Главная   »   Шамшиябану Канышевна Сатпаева   »   ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЕ УЧЕНЫЕ И ПИСАТЕЛИ XIX ВЕКА О КАЗАХСТАНЕ


 ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЕ УЧЕНЫЕ И ПИСАТЕЛИ XIX ВЕКА О КАЗАХСТАНЕ

 

 

В течение ряда столетий, и особенно в XIX и XX вв., накопилось множество историко-литературного материала как о Казахстане в литературе некоторых европейских народов, так и о них в казахской литературе. Собирание, систематизация и исследование накопленного материала способствует выявлению одной из граней духовного взаимообмена, взаимообщения народов — своеобразной истории их литературных связей.
 
Записи путешественников, посетивших страны Азии с различными целями — торговыми, миссионерскими и дипломатическими — свидетельствуют о том, что европейцы были осведомлены о существовании казахского народа еще в древности, а в поздние века Европа знала о нем по описаниям в книгах ученых и писателей. Но те сообщения о нашем крае по своему масштабу, содержанию, характеру и достоверности хотя и имели определенное историкопознавательное значение, не могли идти ни в какое сравнение с тем, что было написано о нем в ХVIII-ХIХ вв., когда в результате добровольного вхождения Казахстана в состав России происходил коренной перелом в многовековом развитии кочевого народа и закладывались основы содружества его с русским и другими народами. Отдаленные друг от друга и территориально, и по типологическим особенностям своих культур западноевропейские страны и Казахстан свое взаимное узнавание установили через многообразные формы посредничества России. В истории взаимного узнавания, установления и развития разного типа взаимосвязей народов и государств немало таких явлений.
 
События, связанные с продвижением русского царизма на территорию Средней Азии и Казахстана, привлекали внимание основоположников научного коммунизма — К.Маркса и Ф.Энгельса. В статье «Продвижение России в Средней Азии», опубликованной Энгельсом 3 ноября 1858 г. в американской газете «New Jork Daily », говорится о постепенном присоединении Казахстана к России. Энгельс пишет, что если еще до начала 30-х годов XIX века верховная «власть России над тремя ордами или племенами киргизов оставалась чисто номинальной, то уже в последующие 20-25 лет Россией были достигнуты большие успехи в прочном утверждении ее в казахской степи». Обращая внимание на эффективность мероприятий по строительству линии крепостных сооружений и населенных пунктов в казахской степи, Энгельс пишет: «Тогда Перовский принялся за подготовку коммуникационной линии через Киргизскую степь. Не прошло и полутора лет, как уже приступили к работе научные и инженерные экспедиции, которые под военной охраной обследовали всю область к северу от Яксарта (Сыр-Дарьи) и Аральского моря. Были исследованы свойства почвы, наилучшие направления для дорог и самые удобные места для больших колодцев. Эти колодцы бурили или рыли на небольшом расстоянии один от другого и обносили их укреплениями достаточно мощными, чтобы выдержать любое нападение кочевников, и достаточно обширными, чтобы вместить значительные запасы продовольствия. Карабулак на Оксусе и Иргиз на реке того же названия служили центральными пунктами защиты в южной части Киргизской степи; между ними и городами на реке Урал вдоль дорог были сооружены форты меньшего размера». Эти слова свидетельствуют о том глубоком внимании Энгельса ко всему тому, что происходило в далекой казахской степи, о его осведомленности о мероприятиях русского государства, проводимых под наблюдением генерал-губернатора Оренбургского края В.А.Перовского, и о работе экспедиций в казахскую степь с научно-исследовательскими целями.
 
Энгельса также интересовали события, разыгравшиеся тогда и в соседней с восточными ханствами части территории Казахстана. В частности, он отмечал успешно осуществленное в 1853 г. взятие крепости Ак-Мечеть, которое, как известно, окончательно разбило силу и власть Хивы и ускорило присоединение Туркестана к России. В вышеуказанной статье Энгельс выделяет своеобразное обстоятельство продвижения России в Казахстан: построенные крепостные сооружения и населенные пункты являлись не только военно-стратегическим рубежом, но одновременно и созданием базы для экономического освоения полупустынных, малообжитых районов казахской степи. Так, например, основанный на Сыр-Дарье форт Аральское «скоро сделался центром обширной русской земледельческой колонии, раскинувшейся в нижнем течении реки по прилегающим берегам Аральского моря, и тогда Россия формально завладела всей территорией к северу от этого моря и от дельты Сыр-Дарьи». На такой основе, исключавшей насильно колонизирующие методы, применение военной силы, благодаря преимуществу своих стратегических позиций после «быстрых, бесшумных и непрерывных успехов» Россия могла осуществить и фактическое включение в ее состав районов Казахстана. В статье «Успехи России на Дальнем Востоке», написанной в том же месяце 1858 г. и напечатанной в той же американской газете «New Jork Daily Tribune», что и «Продвижение России в Средней Азии», Энгельс еще раз обратил внимание на некоторые новые явления, которые пришли в казахскую степь в результате успешного продвижения России в ее глубь, в частности, на почтовые линии и военные посты, установленные русскими в короткое время. К.Маркс и Ф.Энгельс, клеймя колонизаторскую политику царизма, вместе с тем высоко оценивали исторически прогрессивное значение России в деле цивилизации народов Востока. В письме к Марксу от 23 мая 1851 г. Энгельс утверждал, что «господство России играет цивилизаторскую роль для Черного и Каспийского морей и Центральной Азии, для башкир и татар», следовательно, и для Казахстана. Эта прогрессивная роль передовой России в XIX в. в развитии казахского народа была настолько ощутимой и превратилась в такое жизненное явление, что она не могла не вызывать интереса и у западных ученых и писателей к Казахстану.
 
В XIX веке, то путешествуя, то отбывая сроки ссылок, на казахской земле побывали многие западноевропейские ученые и писатели, в записях и произведениях которых можно найти интересные описания нашего края.
 
Получив официальное разрешение русского государства, известный в Европе ученый Александр фон Гумбольдт в 1829 г. совершил путешествие на Урал, Алтай и к Каспийскому морю, посетил города Омск, Семипалатинск, Усть-Каменогорск, Оренбург, Астрахань. Во время путешествия, длившегося около 6 месяцев, ученый сделал научное описание почв, руд, климатических особенностей казахских степей и гор. Результатом поездки явился знаменитый труд «Центральная Азия, исследования о цепях гор и по сравнительной климатологии», после выхода которого за автором закрепилась слава исследователя Азии. Гумбольдт познакомился с местным населением, с его жизнью, бытом, обычаями и нравами; казахи встречали его гостеприимно. О поездке Гумбольдта велись подробные отчеты, где, между прочим, мы читаем, что для путешественников был устроен «киргизский праздник с борьбою, скачками, бегом, музыкой и пением, по-видимому, немало заинтересовавший ученых немцев». О своих впечатлениях от поездки Гумбольдт писал в письмах к Канкрину и Шеллеру: «Мы провели время самым поучительным образом, здесь… на вашем прекрасном Меновом дворе, на киргизском празднике со скачкой и борьбой… я не могу насытиться в пределах вашей империи, не могу умереть, не повидав Каспийского моря». И далее: «Почти никогда в течение моей беспокойной жизни я не в состоянии был собрать в короткое время (6 месяцев), правда, на огромном пространстве, такую массу наблюдений и идей; как светлые точки, как приятные воспоминания должен я еще назвать конские скачки и музыкальный киргизский праздник в степи под Оренбургом».
 
В работе «Центральная Азия...» Гумбольдт, рассматривая историю изучения Алтая, приводит записи византийского историка VI века Менандра, который описывал обычаи и нравы древнетюркских племен. По рассказу префекта Востока Земарха, который посетил тюркские племена в 562 году, Менандр оставил подробное описание кочевой жизни, быта, обычаев, где имеется одно из первых упоминаний о киргизах: «Палатка же была убрана шелковыми коврами, искусно раскрашенными в разные цвета. На следующий же день сошлись в другом шатре, подобным же образом украшенном шелковыми коврами, в котором сидел Дисабул на ложе, сделанном целиком из золота, а посередине жилья стояли урны, золотые кувшины для воды и для вина. Назавтра собрались в другую палатку, с деревянными позолоченными столбами; позолоченное же ложе подпиралось четырьмя золотыми павлинами. При отъезде хакан, одаривший Земарха подарками, отпустил от себя и почтил его пленницей-наложницей из тех, которых называют херхисами (Querkis)».
 
