Текст письма, адресованного Мустафой Чокаем Вали Каюму в октябре 1941 г.
Очень доверительно
Дорогой Вали, эти строки я пишу для Вас лично и прошу очень держать их в большом секрете. Вы можете познакомить с их содержанием только тех из Ваших друзей, с которыми Вы по долгу Ваших обязанностей находитесь в личных, близких и даже доверительных отношениях, и то в том случае, если они сами будут проявлять интерес вне представляемых Вами обычных “берехтов” (Berecht означает по-немецки “отчет”) о посещении лагерей военнопленных. Во всех других случаях сообщаемое здесь должно остаться в строгой тайне.
Теперь общеизвестно, что жизнь наших военнопленных соотечественников очень ненормальна и тяжела. Всюду они жалуются на плохую пищу и отсутствие одежды (огромное большинство бродит в полуголом состоянии), на отсутствие жилья. До сих пор (октябрь) во многих местах люди проводят целые сутки под открытым небом, скрываясь ночью в вырытых ими самими в земле “волчьих ямах” и, что особенно прискорбно, они жалуются на плохое с ними обращение лагерной администрации. Порка за малейшее отступление от лагерной дисциплины и нередко расстрелы за невыполнение и даже “неприступление к выполнению” — явление, увы, ставшее привычным. Но, к сожалению, такие же случаи, как передавали мне, имели место в других лагерях.
Находились и другие поводы к расстрелу: это обвинение к принадлежности к коммунистической партии, комсомолу и, в очень редких случаях, в том, что тот или иной туркестанец оказывался будто политруком.
Вы помните случай в Сувалках, где мы были вместе. Там начальником группы туркестанцев (их было свыше 2000 человек) состоял русский офицер-военнопленный, назначенный пленным советским генералом Богдановым. Богданов этот требовал, чтобы “на сегодня” или “на завтра” было найдено, скажем, пять туркестанцев, активных коммунистов. Разумеется, таковые “находились”. Мы тогда вмешались в такого рода действия и Вы помните, как офицеры, заведовавшие охраной лагеря, вняли нашим доводам и освободили двоих, уже ожидавших печального конца своей жизни, молодых туркестанцев и передали их нам в руки. Одного из этих (немецких) офицеров звали Шрадер. Никогда нельзя забыть благодарного жеста этих молодых офицеров, и я сохраню наилучшие о них воспоминания.
В Эбёнроде я видел 40 туркестанцев, выделенных и заключенных отдельно от остальной массы военнопленных. Я распрашивал этих несчастных людей, чувствовавших себя так, как должна бы себя чувствовать скотина, ожидающая убоя.
“За что поместили вас сюда?” — спросил я. “Не знаем”, — ответили они в один голос, прерываемый слезами. Не знали о причинах заключения и другие пленные. Лагерная администрация не дала по этому поводу никаких объяснений. Если бы они были уличены в проявлении коммунистической активности, то, думается, лагерная администрация непременно сказала бы нам.
Другие пленные думают, что их подозревают в еврействе. Но они все имеют слишком резко выраженный, даже с некоторой деформацией, азиатский тип. Не считают ли поэтому, думалось мне, что они-то, вот эти некрасивые азиатские типы являются “носителями большевистской заразы”, о чем каждый день с экрана всех кинотеатров в Германии ежевечерне громкоговорители вещают перед миллионами зрителей? Не знаю, в чем дело. Но утешаю себя тем, что лагерная администрация передавала потом, что ничего страшного не будет. Будем верить. Передавать все виденное во всех лагерях было бы очень длинно. В общем, картина одна и та же: всюду жалобы, жалобы, жалобы...
Два слова о пище военнопленных. Выдаваемый им рацион, пожалуй, достаточен для того, чтобы поддержать жизнь. Умереть с голоду нельзя при условии, если бы военнопленные имели теплое одеяние, жилые помещения. Они ведь попали в плен после изрядного истощения в “советском раю” Мне рассказывали пленные туркестанцы, как отвратительно кормили их в советских казармах. Особенно печально было положение забранных в армию по мобилизации уже после начала военных действий и отправленных прямо на фронт, на передовые позиции. Всю дорогу от далекого Туркестана до фронта их кормили скверно. Горячей пищи не было. Свинину, которую им давали, они не ели. Консервы оказались протухшими. На фронте им раздали сухари, которые, впрочем, они не имели права трогать раньше пяти дней. Полевая кухня никогда не поспевала за ними. Трогать неприкосновенный запас (упомянутые сухари) люди боялись, ибо за преждевременный их расход полагался расстрел. Кормили туркестанцев во время их обучения отвратительно. Объясняли это тем, что они еще не настоящие красноармейцы и не умеют еще как следует обращаться с винтовкой. По счастью, многие из наших соотечественников попали в плен в первые дни прибытия на фронт и не успели поэтому изголодаться. А теперь те, кто дольше пробыл на учениях, истощены. Вот почему организм их требует больше питания. Вот почему рацион военнопленных им недостаточен.
