ВЕЛИКОЕ ПАНФИЛОВСКОЕ БРАТСТВО
Святые чувства братства и приязни связали Снегина с множеством людей из легендарной Панфиловской дивизии. Но если большинство из них были ему ровесниками (или же с разницей в летах, как, например, у Баурджана Момыш-улы, самой минимальной), то его изначальный командир 27-го гвардейского (Алма-Атинского) артиллерийского полка годился им всем в отцы — к грозному Сорок первому году полковник Георгий Федорович Курганов уже отдал РККА — Рабоче-Крестьянской Красной Армии — четверть века своей благородной жизни.
В Красной Армии он воевал с Восемнадцатого, как и первый командир дивизии генерал Панфилов. Тот еще с Пятнадцатого года и в Первой мировой войне участвовал унтер-офицером Ольгинского пехотного полка на Юго-Западном фронте (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 725, л. 28). В Гражданскую оба сражались у Чапаева, удивлявшего всех пристрастиями к внедрению в войска самых новейших достижений тогдашней боевой техники. Между реальным Чапаевым и тем, каким изображен он Фурмановым, а затем кинобратьями Васильевыми (не говоря уже о развеселых анекдотах о нем, Петьке и Анке) — космическая дистанция.
До того, как стать военным комиссаром Киргизской ССР (а перед этим начальником штаба военного округа), в армейской иерархии Панфилов прошел такой же путь, что и Курганов. Сначала командовал взводом, потом ротой, затем батальоном и — полком. По свидетельству сослуживцев, хорошо владел узбекским, киргизским, казахским, таджикским языками. Разбирался и в немецком.
В канун годовщины поучительного погрома германо-финских войск под Москвой газета "Правда" 12 ноября Сорок второго года особо отмечала, что "стойкость бойцов, командиров и политработников дивизии Панфилова заставила врага глубоко зарыться в землю”.
Все так, правильно. Однако заставить врага зарыться в землю — это всего лишь половина дела. Главное — заставить его хорошенечко смазать пятки.
Но как?
Мощный враг беспрестанно давил не только авиационным, танковым, пехотным превосходством. Он умело трепал нервы по радио, осыпал с воздуха панфиловцев и дивизии, занимавшие вместе с ними оборону (в том числе кремлевских курсантов — выпускников Высшего пехотного училища имени Верховного Совета РСФСР), тучами пропагандистских листовок-пропусков.
Одна из них (запомнил Снегин) представляла собой поразительно четкий летний снимок преогромнейшей, плотной колонны советских военнопленных. По широкому пыльному шляху у края темного леса растянулась эта гигантская колонна в буквальном смысле от фотообъектива и до самого горизонта. Красноармейцы и командиры неспеша вышагивали без поясных ремней, но и практически без охраны. На всю видимую часть безразмерной колонны — только один конный сопровождающий. На руках передней шеренги бушлаты, шинели, куртки. За спиной непустые вещевые мешки. А на лицах — никакого голода и отчаяния, скорее облегчение. У иных даже подобие улыбки: ну вот, мол, и отмаялись, наконец — спасение.
От таких снимков-листовок густо мутило душу, больно щемило сердце: инсценировать заснятое было невозможно никак. Лишь много позже, спустя после войны не одно десятилетие, стало известно (да и то лишь преимущественно профессиональным историкам): за горькое лето Сорок первого года число советских пленных перевалило за миллион.
Но как бы то ни было, из-под Москвы к зиме Сорок первого гитлеровские военачальники уже не слали в Берлин победных реляций. Командующий 3-й танковой группой генерал Готт, действовавшей на Волоколамском направлении, честно доносил в Ставку Гитлера: "Большие потери… Войска сильно изнурены… Остервенелый противник...”
Не знаю, как сложилась бы вся оборона Москвы, если бы не внедренный на всем ее протяжении особый тактический прием, названный Рокоссовским ПАНФИЛОВСКОЙ СПИРАЛЬЮ — тщательно оборудованные опорные пункты и орудия на всех дорогах и танкоопасных направлениях; если бы не выпущенная при участии Снегина листовка-схема всех уязвимых мест вражеской бронетехники — ВСЕ или почти ВСЕ защитники Москвы били эту технику именно по Сне-гинской схеме.
И генералу Панфилову, неплохо разбиравшемуся в немецком языке, нравилось, когда плененные его бойцами вражеские солдаты и офицеры, до того сравнительно легко воевавшие во Франции и всей Европе, говорили на своем родном вперемежку со славянским: "Wir gegen weg… Мы отступаем… General Panfiloff… Еn hat ein bose Division!.. Его дивизия — злая!.." (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 2, д. 368, л. 123).