В примечаниях, сделанных Гумбольдтом по поводу этих строк, говорится: «Эта пленница, без сомнений, была киргизской девушкой, захваченной в степях, окружающих южные и западные склоны Алтайских гор. Греческая форма, какою Менандр обозначает этот кочевой народ, разбивающий и поныне свои шатры на тех равнинах, сообразно значению, которое мы придаем буквам, по сходству звуков, может быть выражена словом «херхи». Это то же, что и название киргиз у Абулгази и Рашид-Эддина, которое монголы, а затем и все западные народы дали многочисленнейшей из кочевых наций Азии». Таким образом, из вышеприведенных данных видно, что название «киргиз» было известно европейцам еще с древних времен. В начале XIX века на основе известного «Исторического, Генеалогического, Хронологического и Географического Атласа» А.Лесажа (графа Лас-Казаса) профессор Парижской Академии А. Жарри де Манси написал серию книг под названием «История древних и новых литератур, наук и изящных искусств», где дал характеристику языков и литератур народов земного шара. Во второй части книги «Всеобщее изображение восточных языков и литератур» Жарри де Манси говорит «только о языках важнейших и обладающих литературою более или менее богатою». Здесь он характеризует и среднеазиатские языки и литературы. О казахах он пишет: «Сии народы в древности были образованны: им обязаны изобретением знаменитого цикла 12 животных, и как они имели особенный почерк письма, коего употребление затерялось после их обращения к исламизму, то им присваивают надписи неизвестными знаками, найденные в Южной Сибири, между Обью и Енисеем. Киргизский язык есть одно из весьма чистых турецких наречий». Как видно, французскому ученому было хорошо известно сообщение Страленберга, который еще в XVIII веке писал об орхоно-енисейской надписи 732-734 г., найденной в Южной Сибири между Обью и Енисеем. В 90-х г. XIX в. ученые Томсен и Радлов расшифровали этот древний письменный памятник, который был и сейчас считается уникальным памятником, общим для казахов, киргизов, татар, уйгур, узбеков.
 
Слова Жюля Верна: «Все, что в мире создано великого, порождено творческой мечтой», — можно было бы поставить эпиграфом ко всему его творчеству. Шестьдесят пять романов, входящих в серию «Необыкновенные путешествия», являются настоящим гимном науке, завоеваниям техники, созидательной мысли и труду. Они давно уже вошли в сокровищницу духовной культуры человечества.
 
Отрадно отметить, что в творчестве Жюля Верна, задавшегося целью описать страны и народы всего мира, есть романы о России и Средней Азии. Народы Средней Азии с большой благодарностью произносят имя великого писателя, в художественных произведениях которого отражена их духовная и материальная культура. Это романы «Клодиус Бомбарнак» и «Михаил Строгов».
 
«Клодиус Бомбарнак» — роман научно-фантастический и социально-сатирический. Сатирическая сторона романа определена гротескными образами буржуазных дельцов, устремившихся в Китай за легкой наживой, научно-фантастическая тема — бурным развитием промышленности и железнодорожного строительства в России в конце XIX в. В то время, когда появился роман Жюля Верна (1893), подходило к концу строительство Закаспийской железной дороги (Красноводск-Ташкент) и было начато сооружение Великой Сибирской магистрали. Глубоко вникая в эти сложные социально-экономические процессы, писатель отмечает те изменения, которые появились в жизни русского и среднеазиатских народов. Он восхищается искусством и изобретательностью строителей Закаспийской железной дороги, воспевает творческий труд и разум человека, покоряющего природу. «Те трудности, — пишет корреспондент французской газеты «XX век» Клодиус Бомбарнак, от чьего имени ведется повествование, — которые пришлось превозмочь строителям Великого Среднеазиатского пути для того, чтобы пронести его по этому плоскогорью, были необычайны. Это был вызов, брошенный человеческим гением природе, и победа остается за гением». Интересно, что великий фантаст еще тогда писал о сооружении будущего Турксиба: «Сейчас уже прокладывается новая ветка, которая вскоре соединит Ташкент с Семипалатинском, и, таким образом, железные дороги Средней Азии примкнут к дорогам Северной Азии, образуя единую сеть». Известно, что ко времени выхода романа Закаспийская дорога доходила только до Самарканда, а линия, соединяющая через Семипалатинск Среднюю Азию с Сибирью (будущий Турксиб), еще даже не проектировалась. Таким образом, Жюль Верн верил в будущие успехи экономического развития России. Спустя несколько десятилетий фантазия его получила жизненное подтверждение.
 
Строительство железнодорожной магистрали через Среднюю Азию писатель воспринимал как факт социального прогресса. Указывая на неоспоримые преимущества Великой Трансазиатской трассы с точки зрения торговых и политических отношений между Азией и Европой, Жюль Верн писал: «Постепенно исчезнет старая ненависть между народами Азии, и перед ними откроется новая эра. Уже одно это составляет громадную заслугу русских и вызывает одобрение всех цивилизованных наций».
 
В романе сообщается, что казахи — кочующий народ, что они мусульманского вероисповедания, земли их делятся на три орды, указывается их местонахождение, описываются отлогие «проходы, называемые киргизами «бель», упоминаются карликовые растения, которые у киргизов известны под названием «терскен».
 
Наличие в тексте ряда казахских названий и слов с объяснительными примечаниями и переводами (Каракум, Кара-Нур, Кзыл-су, Ак-су, Аму-Дарья, кымыз, жигит, арык, арба, тенге, молла, медресе, сарбаз, сексеуль, бель, терскен и другие) свидетельствуют о том, что писатель с большим вниманием относился к описанию этого края.
 
Долгое время в науке казахи и киргизы считались одним народом. О существовании двух родственных народов — киргизов и казахов -впервые писал Чокан Валиханов. Употребление Жюлем Верном слов «киргизы» и «каракиргизы» позволяет утверждать, что писатель знал о различиях между ними. Жюль Верн с большим уважением произносит имена многих пут ешественников и ученых, писавших о Средней Азии и Казахстане: Марко Поло, Федченко, Пржевальского, братьев Грум-Гржимайло, Бонвало, Калю, Уйфальви Бурдона, Свена Гедина, Элизе Реклю.
 
Вызывает интерес еще одно обстоятельство — осведомленность Жюля Верна о трагической судьбе исследователя азиатского материка, крупного ученого Адольфа Шлагинтвейта. Как известно, в середине XIX века вся Европа была обеспокоена тем, что ученый-географ и отважный путешественник Шлагинтвейт в своем кашгарском путешествии пропал без вести и долгое время ничего не было известно о нем. Валиханов, который удачно совершил путешествие в Кашгарию, узнал о том, что свирепый властитель Кашгарии Валихан-тюре казнил Шлагинтвейта и голова его находилась в горе черепов, воздвигнутой по воле тирана. Валиханов первый сообщил ученому миру Европы о трагической судьбе смелого путешественника. В своем романе Жюль Верн пишет, что «Вали-тулла хан в 1857 году велел задушить Шлагинтвейта, крупного ученого и отважного исследователя азиатского материка. Памятник, поставленный в честь Шлагинтвейта, украшают две бронзовые доски от Парижского и Санкт-Петербургского географических обществ». Очевидно, Жюль Верн знал сообщение Валиханова об обстоятельствах трагической смерти Шлагинтвейта.
 
Интересные по объективности и искренности наблюдения над духовной жизнью казахов можно найти в записях французских ученых Капю и Бонвало, которые и 1881 г. совершили поездку в Россию и по дороге в Ташкент проехали через Семипалатинск и Джетысу. Из той же книги Жюля Верна мы узнаем, что в свое время эти ученые, их записи путешествий были известны западному миру.
 
Заставляя своего героя — любознательнейшего корреспондента Клодиуса Бомбарнака — проехать по территории Средней Азии и Казахстана, Жюль Верн пишет о нем: «Он хорошо знает эти места по современным картам и описаниям новейших путешествий. Среди авторов записок следует назвать Капю и Бонвало — двух французов, которых я рад приветствовать».
 
В 1882 г. в газете «Кавказ» появилась статья этих путешественников «Киргизские трубадуры», в которой содержится весьма интересное описание казахской песни и ее исполнителей. Они пишут, что импровизация и мелодии играют большую роль в жизни кочевников, пытаются разобраться в истоках возникновения и в характерах казахских песен и мотивов: «Киргизская мелодия зародилась в степях, им она обязана всеми своими прелестями. Походка коня или мерный шаг верблюда определяют размер и ритм пения; необозримый простор степи вызывает протяжные ноты мелодии, ветер, волнующий степную траву, научает певца попеременно усиливать и ослаблять свой голос и придавать рельефность пению посредством всевозможных оттенков, естественно прочувствованных и вовсе не рассчитанных на эффект». Так, иностранные слушатели, в основном верно ассоциируя связь содержания и формы казахских мелодий с кочевой жизнью и степной природой, пытаются объяснить их некоторые своеобразные черты.
 
Подробно описывая процесс импровизации одного из ее мастеров, авторы восхищаются красотой исполнительского мастерства певца Идрискула, замечают естественность его манеры. «Киргиз этот в своем степном костюме, при колеблющемся свете огня, выглядит настоящим молодцом. Его жесты непринужденны и благородны, манеры — мягкие, наружность симпатичная. Он присел у входа в палатку в грациозной позе, настроил свой инструмент и заиграл мотив в минорном тоне на медленный и несколько обрывистый ритм. У него чрезвычайно чувствительный слух: малейшую погрешность своего инструмента он замечает и исправляет тотчас; затем он стал варьировать свою тему, украшая ее постепенно изящными фиоритурами; игра доставляет ему, видимо, истинное наслаждение, ритм ускоряется, игра становится все страстнее и наконец уступает место пению. Он воспевал любовь молодой и богатой киргизской девушки, предпочитающей бедного, но любимого юношу богатому, но противному жениху… Идрискул (это имя нашего трубадура) — настоящий артист… дошел до изумительной виртуозности в своем искусстве. Не знаешь, чему более удивляться: совершенству ли техники или красоте пения». Капю высказывает мысль о том, что такие теноры, как Идрискул, были бы гордостью и славой любого из оперных театров Европы.
 