Вы сами помните, как в Простоке доктора нам рассказывали о практикующемся “людоедстве” среди русских военнопленных. Наши до этого не дошли и, надеюсь, никогда не дойдут.
Из посещенных мной в последнее время лагерей относительно благополучно в Ярослау и Деба. Последний лагерь называют “рабочей командой”. Здесь о наших, как впрочем повсюду, лагерная администрация отзывается лестно. Каких-либо грубых нарушений правил и требований лагерной жизни с их стороны нет. Не было еще случаев попыток к бегству с их стороны. Во многих лагерях, где, как говорил выше, порка — вещь самая обыкновенная. Мне передавали, что никто из наших не подвергался этому наказанию. Смертность от болезней среди них также не редкость. Но жизнь лагерная здесь тяжела.
Самое страшное я видел в лагере Дебица. Здесь живут только кавказцы, туркестанцы и волго-уральские, т.е. те, которых каждодневная “вохеншауная” агитация в кинотеатрах обзывает “дикими носителями большевистской заразы”. Припомнил я здесь об этом не зря. Вы увидите ниже, в чем дело.
Я приехал в Дебицу утром в пятницу 19 октября несколько раньше других членов комиссии. Не дожидаясь их приезда, я с Гейбелем (Heibel) и чинами администрации лагеря отправился в лагеря. Все военнопленные были построены в колонны. Мы прошли между ними, беседуя кое с кем из них. Туркестанцы сразу узнали меня. Никого из них, конечно, никогда в жизни не видел. Но все догадались, что это должен быть я. Многие плакали. Я несколько позже узнал и понял смысл этих слез. Послышались голоса: “Спасите нас! Мы все здесь погибнем! Нас расстреляют!” Я им ответил, что они не погибнут, ибо находятся в дружественно настроенной в отношении нас Германии. Заметил, что мой ответ их не успокоил. Несколько человек из толпы подали мне какие-то бумажки. Оказалось, что это разбрасывавшиеся с германских авионов воззвания с призывом к красноармейцам сдаваться в плен, с обещанием хорошего обращения с ними в Германии.
Это было до полудня. После полудня я вернулся обратно в лагерь один. Заведующий лагерем высказал мне полное удовлетворение поведением наших и сказал, что на работу он берет только туркестанцев как самых отличных работников и хороших людей.
Первые же непосредственные разговоры с нашими раскрыли мне жуткие картины тамошней лагерной жизни. Расстрелы без конца. С полной откровенностью рассказывали наши о своей жизни, охватившем их ужасе перед кажущейся неизбежностью гибели здесь. “Попросите, чтобы нас отправили обратно в Ярослау, откуда нас доставили 3—4 недели назад”, — умоляли они.
Из рассказов наших, а также военнопленных татар, кавказцев видно, что из около 400 тыс. прибывших сюда человек осталось в жизни 25 тыс. Остальные погибли. Никакой медицинской помощи нет. Во всех остальных лагерях, например Сувалках, Пагенен, Лемберге, Эбенроде, всюду военнопленным оказывается медицинская помощь. Имеющиеся среди них доктора работают. Все фельдшера мобилизованы. Л здесь, в Дебице, доктора ходят в таком же виде оборванцев, как большинство военнопленных. Только 2—3 человека, один из наших докторов, да один санитар считаются медицинским персоналом, но обязанности их заключаются, по-видимому, только в раздевании умерших, охране их барахла (одежды), если, конечно, трупы не будут раздеты раньше. На жалобы военнопленных на расстрелы и плохое с ними обращение я, желая облегчить их участь, ответил следующим образом: “Советское правительство отказалось подписать в свое время международное соглашение о военнопленных и тем самым поставило их всех вне закона. По дошедшим из советской России сведениям, большевики зверски обращаются с немецкими военнопленными, что будто снимают с них там “перчатки” (сдирают кожу с рук)” Говорил я им о том, что Германия не могла предвидеть такого количества военнопленных (свыше 2 — 3 млн. человек) и приготовить заранее бараки для них и т.п.
