"Но мы же с Вами одобрили "Колонку редактора", кажется, в известинской "Неделе"...

 

"Ах, да — там был чудесный заголовок: "Мальчишкой до седых волос"! Но сейчас в "Комсомолке" получше. Сначала текст в полторы строки: "В Военно-Воздушных Стах Киргизии осталось два самолета и три летчика". Потом заголовок: "Не числом, так уменъем!" Ну что тут скажешь? Смех сквозь слезы! Горе-то наше, общее..."

 

"Значит, по-вашему, и говорить о нем не надо?"

 

"Я так не утверждаю. Говорить надо. Однако я попытался бы найти другую формулу. Хотя, может быть, в "Комсомолке" тоже правы. Я вот вспомнил — в двадцатых-тридцатых годах был такой реакционный профсоюзный деятель в Америке -Гомперс. Так вот, прибрал его Господь. А наше РОСТА, предшественник ТАССа — Российское Телеграфное Агентство -разослало по газетам СССР и мира депешу, тоже из полутора фраз. "Умер Гомперс — злейший враг Советской власти". А заголовок: "Одним меньше". Так что слово в газете, как бумеранг. Или, как бритва. За лезвие не схватиться бы..."

 

Однополчане Снегина заучивали его боевые стихи наизусть. Многие бойцы и офицеры носили при себе карманного формата книжечку под названьем "Годы". Появивший сразу после ее выхода отзыв в "Казахстанской правде" за 11 февраля Сорок четвертого года согревал Снегинское сердце дружеской теплотой, но опять-таки был почти бесцитатен, а извлеченные из цельного текста строки, которые рецензент Малеев посчитал лучшими, сам Снегин не относил к таковым:

 

"Мы гвардия! Какое это слово! Преображенцы-предки с нами заодно. Кутузова сыны. С гвардейцами он снова. Так повторим сто крат Бородино. И мы рванулись, Сталиным ведомы..."

 

Позже говорил:

 

"Поражаюсь — как же это цензура прошляпила, а СМЕРШ не прицепился ко мне за призыв сто крат повторить Бородино? СМЕРШ, как Вы знаете, наша контрразведка. "Смерть шпионам"… Вдумайтесь, Слава! Сто крат повторить Бородино — это означает, прежде всего, сто крат отступить до Москвы, а после стократных Бородино стократ сдать ее неприятелю под грядущий стократный пожар! Чего только по запарке не напишешь! Нашему земляку Дихану Абилеву за напечатанную на казахском языке в дивизионной газете, так сказать, чересчур реалистическую поэму пришлось перенести кошмарную процедуру военного трибунала. А тот, не поверите, отвесил ему не как Солженицыну, а от всех щедрот смертных, до конца войны было еще далеко, — приговорил Дихана как злостного паникера, к расстрелу..."

 

"Да, но в трибунале тоже не голландцы заседали".

 

"Вестимо. Уцелел Дихан — не Аллах, а заезжий генерал спас!..".

 

А насчет Бородино я соглашался с постфактумной самокритикой Снегина только лишь наполовину, потому как конечным итогом Бородинского сражения было, прежде всего, полное фиаско многоязычной и многоплеменной Великой Армии Корсиканца. Вместе с другими в боях с ней чудеса храбрости выказывали и германцы. Но опять же, на его могиле в Парижском Пантеоне битва при Бородино отнесена к числу самых славных побед Наполеона.

 

"Вот бы куда махануть, а? На Бородинском поле мы с Вами и Лариным уже бывали. А у Пантеона Вы обозначились в гордом одиночестве..."

 

"Никак нет! В первый раз с законной женой. А во второй..."

 

"Можете не докладывать. Мне уже доложили, — засмеялся Снегин. — Все это хорошо. Быть может, даже замечательно. Но вот съездить бы вместе… Елисейские поля!.. Монмартр!.. Лувр!.. Володю прихватить. Жен на хозяйстве оставить! А самим — в бросок!"

 

"Какие наши годы!" — бездумно и весело подхватил я его великолепный замысел, опять-таки не замечая огромной-пре-огромной -в двадцать семь лет! — разницы в годах.

 

"И то верно", — согласился Снегин.

 

А сам задумчиво посмотрел на уже изрядно выжелтевшую обложку книжицы Сорок четвертого года издания — за стеклом большого книжного стеллажа.

 

"ГОДЫ" — называлась она.

 

"Можно глянуть?"

 

"А то нет, Слава", — радушно улыбнулся Дмитрий Федорович и сам подал ее мне.

 

Осматривал благоговейно и осторожно.

 

Еще бы!

 

Раритет!