Такое подробное описание и столь высокая оценка исполнительского мастерства казахского певца известными тогда в Европе учеными доносили до читателей одну из сторон духовной жизни казахского народа. Примечателен и сам факт напечатания этих искренних, теплых объективных строк французских путешественников о встречах с казахами именно в русской газете «Кавказ». Выходившая в 80-х годах XIX в., она отражала настроения и взгляды передовой русской общественности по вопросам положения народов, населявших обширную территорию русского государства. В ней часто печатались материалы из их жизни. Читая эти строки путешественников о казахском крае на пожелтевших от времени страницах старой газеты, современные люди не могут не испытывать чувства благодарности к тем, кто приложил немало труда на перевод их с французского языка на русский. Этот факт еще раз говорит о том, что передовая часть русского общества всегда была обеспокоена тем, чтобы и до иностранных читателей дошли правильные, объективные сведения о жизни других нерусских народов.
 
Множество сведений различного характера во Францию привезли с собой неутомимые путешественники Уйфальви Бурдон с супругой, которые в 1877 г. также совершили в пределах Джеты-су большое путешествие. Результатом их многочисленных путешествий было роскошно изданное в Париже шеститомное сочинение «Expedition scientifigue», один том которого был посвящен описанию нашего края — Джетысу (Семиречью). Жюль Верн, очевидно, был знаком с трудами Уйфальви Бурдона, ибо в своем романе о Средней Азии постоянно ссылался на его описания этих краев. Хотя сведения о нашем крае, сообщаемые Уйфальви Бурдоном, не имеют серьезного научного значения, тем не менее некоторые из них могут представлять определенный интерес.
 
В истории литературных и культурных связей Казахстана и Европы большую роль сыграли польские революционеры Густав Зелинский, Адольф Янушкевич, Бронеслав Залесский. Они были представителями той передовой польской общественности, которая в условиях национального порабощения их народа под игом русского самодержавия, немецкой и австрийской монархии, сумела сохранить дух борьбы за освобождение своей родины. За активное участие в польских национально-освободительных восстаниях 1830-1831, 1848-1849 гг. они были сосланы в Сибирь и Казахстан. Но их не сломила длительная ссылка, разлука с родиной и друзьями, они остались верны передовым, освободительным, демократическим, гуманистическим идеям и взглядам, о чем свидетельствуют их произведения.
 
Густав Зелинский (1809-1881) — один из известных польских поэтов. Когда разразились революционные события 1830-1831 гг. в Польше, он был молодым человеком, только что окончившим Варшавский университет и готовившим себя к сознательной общественной деятельности. За участие в революции, за активную пропаганду освободительных идей и после ее поражения в 1833 г. Зелинский был арестован царскими колониальными властями и сослан в Сибирь. Он побывал в Омске, Тобольске и в казахской степи — в Балхаше и Семиречье.
 
Поэт, которому приходилось жить и творить в бурную эпоху освободительной борьбы польского народа и в течение ряда лет самоотверженно участвовать в событиях своего времени, быстро разобрался в новых сложных социально-политических явлениях, понял состояние трудового народа, находящегося под двойным гнетом. Большой любовью, симпатией и сочувствием к казахскому народу проникнуты написанные им замечательные поэмы «Казах» (прежнее название «Киргиз») и «Степь» («Дала»), в которых Зелинский ярко показал многие стороны жизни казахского народа. Поэма «Казах» вышла в 1842 г. в Польше. Интересно, что один экземпляр этого издания дошел до казахской земли еще в середине 40-х годов XIX века. Автор подарил его своему польскому другу по ишимской ссылке А. Янушкевичу, который, назвав ее «прекрасной поэмой», взял с собой в путешествие по Среднему жузу, часто цитировал ее строки в своих дневниках, находил в них реальную картину того, что видел в казахских аулах.
 
Об исключительной популярности поэмы «Казах» в Польше может свидетельствовать тот факт, что там она выдержала 22 издания и переведена на немецкий и французский языки. На русский язык поэму перевел писатель Г.Д.Гребенщиков, автор повестей о жизни казахов «Ханство Батырбека» и «Степные вороны». С его небольшим предисловием и рисунками художника
 
В.Белослюдова поэма вышла в 1910 г. в Томске. С этого первого русского издания поэма была переведена на казахский язык А.Ахметовым и вместе со «Степью», переведенной на казахский язык Ю.И.Черницко-Ановой и поэтом Т.Жароковым с польского издания 1956 г., вышла отдельной книгой в 1964 г. в Казахстане.
 
Герой поэмы «Казах» — юный джигит, еще ребенком проданный злым властителем в рабство. Автор взволнован печальной долей невольника, томящегося вдали от родной степи. Мотив тоски по родной земле пронизывает начало поэмы:
 
В злой неволе, в черном рабстве,
Как в могиле задыхаясь.
Узник юный тратил силы
И истерзанной душою
В степь родную уносился,
И как беркут, тайно взятый
Из гнезда рукой коварной,
Он берег в душе надежду
Сбросить рабство, гнет тяжелый
И на крыльях смелой воли
Улететь в родные степи.
 
Далее описывается, как однажды ночью джигиту удалось бежать из неволи на коне и приехать в аул, где ему было оказано гостеприимство. Здесь он страстно влюбляется в красавицу Джамилю, оказавшуюся, как потом выясняется, дочерью того властного и коварного бая, который когда-то убил отца джигита и продал его самого еще мальчиком чужому. Чувство мести и любви борются в душе джигита. Он полон решимости мстить за кровь отца и попранное детство, за рабство и страдание. Узнав, что джигит сын некогда умерщвленного им врага, бай старается уничтожить его; молодым влюбленным приходится бежать; видя, что их не догнать, злодей приказывает сжечь степь, и в огне пожара они погибают. На том месте, где прошло «море из огня», каждой весной вырастают душистые цветы, «с тихой грустью… качаясь нежно» чистыми слезами утренней росы как бы напоминая о трагедии безвинных молодых людей. Заключительная строка о «приветливом солнце», которое «утирать им будет слезы» и «лучом игривым света… утешать до рос вечерних», полна оптимизма. Изведав и томление в заточении, и радость встречи с родной степью, и любовь, и по-своему вступая в борьбу со злом, герой поэмы покидает этот суровый мир.
 
Поэма «Казах» была написана в тот период, когда прогрессивный романтизм был в силе в польской литературе. Романтизм поэмы выражается во многом: и в отношении писателя к своему герою, и в раскрытии его характера, и в сюжете, и в художественных средствах, и в лиризме описания. Беря за сюжетную основу чисто социальный конфликт из жизни казахов — насилие бая над бедным, несправедливость — поэт явно выражает симпатию к бедному молодому джигиту, выступившему хотя и в одиночку на борьбу со злом, воплощенным в лице жестокого бая — отца Джамили. В начале поэмы, когда автор говорит о печальной участи героя, разлученного с родной землей, нетрудно угадать душевное состояние и самого поэта, потому что он сам — невольник, томящийся вдали от родного края. Поэт наделяет своего героя замечательными душевными качествами. Сохраняя в себе глубокую привязанность к родной земле, джигит полон светлой надежды выбраться из неволи, сбросить рабство, улететь «на крыльях смелой воли». В описании поэта джигит — отличный наездник, олицетворение степной удали, необычайной смелости, ему «не страшна гроза», «встречал грозу спокойно», ею «вновь насытиться готов он»:
 
С силой гроз и мощью бури
В хмурый лик идущей тучи
Гордо впился он глазами,
Ожидая бой неравный!
 
Сам отбор образных средств говорит о стремлении автора показать силу, мужество, пламенные чувства романтического героя.
 
В традициях устной казахской поэзии описывает автор чувство мести, воспевает страстную любовь, пылающую «пламенем», «пожаром», красоту юной девушки, у которой «цвет лица подобен блеску месяца весною», «на щеках молочно-белых дышит трепетно румянец, точно розы в белом снеге», «лебединая гибкая шея», «зубки жемчугом белеют» и т.д. Поэма полна живописных картин, описаний степного пейзажа и реалий быта казахского аула. Эпические описания пронизаны лиризмом. Лирическое начало в поэме связано преимущественно с описанием казахских пейзажей, звездной ночи и степной зари. Побег героя из неволи и встреча его со степью помогают читателю вжиться в обстановку действия поэмы. Волнующими, проникновенными строками описывает автор силу и красоту казахских песен:
 
О, киргизские напевы,
Сердцу близкие мотивы!
Вы грустны, как степи в осень.
И, как гладь небес, раздольны.
Вы стремительны, как стрелы,
Будто месть, неотразимы.
Как пожар степной, вы жгучи,
И прекрасны, как восходы...
 
Таким образом, романтическая поэма «Казах», несмотря на некоторую условность характера героя, знакомила европейскую общественность со своеобразной, беспокойной, полной трагедии и надежд жизнью обитателей далекой казахской степи.
 
