Слово седьмое
Мы все едины в мире снов
Когда неотвратимое событие наступит,
Не будет ни одной души,
которая в приход его не верит.
Оно унизит и возвысит многих.
Неотвратимое событие.
Сура 56. Стих 1,2,3
Мы идем через время, не в силах остановиться. Мы бредем сквозь годы, теряя и обретая себя через близких людей. У нас нет свободных часов, чтобы пристальней посмотреть в лица тех, кто шагает рядом. Мы не можем найти даже минуты, чтобы сказать ближнему доброе слово, идущее от сердца. Или просто улыбнуться ему.
Мы спохватываемся только в тот миг, когда обнаруживаем, что родного человека уже нет рядом, что сердце его внезапно остановилось в пути. И тогда мы как бы возвращаемся назад, и как бы вглядываемся в образовавшуюся пустоту, и чувствуем свою вину и холодящую осиротелость. Мы всматриваемся в вакуум, наполненный виртуальными частицами первоматерии, до тех пор, пока силой собственного намерения не создаем из этих частиц любимые мысле-образы и обращаем к ним свое запоздалое покаяние и склоняем голову перед сослагательным наклонением.
Эта горькая чаша никого не минует. В первые дни, недели, месяцы, годы перед глазами протекают внешние события, незначительные эпизоды, мимолетные факты, связанные с потерянным человеком. Примерно через десять лет возникает настоятельная необходимость увидеть его внутренний мир, попытаться понять саму сущность того, кто был дорог при жизни. Внешнее отступает, поскольку является просто воспоминанием, а внутреннее выдвигается на первый план, потому что оно и есть память, несущая в себе воспитательный урок. Внешнее же начинает служить формой, в которую заливается металл, расплавленный в тигле сердца.
В тяжелое время бесконечных тревог и беспросветной нужды, равнодушия и бессердечия трудно говорить о светлом. Но разве время виновато в наших рукотворных бедах? Люди сами выбирают свои пути и часто расплачиваются за этот выбор. Если страшное становится повседневностью, то оно уже перестает пугать. А светлое всегда дарит надежду.
Именно таким светом для меня являлся мой старший брат, потерянный и заново обретаемый. Это он впервые рассказал мне о разделенности и единстве человеческой сущности, о глубоком отсутствии в вещном мире и присутствии номинальном, необходимом для выживания через приятие нескольких социальных правил общежития, о привязанности к обусловленному, то есть земному и непривязанности к материальному окружению, добавив, что этому научил его наш отец — Баурджан Момыш-улы.
… Это было в середине пятидесятых годов. Наш дом стоял в Алма-Ате на пересечении улиц Фурманова и Калинина. Основное свое время я проводил во дворе с ребятами, но в свободные от игр минуты все-таки почитывал книги и газеты, возможно, к более или менее вдумчивому чтению меня приучила журналистская среда. Мама работала старшей машинисткой в редакции “Лениншил Жас”, а старший брат Какимжан Казыбаев, которого я называл Жан-ага, был литсотрудником той же газеты.
Сидя в беседке городского двора, я читал “Правду”, в которой была напечатана информация о том, что в одной из восточных стран были казнены по законам шариата мужчина и женщина, осмелившиеся полюбить друг друга, несмотря на то, что принадлежали разным конфессиям. Возмущенный и недоумевающий, я прибежал домой и сразу бросился к брату.
Жан-ага внимательно выслушал меня, покачал головой и грустно сказал:
— Шариат — это закон человеколюбия. Шариат — это свод обязательных для правоверного этических норм, согласно которым мусульманин обязан проявлять терпимость к чужим убеждениям, уважать веру других людей и не должен никого осуждать. Не верь тому, что это злодейство было совершено с благословения шариата.
— Но так написано в газете! — вскричал я.
Жан-ага тоскливо посмотрел мне в глаза. В то время его затаенная и глубокая печаль была еще для меня не понятна. Он тяжело вздохнул:
— Газета — рупор определенных сил. Может, кому-то нужно было бросить тень на ислам. Может, кто-то, используя шариат как оправдательный щит, выплеснул неумирающую человеческую злобу на несчастных молодых людей, возможно и то, что фанатики, опираясь на каменно застывшие догмы, лишили жизни влюбленных, искренне считая, что свершили правое дело. Они умерщвляют все светлое и развивающееся, превращая цветущее и доброе в холодный и жесткий камень. Это относится не только к исламу, христианству или любому прогрессивному гуманистическому учению… Это справедливо применимо и к нашей жизни.
