моем восприятии это человек достаточно редкий, потому что особенно с возрастом все писатели становятся скучными людьми — говорить с ними можно только об их произведениях. Вот мы с Симашко никогда о его произведениях не говорили. Никогда, ни при каких обстоятельствах! Даже когда я побывал у него в кабинете — мы вместе с Нурпеисовым приехали. У Мориса Давыдовича на стене висела какая-то сабля. Нурпеисов остался у него смотреть очередной сериал.

 

Конечно, он является первоклассным писателем — не только потому, что тему Востока он сделал своей родной темой. Настоящий художник, вне зависимости от темы, является феноменом общечеловеческим. В Симашко есть этот импульс. Его читать может и степняк, и европеец, мусульманин и иудей. Помимо аксессуаров исторических, в его вещах живут люди — это самое главное, признак большого искусства. По словам Щедрина, «интимный тон жизни» у него присутствует. Удивительная чувственность покоряет читателя, притягивает к себе. А без этого искусство слова не существует.

 

Человек он обаятельный, рядом с ним находиться приятно — чувствуешь себя равным и равноправным, хотя в подкорке присутствует, что он Народный писатель Казахстана, что он переведен на десятки языков мира, а ты просто рядовой литератор. Он к себе так располагает, что забываешь об этом. Он делает жизнь полнокровнее, он делает ее более веселой и надежной. Таким людям надо ставить памятник при жизни. Они умеют любить людей и внушают людям необходимость любить.

 

— Меня всегда поражало в нем болевое начало, которое пульсировало в нем постоянно: боль еврейского народа. В принципе, в 20 веке всем народам было больно. Но Морис всегда помнил, что еврей. Он никогда от этого не открещивался, наоборот — на этом он всегда акцентировал внимание. Будучи интернационалистом, он всегда подчеркивал: я — еврей. И гордился этим.

 

— Тут есть документ — моя статья о нем. В частности, о его романе «Падение Ханабада». Роман веселый, едкий и актуальный. Таких книг нам не хватало всегда — и в те годы, когда советская власть заканчивалась. Там было много правды, много было явного подтекста о жизни восточных республик. Но надо подчеркнуть, что книгу писал человек другой культуры. Статья называлась «Национальное и интернациональное в творчестве Симашко». Она так и не была напечатана. Тогда нельзя было писать открытым текстом, что Симашко — еврей, и главный герой романа тоже носит еврейскую фамилию — Тираспольский. Хотя интернациональный элемент всегда доминировал в его творчестве, он умел увидеть изнутри жизнь другого народа. Причем, увидеть любовно и дружески. И не только положительное, но и то, что нельзя принять. Да, он говорил о нашей общей болезни, о тоталитаризме, об уничижении личности, и в этом огромная его заслуга, и как художника, и как публициста. Он умел сказать «больную» правду о другом народе, оставаясь другом этого народа. И уж после, задним умом, начинаешь понимать, что Борис Тираспольский человек «третьей национальности», как было у нас тогда принято говорить, хотя чувствует он себя своим человеком в национальном контексте романа. Да, он чувствует себя другом народа, среди которого живет, но не является пассивным, лакейским другом. У него есть некое двойное зрение: он никогда не забывает сказать о том, что правда выше обстоятельств, но этой правды, как правило, стараются не замечать. Он выполняет свой долг носителя этой общечеловеческой правды, которая была у нас под большим запретом. У него это получается.

 

— Симашко еврей. И при советском антисемитизме он все время подчеркивал это, шел, что говорится, ва-банк. С одной стороны это черта просто мужественного человека, прошедшего штрафбат. С другой стороны, это верность своим национальным корням.

 

— Симашко в моем представлении — не просто представитель своей национальности, это представитель большой культуры, которая начинается именно с еврейских корней, с национальных истоков и глубин. Ведь все русские писатели-евреи — Пастернак, Мандельштам, Бабель — они не меньше русских по национальности писателей выражали дух русского народа. Так уж сложилось по нашей традиции, что они считаются русскими, и в этом их слава и достоинство. Не потому, что они переменили национальность, нет. А потому что они привнесли в русскую культуру большой и очень значительный потенциал духовности, без которого русская культура будет неполной.

 

— Итак, феномен Шамеса-Симашко в литературе не только Казахстана, но много шире, налицо: ведь книги его переведены более, чем на 50 языков мира. Б чем суть этого феномена?

 

— Да, его знают в Западной Европе и в странах Азии, Африки. Помимо того, что была нелегкая общая участь у всех русских писателей, писателей-евреев, советская власть, точнее — тоталитаризм, третировали и по национальному признаку. Те же Руфь Тамарина, Юрий Герт были преследуемы временщиками-антисемитами. Дело не в том, чтобы выгораживать русских писателей еврейского происхождения, участь у всех была одна, трагическая. Но, к чести писателей, о которых я говорю, они так много сделали на благо русской культуры, что их еврейство как бы и не идет в счет. Они неотъемлемая часть русской культуры 20-го века. Большая культура космополитична по своей сути, интернациональна — без этого она бы не существовала.

 

 

Все это говорилось под воздействием необыкновенного обаяния этого человека — умного, веселого, компанейского, бывшего среди нас, литераторов среднего и старшего поколения, залогом человеческой чести и художественного совершенства. Думать и писать так, как Морис (обычно звали его по имени, как своего), никто не умел, потому что попросту не было дано. Потому что ни у кого не было такой особой судьбы — писателя-летчика, почти, как у Экзюпери. Он на некоторых фотографиях чем-то походил на него, большого «маленького принца», заложника совести и нежности в глазах всего человечества. Тоже высокий, сравнительно крупный, улыбчивый, бесстрашный и деликатный. С ним непросто было общаться, потому что приходилось в основном слушать его, понимая полную свою заурядность как собеседника.