Поэма «Степь» задумана Зелинским несколько в ином плане, чем «Казах». Здесь отсутствует определенный сюжетный стержень; «Степь» как бы представляет отдельные песни-раздумья, в которых соблюдена их строгая соразмерность и органическая связь между ними, дана целостная, казалось бы, внешне спокойная, но полная жизни и величия картина казахской действительности. Проникновенно описывая в «Степи» и времена года, и высокие горы, и равнины казахской земли, и летние аулы, и батыров, и байгу — конское состязание, и песни, кюи, польский поэт как бы заглядывает в глубинные пласты народной жизни, в которой он постоянно находит новые и новые грани казахской действительности и стремится как бы скорее запечатлеть их для своих соотечественников. Таким образом, поэмы Зелинского давали европейским, читателям правильное представление о жизни казахов в прошлом.
 
Особое место в развитии науки о Казахстане в XIX в. занимает деятельность другого польского революционера и писателя — Адольфа Янушкевича (1803-1857). Выходец из дворянской семьи, по окончании Винницкой гимназии он восемнадцатилетним юношей поступил на историко-филологический факультет Виленского университета, который в то время был крупнейшим центром польской культуры. Среди профессоров университета были выдающиеся ученые, такие, как польский просветитель, ученый-энциклопедист, знаменитый математик Ян Снядецкий (1756-1830), выдающийся польский ученый-историк, революционный деятель Иоахим Лелевель (1786-1861). Участие Янушкевича в бурной и напряженной жизни студенческой молодежи, в тайной вольнолюбивой организации, возникшей не без влияния русских декабристов и руководимой выдающимся польским поэтом Адамом Мицкевичем (1798-1855) и страстным поборником республиканских идей и дружбы народов Лелевелем, содействовало быстрому политическому развитию мечтательного романтика, способного филолога и историка. Волны революционных восстаний, прокатившиеся по всей Европе, захлестнули в 1830 г. и Польшу, входившую тогда в состав России. Янушкевич без колебаний берет в руки оружие и становится активным деятелем повстанческого движения. В одном из ожесточенных неравных боев польских патриотов с царскими уланами, тяжело раненый, он был взят в плен и этапом через Брест и Москву отправлен в Вятку, оттуда в Киев для суда над ним и затем в Сибирь. В ссылке он пробыл в общей сложности 25 лет. За это время по долгу службы (работал в канцелярии начальника Пограничного управления сибирскими киргизами) Янушкевичу приходилось несколько раз (в 1843 и 1846 гг.) месяцами бывать в казахских степях, ездить по бескрайним просторам от Иртыша до снежных вершин Алатау. Яркие впечатления от путешествий мы находим в его дневниках и письмах, которые являются богатейшим материалом по одному из еще малоизученных периодов истории казахского народа.
 
Интересна история сохранения и издания дневников и писем из путешествия по казахским степям Янушкевича. Письма, с любой оказией отправляемые Янушкевичем из казахских земель к родным и друзьям то в Польшу, то в города Сибири, тщательно сохранялись, что свидетельствует об уважительном отношении к его личности. При содействии его верного друга и товарища по ишимской ссылке Г.Зелинского, который при первой же поездке в Париж передал младшим братьям Янушкевича все его письма и дневники, и при поддержке давнего друга и коллеги Янушкевича по Виленскому университету Феликса Вротновского, написавшего биографию, родственникам удалось издать на свои средства книгу в 1861 г. в Париже под названием «Жизнь Адольфа Янушкевича», а через несколько лет, в 1875 г., выпустить второе издание ее в Берлине. Однако до последнего времени эти книги предавались забвению, хотя имя Янушкевича нередко упоминалось в числе польских ссыльных революционеров в книгах, изданных как в Польше, так и в России. Лишь в 50-х гг. нашего века молодой польский писатель и исследователь истории культурных связей Януш Одровонж-Пененжек в ряде работ о сибирских ссыльных революционерах писал и о дневниках и письмах Янушкевича, приводя интересные выдержки из них.
 
В середине 60-х гг. сообщалось о том, что архив Янушкевича хранится в Польской библиотеке Парижа, что в Литературном институте Польской Академии подготавливается специальный том «Литературных архивов», посвященный жизни и деятельности Зелинского и Янушкевича, что в библиотеке им. Зелинских в г. Плоцке найдено еще несколько писем, что предусматривается новое издание книги Янушкевича в Польше.
 
«Дневники и письма из путешествия по казахским степям» с польского языка на русский переведены доцентом Казахского государственного университета им. С.М.Кирова Ф.Стекловой. Кроме того, в архивах Казахстана Стекловой удалось отыскать новые материалы, проливающие свет на обстоятельства пребывания Янушкевича в ссылке под надзором царской власти и удостоверяющие некоторые сообщения в его записях.
 
В одном из писем Янушкевич говорит о намерении по возвращении из путешествия в Омск «заняться приведением в порядок своих записок… в тишине моей комнатки буду писать историю нашей поездки и, как узник Великой Британии забыл о Европе, так и я забуду о вас». Судя по тону письма, можно полагать, что Янушкевич, видимо, довольно скоро, не давая остыть впечатлениям от поездки, намеревался взяться за написание ее истории, что даже готов был на время забыть друзей. Возможно, он написал ее более подробно, чем известно нам, но до сих пор это обстоятельство еще не выяснено исследователями.
 
Обращают на себя внимание и такие строки писем Янушкевича, которые подтверждают существование написанных им других материалов. Говоря об одном не решенном тогда в науке вопросе и намерении участвовать в разгадке тайны истории в конце своей поездки, он сообщает: «Доведу до сведения ученого мира статьей на 20 листах...». До сих пор неизвестна судьба и этой статьи польского революционера. Интересуясь историей казахов, Янушкевич собрал много сведений и легенд об их происхождении, а в одном из писем он пишет: «Султан Барак… читал мне свою генеалогию, которую по моей просьбе приказал переписать для меня своему секретарю, исполняющему у него одновременно обязанности муллы, придворного, кухмистера и учителя сыновей». Но судьба и этой письменной генеалогии, вероятно, приобретенной Янушкевичем на казахской земле, также неизвестна.
 
Кроме того, не может не представлять определенного интереса тот резонанс, который, возможно, вызвали в свое время изданные письма и дневники. Необходимы поиски откликов или отзывов на них в западной прессе, а также писем, полученных Янушкевичем от родственников и соотечественников. Поиски материалов о жизни и деятельности Янушкевича могут продолжаться как в Польше, так и в СССР, в частности, в Сибири и Казахстане.
 
В зависимости от того, насколько тот или иной писатель или деятель при показе жизни нашего края следовал принципам гуманизма, народности, правды, и определяется общественнохудожественная значимость его произведений, их место в историко-литературном процессе. Гуманизм польского революционера выражался в его отношении к новой действительности, к новому для него народу. Он не чуждался его, а наоборот, близко присматривался, находя в нем все новые и новые черты. Для сообщения друзьям или родным Янушкевич выбирает из всего калейдоскопа впечатлений наиболее яркие факты или явления, как бы заботясь о том, чтобы у далеких от него европейцев сложилось более или менее правильное представление о жизни казахского народа. Не случайно в книге говорится об укреплении в казахском обществе ориентации на Россию, о реакционном восстании Кенесары Касымова, о наиболее крупных феодалах, таких, как Кунанбай и Барак, о бедности народа, о переписи населения, земли и скота, о суде биев, об импровизации, об акынах, имена которых вошли впоследствии в историю фольклора, об умственных и нравственных достоинствах казахского народа. Этот далеко не полный перечень событий и явлений, которые нашли отражение в дневниках и письмах Янушкевича, свидетельствует о важности описанной им казахской действительности не только для восстановления некоторых вопросов истории и литературы казахов в прошлом столетии, в развитии польско-казахских отношений, но вместе с тем и для установления научной биографии самого Янушкевича — одного из представителей гуманистического и реалистического направления в польской культуре.
 
Письма и дневники написаны им в 1843-1846 гг., то есть в середине 40-х гг. XIX в., когда в общественно-политической жизни казахов происходили многие изменения. В то время сложные взаимоотношения правителей и народа как внутри казахского общества, так и с соседними Хивинским и Бухарским ханствами все больше и больше выдвигали необходимость твердой и окончательной ориентации на Россию. Добровольное присоединение Малого и Среднего жузов к России, выход в 1822 г. «Устава о сибирских киргизах», по которому ликвидировалась прежняя ханская власть в казахской степи и образовывались округи, возглавляемые старшими султанами, а округи делились на волости, где избирались волостные управители, — эти события взбудоражили реакционные силы, стремившиеся к сохранению феодальных ханств и прежних порядков. Так возникло многолетнее восстание Кенесары Касымова (1837-1846), цель которого была восстановить ханства и отторгнуть казахские земли от России. Эта цель явно противоречила коренным интересам народа, и восстание не имело с его стороны поддержки. Казахи Старшего жуза решили еще больше укрепить свои отношения с Россией, в результате чего состоялась встреча русских и казахских представителей в 1846 г., участником и очевидцем которой довелось быть и Янушкевичу. Настроение большинства казахов, стремившихся к сближению с русским государством, выразил в аллегорической форме один из видных деятелей Старшего жуза: «Когда приходим к воде, мы не можем перейти без лодки; входим в лодку с боязнью, но, сев в нее, доверяемся ей и плывем. Так и мы: ищем берега, нашли лодку; ты — это лодка, доверяемся тебе и плывем».
 