Им вторило финское воинство, оказавшееся рядом с гитлеровским по известному принципу: "Куда конь с копытом, туда и рак с клешней".
' Об участии финского контингента в гигантской Московской битве (и вообще в его новой войне против СССР) раньше было как-то не принято говорить. Видимо, ради поддержания так называемого духа Хельсинки — позитивных миротворческих инициатив, порожденных мировыми политиками на рандеву в столице Финляндии. А зря. Этот дух ничуть не пострадал бы от правды Истории. Примечательно: среди сломавших в советских снегах не только лыжи, но и шею оказался давний любимец и кумир Маннергейма и Гитлера, западной публики, обожавшей спринтерные гонки, финский рекордсмен Мартти Лаппалянен.
Об этом в четыре строки поведала 16 октября Сорок первого года газета Панфиловской дивизии "За Родину", а заметку для публикации из конверта, присланного ТАССом, отобрал ее первый редактор Павел Кузнецов. Он же заверстал в номер сообщение о том, что "джаз-оркестр московского Центрального Дома культуры железнодорожников в полном составе выехал вчера в Действующую Армию".
Оставалось меньше месяца до второго генерального наступления гитлеровцев на Москву, и его грозные признаки явственно обозначались по всей линии напряженной обороны. Всего три дня оставалась до объявления Москвы на осадном положении.
Держу в руках чудом уцелевший номер этой газеты. На первой странице слева обязательного лозунга "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" шрифтом покрупнее предписание: "Прочти и сожги". Центральное же место на первой полосе занимает большое стихотворение политрука П. Ниязова "Клятва Отчизны" с посвящением комбату Д.Снегину.
Вот ударные строки этого эмоционального произведения:
"Нацистов кровавая свора К любимой Москве не пройдет. В боях оживает Суворов, Великий Кутузов встает. В суровых боях воскресая, Стремится навстречу векам — орлиное сердце Чапая, Дружинный запев Ермака. Идут под родные знамена Иртышских станиц казаки, Сыны горделивого Дона, Алтая седые стрелки… На орды кровавых тиранов За счастье советской страны Идут сыновья Казахстана, Киргизии гордой сыны..."
Примечательно: свои стихи политрук Ниязов посвятил Снегину 15 октября — за три недели до выступления великого Вождя с трибуны Мавзолея Ленина. И уж не они ли, эти Ния-зовские стихи, обращенные к памяти о Суворове и Кутузове, навеяли Сталину тот исторический реестр славных имен, который привел он в своей всем запомнившейся речи на параде 7 ноября Сорок первого года?
Маловероятно, конечно. И все же не надо забывать, что Вождь обладал невероятной способностью (страстью) скорочтения, буквально проглатывая в сутки сотни страниц художественной литературы, не говоря уже про астрономические объемы иного поступавшего к нему во всем своем обилии материала. В том числе — газетного. А Панфиловская дивизия и ее командир всегда были у него на особой примете.
Заметка о сломавшем себе шею под Москвой финском рекордсмене вполне могла позабавить Вождя. Но финского языка Сталин, как и генерал Панфилов, не ведал, обходился легким пониманием немецкого. Беглый же перевод живых передач Берлинского радио ему обеспечивал Леонид Федорович Ильичев, тоже незнакомый с финским. И во всей Панфиловской дивизии, сформированной в Алма-Ата на добровольческой основе, то есть состоявшей из людей сугубо штатских, овладевавших роенным ремеслом буквально в пути, мало кто до боев в Подмосковье видел живого финна. Это уж потом довелось перевидать и румын, и мадьяр, и словаков с чехами, испанцев с итальянцами — всех, кого Гитлер затянул за собой в гибельную воронку Большой Войны… Видели их главным образом уже сломленными, о чем Снегин позже замечал в явившихся мне его черновых набросках из архивных залежей: "… я не припомню случая, когда бы наши бойцы и командиры вымещали свою боль и ненависть на военнопленных. Напротив, отдавали этим голодным, оборванным воякам из своего пайка масло, сахар, тушенку...” (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 2, д. 59, л. 5).
… Снегину в Панфилове нравилось решительно все.
