ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, наверно, самая грустная в книге
Как мне теперь показаться на глаза маме? Я лежал на сене до самых сумерек. Что делать? Было ясно, что мама приехала очень расстроенная и недовольная мною… Я готов был вынести сейчас любое наказание, лишь бы мама была спокойна и весела. Но я понимал, что все это глупые фантазии. Разве может быть спокоен человек, если у его ближнего беда? Я знал, что и бабушка украдкой плачет. А если она и заступалась за меня и возражала маме, так только для того, чтобы уменьшить в маминых глазах величину нашего семейного несчастья.
Группа ребят играла в волейбол на полянке перед школой. Только темнота заставила их прекратить игру, и они расходились по домам, обмениваясь веселыми шутками, хохоча и задирая друг друга. Почему судьба так несправедлива к одним и так щедро одаривает других! Ни у одного из этих ребят нет такого горя, как у меня. Никому из них не приходится прятаться в нору, как чесоточной собаке!
Из-за чего все это? Из-за какой-то дурацкой лягушки!
Но всему на свете приходит конец. Я соскользнул на землю по стене, выходившей на задворки, и сразу же наткнулся на бабушку: с ведром в руке она направлялась доить коров.
— Эгей! Кожа!—закричала бабушка.—Где ты бродишь? Мать приехала!
Бабушка! О славная бабушка! Она, несмотря ни на что, продолжала держать мою сторону, подошла ко мне и почти беззвучно прошептала:
— Мама очень сердита… Разговаривай с ней посмирнее.
Я вошел в комнату, ступая осторожно, словно шел по льду. В комнате было темно. Наверно, мама куда-нибудь вышла.
В это время откуда-то из темноты послышался чей-то тяжелый вздох. Я вгляделся и различил на кровати силуэт мамы. Она прилегла прямо в той же одежде, в которой приехала с джайляу.
Я подошел поближе:
— Здравствуйте, мама!
Она не ответила. Было тихо-тихо. Потом снова послышался вздох и всхлипывания.
Я осторожно дотронулся до маминой руки:
— Мама, не нужно плакать.
Мама медленно приподняла голову, достала платок и вытерла слезы.
— А что же мне еще делать?— спросила она.— Никогда не думала, что ты вырастешь таким безобразником. И каждый день ты становишься все хуже и хуже… Где пройдешь, там трава перестает расти… Никакого стыда.
Мама еще очень долго говорила. Признаюсь, я не очень вслушивался в ее слова. Все, что говорила она, мне было давным-давно известно. Это же самое говорили и учителя, и соседи, и бабушка, и сама же мама. Удивило и испугало меня другое — мамин тон.
Обычно все кричали и ругались. Мама тоже покрикивала и поругивалась. А сейчас она словно печально рассуждала о ком-то, кого вовсе и не было в этой комнате.
Не знаю, дорогие читатели, бывало ли у вас когда-нибудь такое странное состояние, как у меня тогда. Его очень трудно описать. Но я все-таки попробую сделать это.
Руки и ноги у меня словно сделались какими-то очень большими и перестали слушаться. И я не знал, куда их деть. Всюду они были лишними. Я начал переминаться с ноги на ногу, вздыхал, сердился и фыркал. И ничего не мог сказать. Я не слышал слов, но мне было так больно, так тяжело от маминого тона… Каждый звук ее голоса словно разрезал пополам мое сердце. И я не мог прервать ее, я не мог даже попросить, чтобы мама перестала говорить...
Наконец я не выдержал и начал всхлипывать.
Мой плач, как видно, еще больше расстроил маму. Она умолкла и тоже начала плакать.»
Я сел в темноте прямо на пол, около кровати, пытался нащупать мамину руку и поцеловать ее. Но она молча отдергивала руку и продолжала плакать.
Потом она подняла голову и вдруг спокойно, совсем спокойно спросила:
— Как же нам дальше жить, Кожа? Может быть, тебе и правда не стоит учиться?
— Мама!—закричал я, совсем как маленький ребенок.— Я больше не буду… не бу-у-уду...