В записях Янушкевича довольно подробно говорится о процессе и последствиях феодально-монархического движения во главе с Касымовым. Подробности, сообщаемые Янушкевичем об этом событии, относятся к последнему периоду восстания, когда оно было подавлено, когда Касымов с остатками войск переправился на территорию киргизов. Вызывают интерес не только описания некоторых обстоятельств отношения казахов к личности и действиям султана Касымова, поражения его войск от «воинственных горцев с вершин Алатау» — киргизов, но и показ реакционной сущности восстания. Когда отряды султана Кенесары приближались к реке Коксу, «уйсуны приняли его вполне безразлично, — читаем мы в книге Янушкевича, — хорошо зная надменность и сумасшедший характер человека, имеющего в виду только эгоистические, а не всех киргизов интересы». 25 сентября 1846 г. Янушкевич пишет, что «долетела до нас весть о походах Кенесары на дикокаменных киргизов; слышно, что уничтожил 700 юрт… наши киргизы говорят, что Кенесары поступал, как дикий зверь».
 
Нетрудно установить, что такая характеристика реакционной сущности действий Касымова совпадает с той правильной оценкой, которую дали советские ученые этому крупному историческому событию прошлого.
 
Янушкевич глубоко сочувствовал тяжелой жизни простых людей. Ему причиняла боль такая картина: «В каждой юрте я надеялся найти счастливых аркадских пастушков… увы! Редко в которой из юрт взор мой не встретил печальных картин нищеты и болезней, изнуряющих бедное население. Почти во всех черных юртах (потому что богатые живут в белых) лихорадка. На детях оспа, короста, нарывы. И все это только собственными силами должно бороться со страданием, так как наука Эскулапа, отданная здесь в руки глупых и невежественных баксы, употребляет способы лечения, отмеченные большей частью печатью шарлатанства и знахарства. Сердце разрывается при виде стольких мучеников, просящих о помощи… Бедняк должен все лето, как негр, работать на земле для богача». Интересно замечание Янушкевича о том, что, несмотря на ужасные условия жизни, простые люди умели сохранить человеческое достоинство и были далеки от религиозного фанатизма. «Заметно, что только киргизская аристократия отправляет мусульманские молитвы… простые же киргизы не молятся».
 
Определенный историко-литературный интерес представляют отдельные страницы дневников и писем Янушкевича, относящиеся к личности отца великого казахского поэта и мыслителя Абая — Кунанбая Ускенбаева. Янушкевич — один из немногих современников Кунанбая, который оставил описание его личности. Кунанбай как официальное лицо оказал содействие экспедиции, возглавляемой пограничным начальником генералом Вишневским, приехавшим в Средний жуз в 1846 г. с заданием произвести перепись населения и скота и рассмотреть на месте просьбы пяти больших племен Старшего жуза о принятии их в российское подданство. В течение нескольких дней Янушкевичу довелось близко видеть Кунанбая, беседовать с ним. Из всех правителей Среднего жуза Кунанбай произвел на него наиболее сильное впечатление.
 
Интересно и удивительно то, что описание личности Кунанбая, данное Янушкевичем, совпадает с некоторыми штрихами художественного образа, мастерски созданного Ауэзовым в романе «Путь Абая». Между двумя описаниями личности Кунанбая лежит более чем столетний промежуток времени. Ауэзов не был знаком со строками Янушкевича о Кунанбаеве, ибо в ту пору, когда писались романы, книга польского революционера не была переведена на русский язык. Между тем некоторые совпадения характеристики Кунанбая в лаконичных строках его современника с сильным, колоритным художественным образом Кунанбая в романе «Путь Абая» свидетельствуют об удивительной общности подхода к Явлениям казахской действительности представителей казахской и польской культуры. При описании жизни казахов Янушкевич придерживался принципов правдивости и объективности, а казахский писатель был точен, историчен, научен. Янушкевич видел Кунанбая сорокадвухлетним управляющим волостью, спустя три года, в 1849 году, утвержденным старшим султаном. Как известно, описания этого периода жизни Кунанбая нет и не могло быть в романах Ауэзова, так как начало его «присутствия» в произведении относится приблизительно к 54-55-летнему возрасту, когда он уже в должности старшего султана властвовал над несколькими волостными делениями. В пятидесяти-семидесятилетнем возрасте Кунанбай был влиятельным, жестоким, коварным феодалом. Писатель совершенно умышленно вводит образ Кунанбая именно с этого периода жизни. Он акцентирует внимание не на процессах формирования характера Кунанбая, взглядов или взаимоотношений с окружающими, а на проявлениях во всех нюансах и оттенках уже сложившейся личности Кунанбая. Хотя оба писателя показывают Кунанбая в разные периоды его жизни и деятельности (один — в романе, другой — в дневниках и письмах), между их характеристиками нет особых расхождений, а есть ряд совпадений. Например, такие: «Бий Кунанбай, это тоже большая знаменитость в степи, — пишет Янушкевич в письме к Зелинскому, — сын простого киргиза, одаренный природой здравым рассудком, удивительной памятью и даром речи, дельный, заботливый о благе своих соплеменников, большой знаток степного права и предписаний алкорана, прекрасно знающий все российские уставы, касающиеся киргизов, судья неподкупной честности и примерный мусульманин, плебей Кунанбай стяжал себе славу пророка, к которому из самых дальних аулов спешат за советом молодые и старые, бедные и богатые. Облеченный доверием сильного рода Тобыкты, избранный на должность волостного управителя, исполняет ее с редкостным умением и энергией, а каждое его приказание, каждое слово выполняется по кивку головой.
 
С некоторыми из этих черт Кунанбая в своеобразном развитии читатель встречается и на страницах романа. Например: «Став ага-султаном, Кунанбай поднялся над всеми. Власть в его руках. Он связан с внешним миром, с высшими властями, они с ним считаются, ценят его. Кроме того, у него длинные руки, он богат. Он за словом в карман не лезет, умеет держать себя, внушителен, упорен, непреклонен в достижении цели. И ловко применяясь к обстоятельствам, он подавляет всех вокруг себя. Его покоряющая сила, его властный голос и неудержимая воля заставляют всех следовать за ним… Каждый из старейшин понимал Кунанбая по одному едва заметному движению его век». Слова Янушкевича о том, что Кунанбай «большой знаток степного права и предписаний алкорана», «примерный мусульманин», также совпадают с описаниями Ауэзова: «С тех пор как Кунанбай, начав строить мечеть, сблизился с муллами и хазретами, он стал проявлять большую набожность и благочестие. Не зная по-арабски, он, однако, выполнял все обряды, совершал молитву… Своим знанием священных книг, поучениями, толкованием корана он (ходжа Бырдыхожа. — Ш.С.) нравился Кунанбаю». «Примерный мусульманин» в романе едет в Мекку и возвращается оттуда ходжой. У Янушкевича мы читаем, что «Кунанбай стяжал себе славу пророка, к которому из самых дальних аулов спешат за советом молодые и старые, бедные и богатые». Это также соответствует исторической правде и описаниям Ауэзова. В строках об отце стихотворения «Не так силен человек» Абай Кунанбаев писал, что народ «к нему за советом шел», «тобыкты, древний наш род собрал он», «и в Мекке выстроил он приютный странникам дом». Слова Янушкевича «Кунанбай стяжал себе славу пророка» почти совпадают со словами Кунанбая в романе: «Наше время было ближе к дням пророка, чем теперешнее. А ближе к пророку — и люди были лучше». Как в записях Янушкевича, так и в романе Ауэзова есть упоминание о следах оспы на лице Кунанбая и выразительности его одного глаза. Янушкевич пишет и о сложной и трудной борьбе Кунанбая на пути к власти, когда ему приходилось лавировать между местными феодалами и представителями колониальной власти: «Кунанбай ведет некоторым образом двойственную игру: выдал нам много богатых киргизов, которые поукрывали своих лошадок и баранов. Дали бы они ему перцу, если бы узнали, кто нам помог открыть правду или, точнее, приблизиться к правде». В записях сообщается и о неприязни между тобыктинцами и родом мумбетей, которая как бы предвещала о разрастающейся межродовой борьбе, впоследствии так подробно и правдиво описанной в романах Ауэзова. Таким образом, эти совпадения в показе Кунанбая писателями разных эпох свидетельствуют о том, что и Янушкевич, и Ауэзов были верны принципам правдивости и объективности в подходе к явлениям казахской действительности.
 