А внешний облик генерала, считал Дмитрий Федорович, лучше всяких документальных снимков передает портрет работы художника Василия Николаевича Яковлева. Нет, не казахстанского — московского. Талантом Яковлев обладал двойным — беллетриста и живописца. Причем, обоими — сполна! При жизни Сталин его дважды удостаивал премий своего имени. Но об издании собственных книг старый художник и не помышлял. Они были бы явно не ко двору, хотя он не собирался низвергать сталинский кремлизм, а писал о Рафаэле и Леонардо да Винчи, о Горьком и Луначарском, о Русском Севере, Италии, о купанье коней на Иссык-Куле, поездках на Урал, в Чехословакию, Францию… Но та раскованная свобода, с какой писал он, тогдашнему Кремлю совсем была не нужна. И лишь через десять лет после его кончины, в Хрущевскую оттепель, Академия художеств СССР решилась выпустить в Москве его сборник "Мое призвание" — в Шестьдесят третьем, а тремя годами спустя ленинградцы издали мемуарный том Яковлева под названьем "Художники, реставраторы, антиквары". Обе книги уникальны. К счастью, обе после я с большой радостью обнаружил в Национальной библиотеке РК. Давным-давно никем не читанными. Искомый портрет Панфилова — в первой книге, вторым по счету.
… По праву ратной преемственности чапаевцами вслед за Панфиловым считали себя все панфиловцы. Курганов — тоже. Это он, Курганов, при формировании дивизии в Семиречье вместе с батальонным комиссаром Александром Ивановичем Скоробогат-Ляховским сразу же угадал в младшем лейтенанте Поцелуеве способного командира. И — не ошибся. За глаза в полку все называли Курганова наш Батя. Батя — с большой буквы. Таким Батей был и сам Панфилов.
Писатель Владимир Ставский (в ту пору официальный глава всех советских литераторов) задолго до своей гибели успел опубликовать в "Правде" за 19 ноября большую статью "Боевая орденоносная" в связи с преобразованием 316-й стрелковой дивизии в 8-ю гвардейскую. Он еще не знал, что самого Панфилова вот уже как второй день нет. Поэтому Ставский говорил о нем, будто о живом, в настоящем времени:
"Сейчас ему уже 48 лет. В коротко стриженых волосах его — широкое серебро седины. Но карие глаза удивительно молоды и свежи. Невысокого роста, Панфилов подтянут, подвижен. На смуглом, чуть скуластом лице — выражение уверенности, силы, а в часто возникающей усмешке — усмешке бывалого солдата, — светится и природный глубокий ум, и проницательность, и неистребимое веселое лукавство...”
8 марта Шестьдесят восьмого года в Алма-Ате открывали памятник Панфилову. На улице его имени, близ Оперного театра. Позже этот бюст был заменен монументальной скульптурой. Ее покрыли серебром и установили у северного входа в Парк имени 28-ми гвардейцев-панфиловцев. Выступая на открытии первого памятника Панфилову, Снегин с полным правом уподобил своего славного генерала Суворову, Брусилову, Чапаеву, Амангельды, Фрунзе, Гагарину.
"Здравствуй, наш генерал Иван Васильевич! Здравствуй — в те дни. И — всегда!" — таким восклицанием завершил свою речь Дмитрий Федорович, не скрыв набежавших на глаза чистых слез (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 2, д. 63, л. 5).
Сменивших нелепо погибшего Панфилова — генералов Ревякина, Чистякова, других (да не всех!) в дивизии уважали, но так не чтйли. А когда один из них — антипатичный всем (и даже ненавистный!) — по ранению выбыл в тыл, так почти все бойцы и командиры от радости салютовали, разряжая от несказанной радости, как в грядущий День Победы, наличный в обоймах табельного оружия боезапас в воздух! Об этом пишет сам Снегин в большом неопубликованном фрагменте о родной дивизии (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 725, л.10).
В тяжком бою германский свинец не обошел Курганова. Но после излечения в дивизию он не вернулся — его направили на Первый Белорусский фронт. Однако прежние однополчане его не забывали.
5 января Сорок третьего года Курганов писал своему недавнему подчиненному и всем алма-атинцам (сам он был из Ташкента):
"Дорогой Поцелуев!!
Сегодня я получил Ваше письмо. Бросил все и прочитал его… Признаюсь, читая Ваше письмо, я почти прослезшся, но сдержался. Я не могу так красиво написать, как пишите Вы, Дмитрий, но я хочу изложить все, что чувствую… Одним из талантливых командиров я считаю Вас… Помню — в (алма-атинском) клубе я Вас на глазок назначил на должность. Мы впервые тогда встретились, мой глаз оказался очень верным..."