Жан-ага понимал, настолько опасными и крамольными были его слова, тем более сказанные не оформившемуся еще и незрелому подростку, но промолчать он не мог. Его доверие я до сих пор несу в душе, как высочайшую и не заслуженную мной награду. А я хорошо помню, что незадолго до этого было арестовано несколько журналистов. В их числе был и Беркут ага Искаков, который за руку отвел меня в школу, в мой первый класс.
— Так что же такое шариат, Жан-ага? — спросил я.
— Для основной массы верующих шариат является сводом правил, требующих неукоснительного исполнения. А для людей ищущих и развивающихся шариат служит как бы начальной школой, подготовительным курсом. Это в общем, первый этап на пути дальнейшего духовного восхождения. А когда человек находит свой путь просветления, начинается второй этап — тарихат. Тарихат — это и есть труднейший путь постоянного духовного совершенствования. А затем следует уже третий, заключительный этап восхождения, до которого добираются единицы. Это ахихат, то есть Истина, или Абсолют, или Бог; каждый волен называть истину по-своему, — сказал Жан-ага.
… С тех пор прошло много лет. Нет рядом ни Отца, ни брата. Но мне кажется, что они до сих пор ведут меня по жизни, ненавязчиво указывая путь. Сейчас я начал понимать, что сказанное братом является универсальным ориентиром на дорогах земного существования; нравственность — развитие — просветление. Так же, как и параллельно идущая судьба, которая имеет свои три этапа: возникновение — изменение — сохранение.
… Он всегда старался помочь людям, и многие помнят, как он поддержал их в трудную минуту. Я тоже не забыл о том, как много доброго и хорошего Жан-ага сделал для меня. Но однажды, когда на веранде дачи № 27 ЦК я попробовал завести об этом речь, брат недовольно остановил меня нетерпеливым жестом руки.
— Я бы не хотел, чтобы ты говорил об этом сейчас и впредь. Разве я искал когда-нибудь твоей признательности? Или требовал, чтобы ты помнил о каждом таком случае? Отец дал мне несравнимо больше, чем ты подозреваешь, но ему и в голову не могло прийти просить хвалы за это или награды. Ты же знаешь, что внешнему он никогда не придавал большого значения. Превыше всего он ценил понимание. Ради этого он раскрывал близким и достойным этого свою измученную и гордую душу, как вход в собственный внутренний мир. И часто закрывал ее на замок, потому что в этот светлый, глубокий, высокий, чистый и бескрайний мир нередко плевали. Мне выпало редкое счастье не просто заглянуть в его мир, но быть там постоянным и бережным обитателем. И если мне удастся показать в своих записях о нем хотя бы крошечную частицу этого мира, то я пойму, что не зря жил на этой земле… Если бы я начал перечислять, подобно бухгалтеру, все, что дал мне на внешнем плане Баурджан Момыш-улы, то получился бы солидный гроссбух. Оставим такую мелкую память маленьким людям. Если бы я на его глазах занялся этим делом, он бы выгнал меня безвозвратно и уже никогда не открыл бы бронированную дверь души. Он хотел, чтобы я помнил о другом и хранил в своем сердце то, что нельзя потерять, но что можно забыть. От такого преступного беспамятства он и предостерегал меня… И ты меня больше не обижай. Я тоже прошу тебя помнить о другом, о том, что я сумел дать твоей душе, твоему сердцу, твоему уму, твоей памяти, — закончил Жан-ага и ласково провел ладонью по моему лицу.
Пока я раздумывал над его словами, брат рассмеялся и сказал:
— Если бы можно было помочь человеку и тут же скрыться неузнанным, скольких ненужных слов и неловких минут можно было бы избежать!
… В Саркандском районе есть аул “Бакалы”. Это родина моего старшего брата, прекрасная малая родина большого человека. Из этого аула вышло в огромный мир много достойных людей. С некоторыми из них я знаком, крепко дружу и даже считаю их своими родственниками, так как но крови они ближе к Жан-ага, чем я.
Жан-ага, который привез меня в свой аул на свое шестидесятилетие, снова прервал мои слова:
— Духовное родство часто бывает тесней кровного. А для тебя вообще нет и не должно быть родовых и прочих ограничений на казахской земле. Не потому что ты сын общего для всех соотечественников батыра, а потому что этому учил меня наш отец Баурджан, а я, как мог, старался внушить это тебе с детских лет. Ты был мал и, наверное, даже не помнишь моих слез, когда я, молодой журналист, остался в Алма-Ате без крыши над головой, без угла, в котором мог укрыться и согреться. Бауке взял меня за руку, привел в ваш дом и сказал твоей матери: -"Прими своего второго сына. Он будет жить в одной комнате с Бахытом. Был у тебя один белесый сын, а теперь появился и другой, чернявый". Восемь лет я оберегал тебя в меру сил своих. Восемь лет я согревал дыханием твои озябшие руки. Восемь лет я следил за тем, какие книги ты читаешь, о чем думаешь, о чем мечтаешь. Я старался незаметно направлять тебя по тому пути, который казался мне верным. Каждая твоя ошибка отзывалась болезненным ушибом в моем сердце. Ну, скажи теперь, брат я тебе или не брат?!