В романе нет, и по хронологии жизни Кунанбая не могло и быть, некоторых эпизодов и сведений о нем, которые сообщает Янушкевич. Например, Янушкевич описывает участие Кунанбая на пышной церемонии по случаю принятия русского подданства казахами Старшего жуза, когда «Кунанбай сиял из-под зонтика, когда генерал дал бию позолоченную табакерку, тот отблагодарил его молитвой за него и за царя». Янушкевич приводит интереснейший для выяснения генеалогии казахов рассказ Кунанбая Ускенбаева о происхождении и разветвлении родов, о казахском султанстве, об отношении казахов к Аблаю, к Кенесары, о могиле Едыге и древнюю легенду о Домбаул-мергене. Черта характера и поведения Кунанбая, отмеченная Янушкевичем, частично также нова для нас: «Кунанбай — это ну просто машина для говорения, часы, которые только тогда не идут, когда не заведены. Как только проснется, пускает в ход свой язык и говорит неустанно, пока не заснет. Каждую минуту приходят к нему киргизы за советом, а он, как оракул, который вещает со своего треножника, часто подперев бока руками; на каждые три слова цитата из шариата, а память у него такая удивительная, что все указы и распоряжения правительства приводит, будто по книжке читает». Или другие подробности: «Киргизы, даже очень богатые, много тратят на поминки. Кунанбай, например, оценивает последний обряд после смерти брата в двести коней. Он зарезал 63 коня и 200 баранов, а что стоили призы для байги, сколько вышло сахара, чая, риса, того и сосчитать точно не может». «Мы заметили внизу киргизов, стоящих на коленях в ряд и возносивших свои молитвы аллаху. Кунанбай со своими молился отдельно и один раз, выйдя вперед, долго держал руки вытянутыми к небу. Пес-трые халаты, однообразные движения всей толпы и ко всему этому тишина пустыни произвели на нас большое впечатление».
 
Янушкевич отмечает неаристократическое происхождение Кунанбая («сын простого киргиза», «плебей»). Указывая на то, что влиятельный бий Кунанбай выдвинулся из простого народа благодаря своим личным незаурядным данным, Янушкевич как бы еще раз подчеркивает свои демократические взгляды.
 
Эти и другие подробности из жизни Кунанбая, приводимые Янушкевичем, возможно, заинтересовали бы казахского писателя, который для создания художественного образа Кунанбая скрупулезно, по крупицам собирал материалы. Он использовал в романе воспоминания своего деда Ауэза, которые слушал еще в ученические годы, отмечал, что «он хорошо помнил и Кунанбая».
 
Некоторые современные читатели, знакомые с целостным образом властного, жестокого, коварного, сильного степного феодала Кунанбая по роману Ауэзова, порою несколько скептически относятся к тому, что писал о нем Янушкевич, и склонны считать, что польский революционер идеализирует его. «Некоторая идеализация Кунанбая в книге — результат субъективной оценки автора, не успевшего достаточно глубоко узнать подлинный характер мастного правителя». Факт о том, что и в записях Янушкевича, и в романе Ауэзова Кунанбай предстает сильной, незаурядной личностью не может не вызвать никакого сомнения, и в этом отношении оба они были верны исторической правде. Мысль о том, что Янушкевич идеализировал Кунанбая, основывается, видимо, на том, что в записях путешественника отсутствует Кунанбай как властный правитель, а приводится воспоминание Кунанбая о страшной болезни оспой, во время которой ему довелось чувствовать теплоту отношений сородичей к нему. «Эти жестокие последствия страшной болезни всякий раз пробуждают в нем сладкие воспоминания о сочувствии земляков, которое может дать тебе доказательство его заслуг и значения. — Толпы людей в отчаянии, — говорил он мне с волнением и гордостью, — днем и ночью окружали мою юрту, где среди невыносимых мук я боролся со смертью. Их слезы залили огонь, пожиравший меня, и вымолили у аллаха возвращение меня к жизни. Не таким ли сочувствием в одной из самых просвещенных стран Европы окружал народ в последние минуты умирающего трибуна, что, как и Кунанбай, был его щитом против несправедливости и насилия богатых». Читая эти страницы дневника Янушкевича, нужно учитывать тот период жизни и деятельности Кунанбая, который описывается в дневниках и письмах. В период, когда Янушкевич встретился с Кунанбаем, у него еще не проявился и не мог проявиться «подлинный характер правителя», ибо он тогда только что вступил на путь власти над народом, и эти черты, постепенно созревая, во всей силе проявились уже позднее, что блестяще показано Ауэзовым в его романах. Отдельные положительные стороны Кунанбая как волостного управителя, а впоследствии старшего султана в отношении его к простому народу были отмечены в архивных источниках. «В 1849 году, будучи старшим султаном, склонил бедный класс народа к выгодному для него хлебопашеству,… предложил провести в его округе оспопрививание». Сам М.О.Ауэзов, тщательно изучавший исторический материал, относящийся к Кунанбаю, отметил ту трудность в восстановлении подлинного облика жизненного прототипа Кунанбая, ибо он стремился увековечить свое имя отдельными благодеяниями. Поэтому вышеприведенные рассуждения о Кунанбае нельзя рассматривать так, будто Янушкевич считал Кунанбая защитником народа, народным трибуном, это лишь попытка раскрыть одну из граней сложной и сильной личности Кунанбая в период, когда он вступил на путь правления народом.
 
Имея материал о Кунанбае преимущественно лишь эпистолярного характера, можно сказать, что страницы книги Янушкевича — первый письменный источник для восстановления некоторых черт исторического Кунанбая. Как известно, объемистое следственное дело Кунанбая Ускенбаева, обнаруженное в Омском областном архиве академиком А.Х.Маргуланом, составлено лишь в середине 50-х годов XIX века. Таким образом, Янушкевич первый донес до европейцев достоверные сведения об одной из крупных фигур феодальной крепостнической эпохи казахского общества и об отце великого поэта и мыслителя Абая Кунанбаева.
 
Известно, что многие западноевропейские путешественники и ученые отмечали особую склонность казахов к искусству поэтической импровизации. Янушкевич довольно подробно и конкретно описал свои впечатления от публичных поэтических выступлений казахских акынов и импровизаторов. Янушкевичу приходилось несколько раз слышать поэтическое выступление и айтыс (состязание) одного из известных акынов прошлого столетия Орынбая Кертагынова (1813-1890), который выступал в айтысах с видными акынами Шоже (1805-1891), Шортанбаем (1818-1881), Арыстаном (1811-1880), Ахан-сэре (1843-1913) и др. Некоторые из этих айтысов и стихотворений-посвящений Орынбая были опубликованы еще до революции. Один из его айтысов был опубликован в «Киргизской хрестоматии» Я. Лютшь в 1888 г. и В. Радловым в известном собрании «Образцы народной литературы тюркских племен»; некоторые айтысы Орынбая были помещены в сборнике «Айтыс-елен» («Песни-айтысы»), вышедшем в 1910 г. в Казани, отдельные песни его вошли в «Хрестоматию» Алтынсарина 1879, 1889, 1943 годов издания. Айтыс Орынбая с Шортанбаем был опубликован в «Образцах казахской литературы», составленных С.Сейфуллиным и изданных в 1931 г. Айтысы Орынбая можно найти в первом томе «Айтысов», изданных в Алма-Ате в 1965 г. Так как аул Орынбая соседствовал с владениями влиятельного в свое время торе Шингиса Валиева, ему приходилось видеть, а в один из приездов на Сырымбет в 1860 г. встречать песней выдающегося ученого Чокана Валиханова. В работе «О формах казахской народной поэзии» Валиханов упоминает и имя певца Орынбая. Из воспоминаний современников известно, что Валиханов предостерегал Орынбая от того, чтобы он не наводнял свои песни непонятными народу арабскими, персидскими, татарскими словами, чтобы он заботился о доступности, красоте и чистоте своих песен. Янушкевич встречался с Орынбаем в 1846 г., когда тому было 33 года, на публичном айтысе с акыном Жанаем. Он писал, что «получил большое наслаждение», и привел содержание песен двух акынов. С сожалением приходится отметить, что этот айтыс полностью не дошел до нас. В одном из писем к матери Янушкевич так пишет об Орынбае: «Не было никаких разговоров, так как все прислушивались к импровизации молодого и приятного трубадура. Потомственный поэт, от деда и отца, бард каледонских кланов, уже с 10 лет поспевал каждый предмет, который видел, а сегодня, обогащенный известиями, какие услышал в степи, полон воображения, с неслыханной легкостью и мастерством, смелым и вдохновенным голосом он пел несколько часов кряду о предметах очень важного содержания. Весь погруженный в свою импровизацию, он, право же, впадает в экстаз, а все его слушают с восхищением. Громкое «барекель-де!», «барекельде!» только и прерывает его пение, а как только выйдет он из юрты, кони и халаты вместо лаврового венка увенчивают мастерство поэта. Его зовут Орынбай».
 
Сообщая о содержании одного из разговоров с акыном, Янушкевич пишет, что «ему очень понравилось, когда я сказал, что перевел некоторые песни». Неизвестно, сказано это просто так или действительно заинтересованный личностью казахского акына путешественник записывал содержание некоторых его песен. 
 
В своих записях Янушкевич отмечает и отрицательную черту характера Орынбая, который был избалован подарками и почестями. Эта его черта находила постоянный отпор в самом же народе и со стороны других акынов. Жанай, с которым Орынбай вступил в состязание, говорит: «Ты льстишь каждому, потому что словно голодный пес ждешь, чтобы тебе бросили кость», и здесь Янушкевич был точен и достоверен. В уже известных айтысах Орынбая с акынами последние, оценивая по достоинству его талант, находчивость и красноречие, не раз говорили ему в глаза о недостойном для настоящего акына поведении и поступках, о его ненасытности. Например, в одном из айтысов Шортанбай говорит Орынбаю:

На песни у тебя есть вдохновение,
На счастье и богатство у тебя есть язык.
Как барымтач, желая помногу,
У кого теперь дело твое есть?

(Подстрочный перевод наш. — Ш.С.)
 