Снегин мгновенно вспомнил тот день, который никогда не забывал — 15 июля Сорок первого года, когда он вместе с молодым композитором Евгением Брусиловским явился в старую верненскую — ту самую, которую описал Дмитрий Фурманов в знаменитой после "Чапаева" повести "Мятеж". Как назло накануне разболелся глаз, пришлось перевязывать его. По дороге успели вспомнить о совместно сотворенной накануне для союзного МузОГИЗа (музыкального издательства) кантате под названием "Советский Казахстан". На слова Снегина, музыка, естественно, Брусиловского. Через три-че-тыре часа медики категорически завернули композитора домой — по здоровью (точнее — по абсолютному нездоровью), а вот глаз снегинский отвлек медиков. Под его прикрытием Дмитрий Федорович умело сокрыл мучивший его серьезный недуг — язву желудка. Держался бодро. И вот таким образом автор слов кантаты, заместитель главного редактора журнала "Литература и искусство Казахстана", высокий, стройный, по-уставному подтянутый младший лейтенант Поцелуев приглянулся Курганову и, по его воле, был поставлен командиром 4-й батареи 2-го дивизиона 857-го (Алма-Атинского) артиллерийского полка, в скором будущем 27-го гвардейского.
Местом для кадрового укомплектования полка Курганов — с позволения важного чина в Совнаркоме Николая Ефимовича Бабкина — определил яблоневый сад приалматинского совхоза НКВД. То семиреченское лето выпало очень урожайным на яблоки и другие фрукты, но Курганов обещал Бабкину, что его подчиненные не тронут в саду ни одного плода! И хотя соблазн был велик, а надзору никакого — обещание Курганова выполнили все, без исключения. Вскоре (Снегину даже с друзьями и родными не довелось попрощаться!) полк вместе со всей дивизией в 23 часа 50 минут по местному времени отправился со станции Алма-Ата-1 на Запад… (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 679, л. 12).
Далее полковник Курганов в письме к Снегину заклинал:
"Дорогие мои питомцы — алма-атинцы!
Берегите коней, берегите бойцов, берегите командиров, берегите пушки, винтовки, повозки, хомуты, щетки, скребницы — все берегите! Все это способствует Победе. Я знаю — вы не подведете. Ибо таких гвардейцев вырастила Родина-мать! Передайте мой особый привет ездовым. Пусть их лихие кони доставят наши пушки до Берлина и обратно, куда укажет Нарком".
"Нарком" — это, понятно, Сталин. Из настоящих фронтовиков мало кто величал его Верховным Главнокомандующим.
А наши пушки — это орудия первоначального образца Второго года да еще на конной тяге! Увидев их впервые на вооружении полка, Снегин молча ахнул и даже присел от удивления, чтобы поближе разглядеть тяжелую станину пушки, чей грохот должен был смертельно устрашать японцев в Маньчжурии и под Порт-Артуром, а также прочих супостатов в Первой мировой и Гражданской войнах.
Постарше этих пушек была пятизарядная винтовка-трех -линейка конструкции Мосина с длинным трехгранным штыком- год ее рождения — 1890-й!
Нехватало противотанковых гранат. Тогда связывали несколько пехотных. Панфилов сам объяснял, как действовать ими и зажигательной смесью против бронированных чудищ, частью доставленных гитлеровцами даже из далекой-пре-далекой Африки.
Это сейчас нашим историкам да публицистам к известным юбилейным датам легко выписывать заученно-лихие фразы типа "Бронированный кулак генерала Гудериана разбился о несокрушимую стойкость защитников столицы". Метафоры тут вполне. Но они совсем не зрительны. Ну, понятно -кулак. Ну, хорошо, даже замечательно — стойкость. Однако не лучше ли пояснить, из чего на деле этот кулак всякий раз складывался? А складывался он — как видел это командир артиллерийской батареи, а потом командир артдивизиона младший лейтенант Поцелуев — вовсе не из жестяных и фанерных мишеней, к которым были приучены советские бойцы, а главным образом из приземистых танков типов Т-III и Т-IV. Лучшие конструкторы Германии умело проработали эти отнюдь не тихоходные машины исключительно на прорыв и наступление. С усиленной лобовой броней и безотказным пушечнопулеметным вооружением, внушительным боекомплектом, с мощным, не бензиновым, а дизельным двигателем, боевой массой в 20 тонн танк попадал, прежде всего, в распоряжение головорезов СС. Его экипаж комплектовался отнюдь не из сопляков, а из пяти тренированных, взаимозаменяемых спецов смерти. Все они были надежно проверены на многих широтах Земного Шара. От самых