Но, увы! Все мои пояснения им казались “дипломатией”, и они стали возражать.
Они говорили:
— Мы вас (вое) принимаем как нашего отца и единственного защитника, и поэтому будем с Вами говорить откровенно. И стали по пунктам возражать мне. Вот что они говорили.
— Что большевики зверски обращаются с немецкими солдатами — это возможно. И даже, наверно, так. Но при чем мы, туркестанцы, не русские, не большевики и не только не большевики, но и противники их. Большинство из нас даже винтовку не держали в руках. Многие из нас добровольно перешли в плен. Многие решили сдаться после получения разбросанных воззваний. Мы верили, что с нами будут обращаться по-человечески. Разве отказ сталинского правительства подписать международную конвенцию о военнопленных освобождает Германию от закона гуманности в отношении всех военнопленных. Вы же знаете лучше, чем кто-либо другой, как у нас в народе ненавидят большевизм. Расскажите немцем. Объясните. Просите, чтобы здесь не расстреливали по пустякам.
Надо было видеть лица этих несчастных, беззащитных людей во время беседы. На всех лицах — печать страха и ужаса.
Было около 6 часов, когда я уходил из лагеря. Прощаясь со мной до завтра, они добавляли: “Если только мы не будем расстреляны”.
При выходе из ворот я увидел несколько трупов туркестанцев с размозженными черепами. Кто убит выстрелом в лоб, кто — в затылок. Жутко стало мне самому. С тяжелыми мыслями я вернулся в барак, где уже сидели приехавшие из Ярослау другие члены комиссии. С ними я поделился своими первыми, начальными впечатлениями.
Дисциплина во всех лагерях строгая. Такой она и должна быть. Но здесь, в Дебице, строгость доведена до крайних пределов. Я не имею права критиковать действия лагерной администрации, но про себя могу сказать свое мнение.
Во всех лагерях запрещается близко подходить к проволочным заграждениям. За это сурово наказывают. Но в Дебице в этом случае просто открывают огонь. Без всякого предупреждения.
Однажды во время моего пребывания среди военнопленных один был убит, а другой — тяжело ранен. Убитый туркестанец, оказывается, очень близко подошел к проволоке. Пуля просвистела мимо моих ушей. Я расспрашивал туркестанцев, как и при каких обстоятельствах было расстреляно несколько наших, бывших на работе. Помните, я писал выше: лагерная администрация берет на работу туркестанцев предпочтительно перед другими. Вот что передали мне наши. Узбек, педагог, физически ослабший человек, бросал лопатой землю не так, как должен был бы это делать человек крепкий. Охранявшему солдату это показалось саботажем, и он дал по нему выстрел. Узбек был ранен в ногу. Вскрикнул “О, Аллах!” и продолжал свою работу. Был дан второй выстрел. Узбек был ранен в плечо. Упал. Третьим выстрелом его прикончили. В другой раз один туркестанец-студент по дороге с работы нагнулся завязать свои обмотки, мешавшие ему идти. За нарушение порядка в строю был расстрелян тут же.
Нет сил передавать отдельные случаи бессмысленных расстрелов в Дебице. Каждый раз, уходя из лагеря, я видел несколько трупов с размозженными черепами. Расстрелянных среди кавказцев, особенно грузин, очень много. В ночь с 20 на 21 октября в лагере кавказцев было убито из пулемета 50 человек и столько же ранено.
Один трагический случай запечатлелся в моей памяти. Ко мне подходит один из наших туркестанцев. Хромает сильно на одну ногу. Оказалось, он ранен в лагере. Пуля застряла в ноге. Со слезами просил меня спасти его, так как завтра “дострелят”.
— Откуда знаешь, что дострелят? — спрашиваю я.
— Завтра наша группа идет в баню. Я же идти не могу. Отстану. Если не пойду в баню, меня посадят в изолятор, где тоже верная смерть. Спасите!...