Интересно сообщение Янушкевича и о Тюбеке, другом в свое время популярном акыне. «Вечером нас навестил Тюбек. Семь лет назад он был прославленным у киргизов и своими песнями добыл себе значительное состояние, но болезнь совершенно разорила его. Когда Орынбай, единолично властвуя на киргизском «Парнасе, собирал обильные лавры (халаты и коней) в Аягузе, Бара хотел выставить на борьбу с ним своего земляка — сибанца и привез туда Тюбека. Но измученный страданиями, исхудавший, великий поэт должен был стать всего лишь немым свидетелем триумфа соперника, так как утратил голос и память. Мы его спрашивали, как он сам себя расценивает в сравнении с Орынбаем. Без колебания тот отвечал, что как высшие классы, так и народ считают его выше Орынбая, потому что тот научился петь только их святую историю и поет о старых делах, он же рисует киргизов такими, каковы они сегодня». 
 
Еще не установлена дата жизни и смерти акына Тюбека, однако определено, что прославился он в начале XIX в. Янушкевич видел его в 1846 г., когда акын «утратил голос и память».
 
Янушкевич пишет и об известнейшем акыне-импровизаторе жыршы «Джанаке, прославленном в этом крае сказочнике и певце, который недавно умер, состояния не нажил как поэт, что имел, то и проживал».
 
Довольно подробное описание Янушкевич посвящает импровизации слепой девушки-поэтессы по имени Жазык. Но до нашего времени не сохранилось биографических данных о ней и записанных песен-импровизаций или айтысов. Янушкевич знал о ней еще до того, как увидел ее. Он пишет: «Хохлов мне цитировал несколько ее стихов, действительно заслуживающих внимания». Ее внешность и выступление путешественник описывает так: «Ее имя Джазык, слепая от рождения, считает, что ей 20 лет, хотя она выглядит старше и, наверное, в действительности ей 29 лет. Лицо довольно привлекательное, немного тронутое оспой, нарумяненное.… Смела наша поэтесса. На все отвечала разумно, с приятной улыбкой». Далее Янушкевич приводит содержание спетой ею песни «Алатаудың, суы» («Ала-Тау ден-су»), в которой рассказывалось о временном пребывании рода Джазык в горах Алатау, о любви людей к своей родной земле, о своих песнях. «Нас также немало заинтересовал ее талант, — пишет Янушкевич. — Все ее песни-импровизации рифмованные. Видна большая легкость владения языком, а в голосе слышится какая-то чудесная чувствительность, свойственная только женщине. Я слушал ее с волнением, какого не испытывал бы при пении самой знаменитой примадонны. Разгневался на мое незнание киргизского языка, тем более, что наши толмачи не в состоянии понять и перевести прекрасные поэтические выражения. Им песни Джазык даже кажутся запутанными и неясными. Но чего можно ждать от людей, которые никогда не читают? Но и они, однако, признают, что она выражает свои мысли очень сильно, с чувством, особенно потому, что в рифмах».
 
Как-то Янушкевич проезжал недалеко от тех мест, где находилась могила Козы-Корпеш и Баян-слу. Впоследствии он писал: «Очень жалел, что потерял возможность посетить могилу влюбленных Козы-Корпеш и Баян-слу, увидеть на ней камни, где резец степного ваятеля оставил потомству портреты романтической пары». По этому сообщению, о краткости которого стоит только пожалеть, соотечественники Янушкевича узнали о том, что и в далекой казахской степи понимают высокую человеческую любовь, что романтическую пару влюбленных казахи обессмертили для потомства в памятниках на их могиле и в поэзии.
 
В записях путешественника приводится содержание ряда казахских легенд, например, о происхождении казахов, степного права, султанстве, хане Аблае, батыре Сры-ме и т.д.
 
В дневнике от 25 сентября 1846 г. Янушкевич пишет: «Встав утром, поехали дальше вперед равниной, потом по горкам, частью по дороге, ведущей из Ку к Пограничной линии, частью степью. Сделав снова верст сорок, дотянулись мы до берегов реки Тун-дук, где нас принял Таттим-бет, волостной Нурбике-Чанчарцев». Янушкевич побывал в ауле знаменитого впоследствии композитора, домбриста и поэта-певца Таттимбета (1817-1862). Однако кроме принадлежности его к роду шаншар, который, между прочим, славился по всей степи красноречием и острословием, в записях Янушкевича мы больше ничего не находим. Очевидно, причиной тому были сложные взаимоотношения композитора, сложившиеся у него в ту пору с официальными властями. Поэтому наиболее яркий характер казахской жизни остался неприметным для путешественника, который до сих пор тщательно и подробно записывал все увиденное и пережитое, соблюдая правильность и точность казахских имен и названий местностей. Довольно распространенная среди народа версия о том, что «в начальном периоде общественной деятельности Таттимбет не любил перед официальными людьми взять в руки домбру и играть на ней кюи», видимо, имела под собой основу. Кроме того, исследователями жизни и деятельности Таттимбета установлено несколько натянутое, напряженное взаимоотношение между ним и старшим султаном Каркаралинского уезда Кусбеком, когда последний приехал в аул Таттимбета вместе с Янушкевичем. «Султан Кусбек — человек черствый, высокомерный, самоуверенный и спесивый, — читаем мы в книге «Струны столетий» академика А.Жубанова. — Говорят, что Кусбек никому не пожимал руки, а подавал здоровающемуся кончик своей трости, которую постоянно держал в руках. Таттимбет вошел в его приемную и хотел с ним поздороваться. Кусбек по своей привычке подал Таттимбету кончик своей палки. Таттимбет отстранил палку и сказал Кусбе-ку:
 
Свою палку убери,
Ну-ка, быстро, раз, два, три!
И свои кривые ноги
Тоже лучше подбери.
Я тебя ничем не хуже,
Даже власти разум нужен.
Как ты там ни говори.
 
Хотя этот случай Жубанов относит к началу 60-х годов, вполне вероятно, что неприязнь между Таттимбетом и Кусбеком была и раньше. Некоторые черты характера и поведения Кусбека, между прочим, отмечены и Янушкевичем. Кусбек присоединился к экспедиции, где был Янушкевич, и несколько дней сопровождал ее. Путешественник, например, отмечает тщеславие султана, который награждал верблюдами, конями, чапанами тех, кто песнями прославлял его. Он также намекает на то, что Кусбек не пользовался уважением среди казахов: «Говорили, что ожидают старшего султана Кушбека, но когда Виктор спросил, поставлена ли для него юрта, схватились за головы и начали крутиться»; или: «каракенсурцы (под этим словом, возможно, подразумевается «кара-кемтыктер» — беднота. — Ш. С.) посланных к ним от Кушбека киргизов побили»; «такой большой магнат, как Кушбек». В один из трех дней пребывания в ауле Таттимбета Янушкевич записывает о Кусбеке, «похвалявшемся», что послал 30 человек косить сено в холодные дни поздней осени, как бы подчеркивая этим свою неограниченную власть над людьми. Возможно, и это обстоятельство, то есть приезд недруга, послужил причиной того, что Таттимбет мог настолько хладнокровно и безразлично отнестись к непрошенным и нежеланным гостям, что в течение 3-4 дней их пребывания в его ауле не было оказано им никаких почестей и гостеприимства, что тогда двадцатидевятилетний уже известный домбрист и острослов Таттимбет ни разу не играл на домбре. Если бы он играл на домбре, то это было бы, безусловно, отмечено в записях Янушкевича, который с большим вниманием относился к поэзии и искусству казахов. В день приезда в аул Таттимбета он записывает даже такой факт: «Вечером у нас был один киргиз, который так достоверно подражал голосам, минам и движениям разных зверей и птиц, а особенно верблюда, кулана и беркута, что трудно это сделать лучше», а в третий день о нем же: «Около нас сидит множество киргизов и весь день тешатся, глядя на того киргиза, что здорово подражает зверям и пению птиц».
 
Янушкевич подчеркивает бедность населения той волости, где управлял Таттимбет: «В здешней волости очень много бедных». В истории казахского народа в прошлом имеется немало фактов, когда его наиболее передовая, талантливая, мыслящая часть принимала участие в общественно-политическом управлении с благородной целью — несколько облегчить тяжелую участь своих земляков путем введения некоторых облегчающих жизнь бедноты порядков. Такие факты можно привести из жизни ученого-демократа Чокана Валиханова, поэта-мыслителя Абая Кунан-баева, композитора Курмангазы Сабырбаева. С такой же целью некоторое время довольно активно вмешивался в общественно-политическую жизнь своего края композитор и домбрист Таттимбет. Но уж слишком глубокими были корни угнетения, страданий, несправедливости, которым подвергался простой народ, слишком устойчивыми были общественные и политические порядки, которые защищали и оберегали баев. Передовые талантливые люди выбирали разные пути борьбы с несправедливостью — одни использовали силу художественного слова, другие верили в силу науки, третьи всю горечь своих времен и светлые надежды изливали в музыке, искусстве. «По словам старожилов, Таттимбет довольно долгое время разъезжал по округе, слушая состязания биев на родовых судах, и иногда по собственному почину вмешивался в ход дела, если видел явную несправедливость, — пишет А.Жубанов, — без всякой просьбы со стороны истцов или потерпевших он высказывал свое «определение», с чем во многих случаях судьи вынуждены были считаться. Однако в зрелом возрасте он от этого отошел, видя, что с беззаконием суда по обычному праву бороться в одиночку невозможно».
 