северных в оккупированной Норвегии до самых южных в Африке, где в песках, оазисах и на дорогах к ним гитлеровцы с помощью Т-III до поры до времени успешно колотили собственно англичан, а также индусов, не забывая ни о ком, кто спешил на подмогу к подданным Короны Империи. Его ходовой запас был рассчитан на 165 километров проникновения во все мыслимые эшелоны обороны противника. Германские 20-тонники развивали скорость до 55 километров в час. Оснащались устойчивой радиосвязью. Поэтому и с дозаправкой проблем не было. Отменной была их проходимость не только по западноевропейским автострадам, шоссе, проселкам, но и по норвежским болотам, глубокой грязи и снегу, по лесным массивам. Т-Ш мог, как спичечный коробок, смять советский танк БТ, не говоря уже о танкетках и бронеавтомобилях, а знаменитых тридцать четверок конструкции Кошкина, его гениальной команды тогда в действующей армии было мало. Мощных же КВ ("Клим Ворошилов") и ИСов ("Иосиф Сталин") тоже — раз-два и обчелся. Убедительные на военных парадах и отменно расхваленные советской пропагандой, помимо убойности огня и толщины брони, они отличались еще бесподобной слоновьей неповоротливостью. Там, где вражеский Т-Ш шустро преодолевал, скажем, деревянный мост, ИС или КВ непременно рушил его своим гигантским весом и сам оказывался в незавидном положении громадной мишени с земли и воздуха. Только за одну минуту скоротечного боя (даже не снабженный минометами и огнеметом) Т-Ш плотным пушечно-пулеметным огнем (нередко гитлеровцы использовали зажигательные пули) был способен уложить (и укладывал!) насмерть до 100 человеческих душ и более. Долговременные огневые точки и стрелков в окопах он утюжил стальными траками. Но в одиночку эти чудища никогда не хаживали. Любимым способом их построения был ромб и всякий раз тоже не один. Кто только и где не цепенел от жуткого страха и ужаса перед такой погибельной геометрией!
Генерал-полковник Гудериан, страстный апологет доктрины скоротечной танковой войны, рассчитывал и под Москвой на ее, доктрины, самый полный Der Sieg (Победа на его языке — мужского рода). Сумел склонить к тому и Фюрера. Гитлеру плевать было на то, что его любимец и танковый гений свою доктрину позаимствовал у других генералов — австрийца Эй-мансбергера, британца Фуллера, наконец, у читавшего лекции германским генштабистам маршала Тухачевского. Фюреру важна была не абстрактная теория, а конкретная практика. И все же общая практика танковых масс, кинутых Гитлером и Гудерианом на прорыв и подавление обороны Москвы, была не чета норвежской, французской, африканской и даже польской — она подводила жестоко. Из желтого, под цвет африканских пустынь, колера гитлеровцы не успевали перекрашивать свои Т-Ш в зимние подмосковно-защитные цвета — бронированные машины хорошо загорались от адской зажигательной смеси, прозванной западными корреспондентами коктейлем Молотова. Историк и поэт Феликс Чуев раскрыл мне этимологию названия. Боевое применение этой адской смеси, розлитой по самым обычным поллитровым бутылкам из-под водки, пива, лимонада и ситро, официально благословил на заседании ГКО (Государственного Комитета Обороны) сам Вячеслав Михайлович Молотов: дешево, сердито, а главное — безотказно. Смесь готовилась быстро, а особых проблем с пустыми бутылками в СССР и тогда не существовало.
Панфилов своих бойцов и командиров убеждал личным примером. Об этом Снегину поведала дочь генерала Валентина Ивановна — отец ей, после ее бесконечных настойчивых просьб и уговоров, разрешил служить в медсанбате дивизии:
"Вот, сынки, сначала на закуску подайте ему под гусеницу баночку этих консервов! Учтите простую вещь — чем боец ближе к танку, тем он для бойца безопаснее!.. Р-раз!"
Следом в цель летела связка гранат. Все укрывались. Раздавался взрыв.
"А бутылочкой теперь, — спокойно продолжал отец, — дайте ему запить. Два!"
От брошенной бутылки вспыхивало жаркое пламя.
"Вот так! — удовлетворялся Панфилов. — Он за броней. Потому и храбр. А вы с него скорлупу-то снимайте. Не бойтесь. Жарьте его в танке!"
Когда на вооружение поступили противотанковые ружья, комдив сам разобрал первое ружье, потом собрал его и показал, как им пользоваться, сделав три прицельных выстрела по стальному рельсу. Все три раза рельс оказался пробитым навылет. Потом стрелял по двум сложенным впритык рельсам — тоже навылет. Ясно стало, какое это грозное оружие.