 

Предисловие Давида Николича. Хорошо помню этого львиной комплекции лысого старца с крутым лбом, суровыми 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

глазами. Но одет был всегда мешковато. Казахстанцем стал поневоле. То ли был на политических выселках. То ли эвакуировали его в Алма-Ату из Ленинграда от страшной блокады и голода. Преподавал в университете. Читал и нам, журналистам (студентам-заочникам 60-х), что-то по истории литературы. А что именно — не помню. Помню других — блистательных ленинградцев. Их заглавную приму — Гербстмана (античку вел, как Бог!). Не забуду строгую (и стройную!) Ру-бинову (западноевропейская литература) и пожилую чудачку Фролову (стилистика). Обе доки! Обольстительно-строгая Рубинова никогда не снимала мужских часов. Говорили, что это часы ее погибшего на войне мужа. Жалостливо-неряшливая Фролова же никогда не снимала преогромнейшей темной шляпы, потрепанной и пропитанной густым керосиновым чадом тесной коммуналки, куда мы всем курсом ходили сдавать ей зачеты. Рубинова была строга и наприступна: "Нутес, охарактеризуйте мне, пожалуйста, основные принципы натурализма Золя в его двадцатитомной серии романа "Ругон-Макары", а также в романах "Чрево Парижа", "Западня", "Жерминаль". И еще — как, по-вашему, ограничивало ли реализм Золя его представление о законах общества как биологических законах или же наоборот?" Такие вопросы вгоняли многих заочников (очников, впрочем, тоже) в трепет и оторопь. Одинокая же Фролова — милостива и демократична. До сих пор слышу ее увещевательно-истовое пожелание: "Читайте, хорошие мои, словари! Толковые и бестолковые. Иностранных слов. Технические. Языковые -любые! Читайте, и ваша жизнь станет осмысленной!" Хороши были оба гросс-филолога Коки — старший и младший. Соответственно комплекциям их и прозвали юс большой и юс малый. А юсы, как известно, — это исчезнувшие из древнего русского языка буквы. Один из Кок тоже вскоре исчез -после суда сокрыли его (как взяточника) за тюремные решетки, но, кажется, потом быстро выпустили. Вместе с остальными преподавателями Казгосуниверситета, проходившими по громкому, как бы сейчас сказали, противокоррупционному процессу. А вот Николич в памяти застрял лишь внешне. Никаких взяток не брал. По ресторанам зачетов и экзаменов (как это практиковали иные профессора) у денежных заочников не принимал. Лекции читал традиционно-классические, а в конечном итоге, значит, тоже никакие. Но в предисловии к Снегинским "ГОДАМ" Николич снял с себя академическую ермолку и написал, хотя и чуть-чуть велеречиво и старомодно, зато искренне, безо всяких там ученых прибамбасов:

 

"ГОДЫ нашей Отечественной войны — не просто годы. Это — хребты времен. С их крутизны свергаются потоки человеческой крови. В них гремят страшные обвалы человеческой культуры. Зато с их вершин открываются неоглядные горизонты будущего, в котором люди найдут, наконец, мир и правду Так чувствует нынешние "ГОДЫ" Снегин — офицер советской гвардии. Так чувствует их и Снегин — поэт… Ценность этих стихов для нас, казахстанцев, не в чародейных словах и не в звонких рифмах. Снегинские страницы говорят правду — чудесную правду! И в этом их сила. Сегодня автор "ГОДОВ" прежде всего военный, потом уж поэт. Не за горами другое время: благовест победного мира возвестит героям Красной Армии конец фронтовой страды. Снегин вернется тогда в Казахстан не на короткую побывку. Честно послуживший Родине, артиллерист снова уступит место писателю. Снегину-поэту после войны будет о чем рассказать".

 

Подписана книжка к печати была 21 января. Тираж 10 тысяч. Цена 75 коп. Значит, и спрашивать не надо у Дмитрия Федоровича, и без того было ясно: привез он рукопись "ГОДОВ" с фронта в декабре Сорок третьего, когда ему даровали чудесную поездку домой. Три раздела в книжке. Первый: "Земля в крови!". Второй: "Опаленная Земля. По освобожденным местам". Третий: "Земля в цвету".

 

Снегину, возможно, как мало кому другому из поэтов, уже тогда было о чем рассказать. Без прикрас и самоцензуры. Да и в той, всамделишней цензуре, опять-таки, никто не стал покушаться на его поэтические строки, возникавшие то на Калининском фронте в ноябре Сорок второго ("Друзьям": "Друзья — гвардейцы, Земляки по дому, По крови, По сраженьям огневым, — Да поклянемся Сталину родному, Что мы Россию Немцу не дадим"), то на Втором Прибалтийском в октябре Сорок третьего, буквально за месяц до короткой побывки в Казахстане ("В случайных встречах Скажешь ли о многом..."). А кто из тогдашних авторов занес бы в поэтические святцы фронтового медика, читающего после хирургической операции том Марш Поло? Да никто, пожалуй! А Снегин поселил в своем сердце и своей книжке "ГОДЫ" такого реального хирурга, казахстанца Желвакова, опять-таки из героической Панфиловской дивизии. Поселил еще в очень неудобном для чтения трудов Марко Поло Сорок первом году. А рядом с Желваковым ввел в блиндаж своей фронтовой поэзии — безымянную, но тоже невыдуманную (такое измыслить невозможно!) русоволосую нет, не девушку, а девочку-под-ростка, безвинную русскую сиротку, у которой нацистские изверги зверски и расчетливо вырубили под корень всех родных. Страшное стихотворение! "Девочка и пойманный гестаповец". Август Сорок второго. Калининский фронт. Девочка (гестаповцу): "На суку тебя вздерну теперь И усну этой ночью спокойно". Отмщение аз воздам. Око за око. Зуб за зуб. Каково?..

 

Предвидение Давида Николича — "Снегину-поэту после войны будет о чем рассказать" — сбылось.

 

Но вот наш совместный со Снегиным бросок в желанную Францию так и не состоялся.

 

Не судьба.