ПЛАТОНОВСКИЙ АПОКАЛИПСИС КОММУНИЗМА
Когда читаешь и перечитываешь произведения Платонова (1899— 1951), когда узнаешь новые, всегда саднящие факты его биографии, неизменно охватывает высокое горькое чувство удивления. Да когда же и как сумел этот «писатель-механик» (машинист, мелиоратор, инженер), затравленный критикой с подачи Сталина, изможденный постоянной борьбой с советской бюрократией, человек слабого, замирающего сердца, так много и глубоко, так художественно совершенно и необычно написать о самом страшном ленинско-сталинском периоде русской истории!?
Что из того, что после запоздалых посмертных публикаций «Джан», «Чевенгура», «Котлована», «Ювенильного моря», «Счастливой Москвы» и целого потока статей, пьес, киносценариев, наша критика с облегченным вздохом наконец-то назвала Платонова классиком? Его художественное значение, под которым обычно разумеют неповторимый художественно-философский масштаб писательского творчества, уже ощутили и без оговорок признали его некоторые современники — Горький, Булгаков, Пильняк, Шолохов, А. Воронский.
На его творческое родство с Гоголем неслучайно и не ради комплиментов указывал Горький: Платонов, как и автор «Мертвых душ», в своем романе-поэме, романе антиутопии «Чевенгур», впрочем, как и во многих других вещах, тоже стремился показать и понять всю советскую и народную Россию. Но дантовско-гоголевская традиция в искусстве Платонова устремлялась почти в мистическую перспективу — «найти смысл общего и отдельного существования», по-достоевски усомниться и переосмыслить такие понятия человеческого бытия, как жизнь, любовь, смерть, наконец, вслед за В. Соловьевым, В. Розановым, Н. Федоровым, Н. Бердяевым постигнуть онтологические тайны русского духа и души.
Слава Богу, что нашлись современники, которые не предали Платонова и по мере возможности, как, например, Горький и Шолохов, его первый читатель и редактор Г.З. Литвин-Молотов, помогали писателю словом и делом — спасали от нищеты, духовной изоляции, идеологического остракизма. Они, если и не считали его классиком, то, безусловно, понимали его художественную уникальность, его бесстрашие правдолюбца, добровольно обрекшего себя на крестный путь пророка, побиваемого каменьями лжи и ненависти.
Вот, может быть, одна из ипостасей платоновского величия, которую еще предстоит нам разгадать и которая как бы намеренно скрыта автором при помощи языка и сознания темных, «второстепенных людей». От их лица, собственно, Платонов и писал о своем времени. Это его герои — люди с «пустым сердцем», то есть всегда искренне открытым, «душевные бедняки», тоскующие о духовном братстве всех и вся, о необходимости всеобщей справедливости и «воскрешения мертвых» (Дванов, Копенкин, Вощев, Вермо, Чагатаев и др.), наконец, «натурный», как у Лескова, или «природный», как у Шекспира, дурак, например, Фома Пухов или Макар Ганушкин, умеющие смотреть в самый корень политики и жизни. Все они объединяются евангельской формулой «сокровенного человека». Это не только милосердный человек, «кроткого и молчаливого духа», но и неустанный платоновский искатель истины и взыскательной братской любви.
Сейчас мы усиленно и порою сугубо однозначно расшифровываем литературный интертекст, историческую и онтологическую подоплеку платоновской прозы, и в азарте своем, наверное, слишком далеко уходим от исторической конкретики его времени. А он был прежде всего усомнившимся, сокровенным человеком своей эпохи. Об этом не надо забывать, возводя его в классики. Подобно многим своим современни-кам-писателям, он был вынужден идти на открытые компромиссы: признание ошибок, обещания идеологически перестроиться и т.п. Но при этом его как художника трудно и почти невозможно упрекнуть в отречении от своих идеалов: случай Галилея, несмотря на суд инквизиции, уверенного в том, что она «все-таки вертится».
В 1929 г. была организована первая политическая облава на Платонова. Поводом для нее стали очерк «Че-Че-О», рассказы «Государственный житель», «Усомнившийся Макар», «Впрок», в которых, вопреки официальной пропаганде, умно и едко обнажался крах социально-экономической политики партии, ее антигуманная сущность. Писатель, спасая себя, защищаясь от несправедливых нападок, публикует в центральных газетах покаянные письма, где публично уличает себя в самых непростительных идеологических ошибках. Летом 1931 года обращается с письмами к Сталину и Горькому. Тщетно. Вплоть до 1937 года, почти шесть лет, у него не выходит ни одной книги. Но Платонов компенсирует свое вынужденное молчание и состояние, близкое к отчаянию, не только активной деятельностью в качестве инженера-конст-руктора в Наркомате тяжелой промышленности. Нет, он еще много и увлеченно пишет, конечно, заведомо в стол, свою классику, еще более противостоящую разрешенной литературе соцреализма, свою прозу — «Котлован», «Ювенильное море», «Хлеб и чтение», трагедию о голоде «14 Красных избушек», начинает работу над романом «Счастливая Москва», во второй половине 30-х годов привозит из Туркмении замысел повести «Джан», пишет, перекликаясь с Радищевым и Пушкиным, свое «Путешествие из Ленинграда в Москву».
В мае 1938 года НКВД провокационно арестовало его сына, 15-летнего школьника, правда, через два года при помощи Шолохова его освобождают, но в 1941 году юноша погибает от лагерного туберкулеза. Факт, усугубивший и приблизивший смерть его отца. Вот когда писатель был поставлен на последнюю грань выживания. Но в задушевно-горьких письмах к жене он признается: «Я негармоничен и уродлив, но так и дойду до гроба, без всякой измены себе» (выделено мной. — В.Б.). Так оно и было на самом деле: без всякой измены...
Жестокий, изуверский суд эпохи над своим творчеством Платонов отвергает уже в середине 30-х годов. «На вас не угодишь, — скажет он как-то, получая аванс под будущие, еще не написанные рассказы, парируя вопрос с язвительным упреком. — А что, вы сделаете, как надо?»
Да, Платонов всегда делал свое писательское (и не только) дело, как надо, в соответствии с пушкинским заветом — «ты сам свой высший суд». Платонов, кажется, нигде не подчеркивал, как Гоголь, мессианской, учительской роли писателя. Напротив, стоял на том, что «в книгах действует ищущая тоска читателя, а не умелость сочинителя». Но теперь, в год 100-летия со дня его рождения, уже вряд ли кто усомнится, что Андрей Платонов, как очень немногие русские писатели XIX — XX вв., своей судьбой и творчеством, безусловно, продолжил и подтвердил великую гуманистическую традицию русской литературы — славить свободу мысли и духа и «милость к падшим призывать»...