Командирам (сменившему Панфилова после Шелудько и Ревякина генералу Чистякову тоже) приходилось доказывать бойцам преимущество Мосинской винтовки перед трофейным автоматом "шмайссер" (им панфиловцы не пренебрегали в Московской битве) и даже перед советским автоматом ППШ (конструкции Шпагина) с круглым диском.
У Чистякова это получалось в принципе убедительно.
("Неизменно жизнерадостный, энергичный, стремительный человек!" — так скажет мне о нем маршал Баграмян многие годы спустя, когда вспомнит, как сменив Рокоссовского в должности командующего Шестнадцатой Армией, хотел принять в ее составе под свое начало и Панфиловскую дивизию. Но она уже была передана в резерв и, как он сказал, пошла по рукам — не менее семи комдивов сменится после Чистякова! Ревякин, Серебряков, Чернюгов, Дулов, Кулешов, Панишев, Ломов… У семи нянек дитя без глазу? Нет, к счастью, с Панфиловской дивзией этого не произойдет. Сам же Чистяков возглавит Шестую гвардейскую Армию, а Баграмяна Сталин назначит командующим войсками Первого Прибалтийского фронта, затем Земландской группой войск, потом поставит на Третий Белорусский фронт).
Чистяков брал у ординарца автомат и передавал тому, кто только что рьяно охаивал Мосинскую винтовку:
"А ну-ка стреляй вон в то дерево!"
Хулитель убеждался: пуля вошла в дерево, но не вышла.
"А теперь стреляй из винтовки!" — приказывал генерал на виду у всех.
Из винтовки боец прошивал пулей дерево.
"Ну вот. Вы от немца за дерево спрячетесь. Оно вас спасет. А гитлеровцу и за деревом — крышка!" — насмешливо подытоживал генерал это практическое занятие.
А что до трехгранного штыка, взятого чуть ли не от Суворовских времен, то бойцы и без Чистякова знали: рана от штыка такой конфигурации страшней любой другой сабельной или кинжальной — не заживает.
А еще напомнил Снегину из Москвы его подчиненный майор-воентехник Сергей Михайлович Нестеренко, как неловко чувствовали себя офицеры в новой экипировке, по которой полагалось иметь и шашку, а "она с непривычки, как назло, цеплялась за все подряд, особенно когда выпрыгиваешь из теплушки".
Шашки, по наущению Ворошилова с Буденным, украшали парадную форму даже пилотов ВВС РККА. А после довоенного визита этих блистательных полководцев к Кемалю Ата-тюрку в Турцию и ее военные академии, в отечественных ратных альма матер завели (правда, факультативно) курсы бальных танцев — падэспань, мазурка, полонез, падекатр и т.п. — знай, мол, Европа с Азией и Америкой нашенский политес! Вот уж, поистине: козе — баян, попу — гармонь, икону — папуасу.
Шашки вскоре у пилотов здраво поупраздняли. Мосинские винтовки постепенно заменялись скорострельными автоматами конструкций Судаева и Шпагина, допотопные пулеметы "Максим" с кожухами водяного охлаждения — безотказными пулеметами Дегтярева. Да и пушки образца 1902/1930 годов тоже не стали стреляющим металлоломом или приспособлением для победных салютов и праздничных фейерверков. Выделанное питерцами, это почтенное российское оружие, калибром ствола 76 мм, умело модернизированное в Тридцатом году, в руках артиллерийских расчетов (прежнее название артиллерийская прислуга было ликвидировано как старорежимное) не посрамило ратной чести Бога Войны (так назвал артиллерию Сталин). Небывалое дело: при норме 60 выстрелов за 15 минут пушки выдерживали все 120! А подчиненные Снегину расчеты довели скорострельность до 130 выстрелов! Это существенно противодействовало напору вражеской полевой артиллерии, где основным типом была 105-миллиметровая гаубица. А когда панфиловцы получили еще и отечественные гаубицы образца Тридцать восьмого года, калибром 122 мм, огневая мощь каждого расчета внушительно возросла, а соответственно — и результативность боевой работы.
Для сравнения — "Журнал боевых действий 857-го АП" перед праздником 7 ноября 1941 года зафиксировал, как действовавший в контакте с Панфиловской дивизией генерал-майор Доватор (русоволосый красавец с серо-голубыми глазами, в каракулевой папахе и черной бурке) навестил Панфилова и после чаепития передал 3-ей батарее артиллерийского полка дивизии в подарок трофейную пушку калибром 3 7 мм. Панфиловцы должным образом оценили шутку героического конника (Архив Министерства обороны СССР, ф. 857 АП, д. 2, оп, 391540С, л. 24). В другой раз Доватор (увы, он вскоре погиб) презентовал панфиловцам уже пару таких пушек и автомашину, но взял себе нескольких коней.