Стоит только пожалеть о том, что уж очень мало сведений о Таттимбете в записях человека, с глазу на глаз видевшего его в молодые годы. И все же скудные описания аула Таттимбета в книге польского революционера имеют определенное значение для выяснения некоторых обстоятельств жизни одного из виднейших деятелей казахской культуры.
 
Таким образом, многое из жизни казахов середины XIX века, по словам самого автора, выясняется из записей «европейско-азиатских бесед, составляющих единственное счастье, каким мне судьба позволяет утешаться». Эту своеобразную европейско-азиатскую беседу Янушкевич сумел поднять, можно сказать, на уровень историко-литературного значения. Будучи способным филологом, талант которого в свое время пленил сердце великого поэта Адама Мицкевича, Янушкевич в своих дневниках и письмах постоянно стремился к тому, чтобы новые для его соотечественников явления из казахской жизни были предельно понятны и воспринимались ими как близкие, или в связи, или в сопоставлении, или в ассоциации со знакомыми им общественными или художественными явлениями, фактами. Поэтому в записях Янушкевича часто встречаются сравнения, эпитеты, тропы, метафоры, порою целые выдержки из произведений западных поэтов и писателей, которые в уместном употреблении польского революционера выполняют очень интересную функцию раскрытия сущности и характера того или иного явления казахской действительности.
 
Для того, чтобы адресат имел более или менее конкретное представление о сути, например, такого распространенного в степи явления, как барымта, Янушкевич пишет'так: «Эти внезапные налеты, напоминающие нападения горных кланов на равнины Шотландии, сделали его имя, как некогда имена героев романов Вальтера Скотта, страшным и осветили его ореолом поэзии. Не одна ватага степных корсаров убегала только при звуке имени Барака, не один уленши воспел славу покорителя залепсинских племен». Благодаря такой художественной ассоциации европейцы имели возможность воспринимать одну из картин жизни обитателей далекой от них казахской степи. Говоря о Чингис-хане, Янушкевич употребляет выражение «… властелин Азии метал свои молнии, как Юпитер с Олимпа». С именем Чингис-хана в сознании людей ассоциируются страшные кровопролития и разрушения. Сравнение его с мифическим образом бога Вселенной — Юпитером, распоряжавшимся миром с гор Олимпа, передает слепое могущество Чингис-хана и картину далеких, черных, трагических для многих народов времен татаро-монгольского ига. Запись о действиях «султана Кенесары, играющего по меньшей мере роль нового Югурты», воспринимается в ассоциации с действиями нумидийского царя Югурты, жившего во II в. до н.э., который войнами, предательскими убийствами причинял много горя людям.
 
Интересно, что Янушкевич сумел вникнуть и в мир образного мышления казахов. Мы находим у него такие выражения, как: «этот лев временами может прикинуться лисой»; «сегодня этот степной богатырь тих, как барашек», «уже Тарбагатайские горы показались мне карликами в сравнении с Ала-Тау, сегодня Чинги-стауские рядом с Тарбагатайскими выглядят как бараны, поставленные рядом с верблюдами»; или: «словно для того, чтобы слабая тростинка могла опереться на несгибаемый дуб, выбрали уже известного тебе султана Барака»; «конь летел, а мне казалось, что вскочил на орла, который в своем быстром полете отдохнет разве только на вершинах Гималаев»; «ущелье, как ночь», «черные, как уголья, глаза» и многие другие. Эти сравнения как бы переносят читателей в мир казахов с их своеобразным восприятием действительности.
 
Характерным и существенным в записях Янушкевича является то, что под углом его зрения оказались именно те события и явления в жизни казахов, которые по своему масштабу, содержанию и последствиям, имея общественное, политическое, художественное, культурное, нравственное и этнографическое значение, оставили значительный след в истории народа. Это обстоятельство еще раз свидетельствует о незаурядности Янушкевича, его даре видения и чувствования мира, о глубоком его проникновении в новую для него действительность и умении верно оценить духовные и нравственные достоинства казахского народа: «Я все более убеждаюсь в том, что у киргизов большие умственные способности. Что за легкость речи! Как умеет каждый объяснить свое дело и мастерски отбивать доводы противника!» Или: «И все это ведь, думал я, слышу я своими ушами в степи, среди народа, который мир считает диким и варварским! Несколько дней тому назад я был свидетелем столкновения между двумя враждующими партиями и с удивлением рукоплескал ораторам, которые никогда и не слышали о Демосфене и Цицероне, а сегодня передо мной выступают поэты, не умеющие ни читать, ни писать, однако поражающие меня своими талантами, ибо песни их так много говорят моей душе и сердцу. И это дикие варвары? И это народ, которому вовек предназначено быть только никчемными пастухами, лишенными всякого иного будущего?! О нет! Воистину народ, который одарен Творцом такими способностями, не может остаться чуждым цивилизации: дух ее проникнет когда-нибудь в киргизские пустыни, раздует здесь искорки света и придет время, когда кочующий сегодня Номад займет почетное место среди народов, которые йынче смотрят на него сверху вниз как высшие касты Индостана на несчастных париев...».
 
Эти проникновенные, исполненные высоких гражданских чувств слова польского писателя сегодня с волнением и благодарностью читает казахский народ.
 
Известно в истории культуры казахского и польского народов и имя художника и историка Бронеслава Залесского, которому также пришлось провести томительные годы ссылки в Оренбурге и на полуострове Мангышлак, где он подружился с великим Кобзарем — Тарасом Шевченко. По возвращении из ссылки Залесскому удалось издать в 1865 г. альбом «Жизнь казахских степей». Альбом был комментирован автором обстоятельными пояснениями, казахскими рассказами и сказками, что представляет особую ценность и в литературном отношении.
 
Литературные и научные труды польских революционеров XIX века были высоко оценены в Европе. Маршал Сейма Польской Народной Республики Чеслав Выцех писал: «Они участвовали в открытии для европейской науки неизвестной таинственной природы. Для своих соотечественников они прежде всего открыли самобытную культуру и прекрасную душу обитателей степи: щедрость, гостеприимство, чувство справедливости, любовь к свободе».
 
Однако все еще слабо изучена деятельность польских революционеров в Казахстане. Дело ограничивается лишь общим упоминанием их имен в книге и брошюрах по истории культуры Казахстана и отдельными газетно-журнальными заметками. Между тем тщательные научные поиски и обстоятельные исследования значительно дополнили бы историю общественно-политических, культурно-литературных взаимосвязей Казахстана и Европы.
 
Во второй половине XIX века Европе стали известны имена крупнейших представителей казахской общественной мысли и культуры Чокана Валиханова и Абая Кунанбаева. Валиханов стал известен в Европе в 60-е годы. Печатание некоторых научных исследований его в Лондоне в 1865 г., высокие оценки, данные его трудам крупнейшими западноевропейскими учеными, в частности, известным географом, социологом и общественным деятелем Элизе Реклю в его популярном 9-томном труде «Земля и люди», свидетельствуют об уважении к казахскому ученому. Среди научных исследований Валиханова есть труд о европейских путешественниках, умерших в Средней Азии, который имел глубокий исследовательский характер.
 
Имя великого Абая Кунанбаева европейской общественности было известно по книге прогрессивного американского писателя и публициста Джорджа Кеннана «Сибирь и ссылка», вышедшей в Лондоне в 1891 г. Знакомя читателей с историей Семипалатинской библиотеки, ставшей очагом культуры этого края, Джордж Кеннан сообщает, что «киргизы пользуются ею», что «старик-киргиз Ибрагим Кунанбай не только посещает библиотеку, но и читает даже таких авторов, как Милль, Бокль, Дрэпер», «он серьезно изучает английских философов». Этот примечательный факт еще раз свидетельствует об интересе Европы к народам Востока.
 
В свою очередь и казахский народ не был изолирован от культуры других народов. Через «длинные уши» — «узун кулак» — слухи, сказки, легенды, предания, затем через Чокана Валиханова, первого казаха, познакомившегося с мировой цивилизацией, и Абая Кунанбаева, благодаря которому западные классики заговорили в казахской юрте, казахский народ узнал о культуре многих народов Европы. Сейчас слава Казахстана достигла самых далеких уголков земного шара. О Казахстане написано немало книг как в нашей стране, так и за рубежом. Многие европейские ученые и писатели рассматривают казахскую литературу как самобытное явление, занимаются тщательным ее изучением. В этой связи нужно отметить плодотворную работу академика Венгерской Академии Имре Тренчени Вальдапфеля, который исследует вопросы казахской литературы и переводит ее лучшие образцы непосредственно с казахского на венгерский язык. Молодой чешский ученый Людек Гржебичек, применяя новые математические методы, исследовал лексическое богатство языка произведений Абая Кунанбаева, польский ученый Януш Одровонж-Пененжек в течение нескольких лет занимается изучением польско-казахских культурных и литературных связей XIX века.
 
Таким образом, еще в XIX веке начинают устанавливаться связи Казахстана с зарубежными странами, которые все больше и больше крепнут в условиях его социалистического развития.