Теперь расскажу Вам случай, происшедший со мной лично. В понедельник утром 20 октября в 8 часов мы шли на фрюштюкк в офицерское казино. Барак, где мы жили, примерно на расстоянии 1 км от казино. Дорога проходит через лес. Нас обычно сопровождал унтер-офицер. В то утро мы, как обычно, шли гуськом по тропинке. Я с Ахметом Темиром шел несколько сзади. В одном месте нам навстречу попался солдат (SS-Mann) на велосипеде. Ехал по той же тропе, что и мы. При его приближении, видя, что он и не думает свернуть, я посторонился, но он все же рулем своего велосипеда задел меня. Отъехав несколько метров, солдат слез с велосипеда, подошел ко мне и стал неистово кричать. Я показал ему нарукавную повязку члена комиссии, на которой была печать коменданта лагеря и подпись начальника штаба. Солдат посмотрел на повязку, на меня и ударил меня кулаком по лицу. Пригрозив, удалился. Я позвал сопровождавшего унтер-офицера и вместе с ним отправился на поиски солдата. Мой спутник и свидетель инцидента Ахмет Темир испугался и убежал вперед. В одном из бараков мы этого солдата нашли. Наш проводник и другой офицер стали бранить его за нанесенное мне оскорбление. Солдат не унимался. Тогда мы препроводили его к дежурному офицеру. Через час солдата прислали ко мне и заставили принести извинения. Солдат извинился, сказав, что принял меня за еврея. Еврейство здесь не при чем. За день до этого инцидента мы были в кино. Во всех кинотеатрах Германии громкогоцорители перед Wochenschau рассказывают о диких азиатах, “носителях большевистской заразы и угрожающих спокойствию, миру и культуре Запада”. Затем на экране появляются изможденные, с кривыми физиономиями голодные оборванцы, сборище нарочно подобранных азиатов. “Вот они, — говорит диктор, — опора большевизма и советской власти, союзники плутократии”.
Слушая диктора, я начинаю “понимать” обращение с нашим народом в лагерях. Если это — носители русского большевизма со всем его ужасом, то, конечно, германский солдат должен при всяком случае встать на защиту себя и западной цивилизации. Я же, как известно, в его понимании — тип этого “среднеазиата”. Начиненный каждодневной пропагандой с экрана SS-Mann в Дубице, вероятно, был возмущен тем, что какой-то азиат при виде его издали не оказал ему должного почтения и не свернул в сторону. И “начинка” его взорвалась! Я считаю, что виноват не он. Поэтому попросил не наказывать солдата. Эта маленькая история со мной объясняет трагедию наших военнопленных. Листовки с обещаниями хорошего обхождения не имеют никакого значения. Об этом сказал мне офицер. Таково положение в Дубице. Рядом с ним меркнут безотрадные зрелища, увиденные нами в других лагерях.
Наше положение, дорогой Вали, ужасное. Наши военнопленные говорят о гибели в буквальном смысле слова нашей нации под властью большевиков. Об этом мы знали раньше и вели свыше 20 лет борьбу против большевизма, одним из орудий которого стал русский большевизм. Мы в лагерях видим сынов нашего народа, нашей несчастной порабощенной родины. Военнопленные туркестанцы являются, по нашему мнению, весьма важным капиталом в руках Германии. Сама судьба передала ей много тысяч туркестанцев. При их (военнопленных) непримиримом антибольшевизме из них можно было бы создать отличные кадры пропагандистов за новый, демократический, мировой порядок. Если положение не изменится, если пропаганда с экранов кино против “среднеазиатских варваров” будет продолжаться и приносить плоды как в Дебице, то я боюсь последствий всего этого не только для нас и нашего народа, нашей страны...
У нас нет другого пути, кроме того, на котором мы стоим, на котором мы всегда призывали народ. Кстати, в Погенене и Дебице оказались туркестанцы, читавшие “Яш Туркестан”. Двое из них (один — писатель, другой — педогог) сказали мне:
— Вы нас все время звали в Европу. Вот и Европа. Мы в ней. Смотрите, как с нами здесь обращаются.
Да, у нас нет другого пути, кроме пути антибольшевистского, кроме желания победы над советской Россией и большевизмом. Путь этот помимо нашей воли проложен из Германии. И он усеян трупами расстреливаемых в Дебице. Тяжела, дорогой Вали, наша задача. Но мы все же должны продолжать выполнение нашей задачи, не сворачивая.
После страшного зрелища в Дебице я хотел бы забыть все остальное, ибо оно кажется незначительным. Незначительным я считаю также такой факт, как раздача украинским священником в Ленберге изголодавшимся туркестанцам ...нательных крестов, обнадежив их за ношение улучшением питания. И эти несчастные туркестанцы их носили. Мелкая и жалкая спекуляция на людском несчастье. Можно было бы пройти молча мимо этого факта, если бы не знал, что ведь и это считается “западной культурой и очеловечиванием среднеазиатских дикарей”.
Помните, Вали, что все сообщаемое пишется только для Вас.
Мустафа Чокаев