— Жан-ага! Я же никогда в этом не сомневался. Я просто… — стали изливаться из меня неуклюжие оправдания.
Жан-ага словно не слышал меня:
— Юную невесту вводят в самый близкий, то есть в отчий дом. Твою Орынша-женеше я привел в дом Бауке. В нашем с тобой доме справили свадьбу. В доме Баурджана Момыш-улы родился наш первый ребенок. Сейчас у тебя в моем доме трое племянников, которых ты, знаю, любишь. И еще, я рад, что ты моих родичей считаешь своими родственниками. Жалко, что в этот раз вместе с нами не смог быть еще один мой младший брат. Он ректорствует в Актюбинске, светлая голова и чистое сердце. Мне действительно жаль, что его нет сейчас с нами. Я очень хотел познакомить тебя с Мухтаром, и не просто познакомить, а окунуть вас в беседу. Я думаю, что вы поняли бы и полюбили друг друга. Ты бы сумел оценить его по достоинству, понял, какое человеколюбие движет каждым его поступком, какое великодушие зажигает огнем его мысли, какое благородство подпитывает его чувства. Я говорю о нем с хвалой и гордостью не потому, что профессор Мухтар Арынов мой близкий родственник, а потому, что его масштабы осознания и духовные горизонты воистину огромны. Вряд ли ты стал бы полезен ему, но он принес бы тебе большую духовную пользу.
… Однажды в юности я нагрубил постороннему человеку. Страшно было не то, что я обидел его, а то, что я был доволен своим поступком. На какой-то миг я почувствовал себя победителем, настоящим мужчиной, закрытым для мокрогубых слабостей. Это произошло в присутствии старшего брата. Мне казалось, что он оценил мое умение постоять за себя, не давать себя в обиду. Меня немного смущало то, что Жан-ага всю дорогу до дома шел молча и хмуро.
Дома он достал с полки толстую книгу в зеленом переплете, к которой я до этого дня и не дотрагивался, открыл ее и прочитал вслух:
— “Если ты не в состоянии радовать сердца, так по крайней мере остерегайся причинять им боль”.
Я сначала не понял, потом растерялся, а затем вдруг такой жгучий стыд охватил меня, что слезы брызнули из глаз. Я плакал от злости, от злости на себя. Я чувствовал, что в глазах брата выгляжу ничтожеством и хамом, растительным безнадежным существом, грязным, бездумным и глупым. Моя ненависть к себе была больше похожа на жалость.
Я бы еще долго таким постыдным образом ненавидел себя, если бы брат не опустил руку на мое плечо:
— Ну, успокойся! Ты все понял, а это главное. Давай лучше еще немного почитаем вместе. “Если кто-то дурно обращается с вами, извинитесь перед ним! Если кто-то вызывает у вас раздражение, будьте благодарны ему! Если вам выпало испытать горести, считайте это необходимым лекарством...” Скажи, может, это и есть подготовительная миссия человеческой души на пути к вечности? Впрочем, сам этот вопрос уже предполагает ожидание награды в виде бессмертия. А смертному существу никогда не узнать вечности в этом мире снов, где все мы, в сущности, одинаковы.
… Когда остановилось сердце моего брата, его младший сын Батыр сказал, обращаясь к близким:
— Зачем вы так много плачете? Вы думаете, что папа умер? А он жив. Он же с нами. Неужели вы не видите?
Нуртас стоял с закрытыми глазами и слезы бежали по его лицу. Он обнял брата и увел его на балкон. И в этот момент солнце вспыхнуло на оконном стекле.
… Недавно я съездил ранним утром на Кенсайское кладбище, навестил родные могилы, возле памятника отцу почитал, как умел, суры Корана. Затем я пошел к старшему брату. Я смел рукой с могильной плиты засохшие стебли цветов, сел на выступающий у ограды камень, чтобы видеть лицо брата и начал выплакивать молитву. Солнце осветило голову Жан-ага и его чудесная теплая улыбка согрела камень. Мне показалось на миг, что губы брата дрогнули, что он хотел сказать что-то сокровенное, по… ушедшим в истинную реальность не дозволено верховными законами разговаривать с теми, кто все еще спит в иллюзорном мире. Но никаких слов больше не было нужно. Улыбка брата согрела и осветила камень памятника. Значит, существует память по ту и эту стороны света.
<< К содержанию |