 

Он казался живым навсегда, бессмертным, и все разговоры о болезнях (впрочем, как бы случайные) не приставали к нему, хотя и сам он иногда как бы в шутку говорил, что, например, выпивает теперь только раз в неделю, но нормально, потому что уже «мотор» пошаливает. Болели в основном другие. Он и в Израиль поехал ради поправки здоровья жены и сына, а там уже обосновалась его дочь Римма.

 

И теперь, когда я читаю в финале его последней книги описание его проводов на алматинском аэродроме, о том, что у трапа самолета собрались кожа, потомки Пророка и прямые потомки Чингисхана и хана Аблая, его друзья — русские, чеченцы, евреи и даже, «прервав командировку и с температурой под тридцать девять, прилетел за две тысячи километров» А. Нурпеисов, президент казахского ПЕН-клуба, — я тревожно спохватываюсь. Все вдруг, не сговариваясь, захотели с ним проститься, хотя уезжал он на время, оставляя за собой казахстанское гражданство… Как будто знали, что больше уже с ним не встретятся. Ах, если б знали! Может быть, отговорили бы. Но что-то и в его действиях было необычно решительное, словно сжигал какие-то мосты: продал квартиру, сдал архив, даже письменный стол и шкаф — в музей Ю. Кошкина «Умай»...

 

И все-таки символически он вернулся. Внезапная смерть в декабре 2001 года в Бат-Яме опоздала. Он уже закончил главную, скорее всего, книгу своей жизни, которую писал более пятидесяти лет (1948—2000) — «Четвертый Рим». Быть может, все-таки было какое-то тайное предчувствие жизненного срока? Уже в первом номере 2002 года в журнале казахстанского ПЕН-клуба «Тан-Шолпан» были опубликованы первые ее главы, затем фрагменты напечатал журнал «Евразия». Теперь будем надеяться, состоится, наконец, полное возвращение писателя Мориса Симашко — то есть выход этой книги отдельным изданием, уже в год его 80-летия, обязывающего не только к памятным вечерам и собраниям, но и к исполнению нашего долга перед памятью крупнейшего художника XX века Народного писателя Казахстана, широко известного в ближнем и дальнем зарубежье, нами представленного к Нобелевской премии.

 

Тогда мы прочитаем его завещательную книгу от корки до корки и оценим ее не только в состоянии шока от грянувшей вечной разлуки… А пока только первые впечатления о напечатанных фрагментах.

 

Хотя сам писатель не берется точно, или адекватно обозначить жанр «Четвертого Рима» (свидетельство жанровых поисков?), все-таки кое-что он предлагает и дает вполне определенную наводку или ориентацию для читателя. Уже пародийный эпиграф («Состоял, не привлекался» / из личного листка по учету кадров/) задает точку отсчета. Неофициальная биография поверх официальной, то есть, прежде всего «литературная биография», так как автор достаточно известный писатель, публичный, знаковый человек. Биография не романная, но с элементами публицистики и фрагментами собственных художественных произведений («Гу-га», «Падение Ханабада», «Путешествие в Карфаген»), Произведение свободного, компромиссного, или переходного жанра, которое не притворяется романом, хотя обладает романной «всеядностью», или мемуарами, но берет собственно личный материал как субъект и объект истории. Можно сказать и так — «жизнеописание сына XX века», напоминающее «Исповедь» Ж. Ж. Руссо, «Былое и думы» Герцена и горьковскую трилогию о вхождении человека в мир и бытие историческое — на собственном жизненном опыте. Так сам автор становится литературным героем, но не фотографией, а портретом, образом живого человека.

 

Морис Давыдович, по-моему, не любил неопределенностей в жизни и в искусстве. Создавал книги, синтетичные по своей литературнохудожественной природе. И здесь он с самого начала книги — для простоты и ясности, для скорейшего контакта с читателем поясняет:

 

«Поскольку каждая литературная биография, так или иначе, не обходится без очевидного или угадываемого самоутверждения автора, то постараюсь, чтобы это было как можно незаметней (слава, Богу, все-таки заметно! — В.Б.). А чтобы воздух эпохи сделался осязаемым, каждую главу буду заключать собственным видением происходивших событий, даже если не все читатели будут со мною согласны».

 

Вот так: умаление «самоутверждения», конечно, не обходится без «собственного видения» событий, вопреки возможному несогласию читателей! Но может ли быть иначе у такого художника, как Симашко? Отсюда и происходит главная художественная идея книги: прежде всего «воздух эпохи», но потому, что я им дышал, потому что он мой. А с точки зрения письма, или рассказа (жанра) — да какая, собственно, разница! И все карты заранее перемешиваются: ни биография, ни историческое или политическое исследование, ни сатира, ни тем более роман, который цитатно компрометируется никогда неутоляемым желанием как можно выше заглянуть под «подол». Это тоже Симашко: он не боится в этом признаться — «подолы» я разбросал по другим вещам! А потому придется обойтись без определения жанра: пишется, как слышится».

 

Почти откровенная ссылка на Окуджаву:

 

 

Вот теперь, кажется, все становится на свои места в смысле жанра, но в заключение — немного о «воздухе эпохи».