Озверевшего врага били чем было только возможно.
Это патриотично и весьма эмоционально выразил в своих искренних стихах младший лейтенант Владимир Иванович Фисенко
Фисенко напечатал их в дивизионной газете, озаглавив -"Нас не победить!"
Его пророчество сбылось.
Но сам он пал на поле боя. Тридцати двух лет.
В том же Сорок первом.
А в Сорок седьмом Снегин получил такое письмо:
"… Я — мать. Хочу слышать о своем сыне. По радио. Или почитать его сочинение. Можете ли Вы сделать мне духовное удовлетворение? Буду благодарна и прошу ответить мне по адресу: Семипалатинск, Комсомольский проспект, 47 — Фисенко В.М."
В конверте вместе с письмом матери была газетная вырезка со стихами ее сына — "Нас не победить!"
Вот эти стихи:
"Мы бьем врага ручной гранатой, Винтовкой верной и штыком. Из пулемета, автомата И крепким русским кулаком. И танком давим на дорогах, Взрываем минами в полях. Им будет, извергам двуногим, Могилой русская земля. Мы в этих битвах крепче стали. Мы нашей партии верны. Мы все твои, товарищ Сталин, Непобедимые сыны".
Дмитрий Федорович откликнулся немедленно, написав исстрадавшейся казахстанской матери, выплакавшей все слезы: "Стихи Вашего сына я обязательно включу в КНИГУ ТВОРЧЕСТВА ПАНФИЛОВЦЕВ и, когда книга выйдет из печати — пришлю Вас ее" (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 511, лл. 30-31).
Прошло уже сколько лет, но я еще не видел, чтобы такая книга (была на нее похожая в Сорок втором году, составленная при участии Снегина — "Советские гвардейцы") вышла из печати. И, наверное, уже никогда не увижу. И среди многих тысяч Снегинских страниц я пока не обнаружил никаких следов замысленного им сборника поэзии и прозы его фронтовых побратимов-панфиловцев. Но, полагаю, все-таки-лучше поздно, чем никогда. И потому пусть эта моя книжная страница со стихами младшего лейтенанта Владимира Ивановича Фисенко не только вновь опечалит, но и согреет сердца всех-всех его близких и родных.
Вечная и неизбывйая память ему!..
… Под командованием Курганова, а позже и Поцелуева-Снегина 857-й (позже 27-й гвардейский) Алма-Атинский артиллерийский полк (ГАП) тоже действовал славно.
Только один расчет ныне выставленной на всенародное обозрение в Санкт-Петербургском артиллерийском музее (был я там и видел) Снегинской гаубицы № 2464 под командой старшего сержанта Михайлова, при наводчике Ткаченко в зимнем бою под Спас-Рюховском (Подмосковье) огнем прямой наводки отразил три атаки вражеских автоматчиков и уничтожил два танка противника. А в самый лютый мороз 6 декабря Сорок первого года расчет гаубицы, поснимав в жарком бою телогрейки и полушубки, взорвал штабной блиндаж с гитлеровскими офицерами, разбил в прах противотанковое орудие врага, уничтожил два его крупнокалиберных станковых пулемета, к тому же еще и засек наблюдательный пункт на гигантской заводской трубе. И все это — в считанные минуты.
А заканчивал письмо Снегину полковник Курганов так:
"Дорогой Поцелуев!
Если тебя не затруднит, то черкни мне еще коротенько. Пойми, что я без полка не могу А командирам и бойцам передай, что я очень горжусь тем, что меня не забывают, а это для меня самая лучшая награда. Привет вам, СЛАВНЫЕ чапаевцы!.." (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 561, л. 1).
Позже Снегин напишет:
"Нам не к лицу примазываться к чужой СЛАВЕ. Гвардейская совесть не позволяет. Тут неуместны восклицания: сочтемся славою. И у славы — конкретное лицо, конкретная память!"
Добавлю: конкретная статистика.
Вот лишь ее малая толика.
Что такое артиллерийский полк?
Это свыше тысячи бойцов и офицеров.
Это люди 34-х (!) национальностей и народностей. И все они, их оставшиеся в Казахстане и Киргизии, в Узбекистане и Таджикистане, в самой России близкие и родные уже досыта отведали не только от большого пирога просвещенных благ всевозможных ликбезов и культурной революции, но и полной мерой хлебнули горького лиха расказачивания и раскулачивания, насильственной коллективизации, сталинско-го-лощекинского геноцида.
Однако после воистину исторической речи Сталина, прозвучавшей над страной и миром 3 июля Сорок первого года ("Братья и сестры! Граждане! Воины Красной Армии и Флота! К вам обращаюсь я, друзья мои..."), наши отцы и деды — братья и сестры, граждане, воины Красной Армии и Флота ПРОСТИЛИ своему тирану, резко изменившемуся Вождю все или почти все, поняв, что хотя и не меняют кукушку на ястреба, но вероломно вломившийся в их родной дом людоед пострашней любых кремлевских небожителей, всех отечественных бед и напастей. Вот так знак роковой всенародной беды на все дни, недели, месяцы и годы небывалой Большой Войны объединил палачей и мучителей с их жертвами под едиными знаменами, и это единение оказалось вопреки ожиданиям неприятеля победоносным.
Бойцы и командиры только одного Алма-Атинского артиллерийского полка Курганова-Снегина внесли в Фонд обороны около миллиона рублей личных сбережений. Своей кровью, своими деньгами и жизнями они вместе со всеми чернорабочими Войны добывали Великую Победу. Из часа в час. Из месяца в месяц. Из года в год. Не считаясь ни с чем, но не теряя человеческого достоинства и воинской чести.
Слово Снегину:
"Память — о наводчиках и ездовых, командирах батарей и комиссарах дивизионов, разведчиках и связистах, санинструкторах и ветеринарах, артиллерийских техниках и командирах орудий, кузнецах и штабных писарях, почтальонах и поварах, топовычислителях и подносчиках снарядов — обо всех фронтовых побратимах должна быть свята!"
Успешная фронтовая жизнедеятельность (а для врага смертодеятельность) артилерийского полка была невозможна (немыслима!) без самого скрупулезного учета всего, чем был жив и силен полк. Без строевых записок на питание. Без оформления продовольственных аттестатов. Без образцового ведения записей в красноармейских книжках. Без ежедневных приказов по всему полку. Без многого другого, что ежечасно должен был держать (и держал!) в поле своего зрения командиры полка Курганов и Поцелуев-Снегин...
Из всего этого, а не только из броских кличей и складывалась практическая боевая отдача. И здесь самый строгий учет был непременен.
Вот фрагмент из зафиксированного Снегиным:
За первые 55 дней боев в районе подмосковных сел Новинки, Федосеево, совхоза "Болычево" полк обрушил на врага 18235 снарядов, уничтожив при этом 7 наблюдательных пунктов противника, 8 штабов, 16 пулеметных гнезд, 60 минометов, 112 автомашин с пехотой и боеприпасами, 103 танка, тысячи офицеров и солдат.
Огромная нагрузка ложилась на заведующего полковым делопроизводством старшего лейтенанта (потом капитана) Владимира Константиновича Козлова и его подчиненных. Так, например, однажды накануне вручения бойцам и офицерам полка сразу 130-ти орденов Красной Звезды и медалей "За отвагу" необходимо было каждый наградной лист безотлагательно, в 24 часа, заполнять от руки в четырех экземплярах. А писать при сильном морозе — это просто мука. Но не выполнить распоряжения не могли. Знали, как воодушевляют панфиловцев боевые награды. Справились!..
Фронтовая изобретательность бойцов и командиров (вот где Снегин опять вспомнил о родном отце и его умениях!) была беспредельна.
В самые лютые морозы декабря Сорок первого года в топовычислительном взводе первого артиллерийского дивизиона тамошние умельцы сконструировали портативную печь-буржуйку.
Из чего думаете? Нет, угадали не все. Угадали только те, кто сказал, что — в ход пошла большая консервная банка из-под американской тушенки...
Что касалось пищеблока, то твердо завели на всю войну правило, затвержденное приказом Курганова еще 3 ноября Сорок первого года за номером 108, отданном им у деревни Строково в разгар самых смертельных оборонительных боев: "… не допускать случаев, чтобы боец не получал 2-3 раза в день горячую пищу".
Конечно же, не раз и не два приходилось под напором всяческих обстоятельств и героическому Алма-Атинскому артполку перебиваться, как говориться, с хлеба на воду, но это были исключительные случаи.
Тем же приказом Курганов в назидание всем остальным смещал командира отделения разведки 5-й батареи Хлеба-лина в должность рядового. Сурово, но — справедливо (Архив МО СССР, ф. 657ап, д. 1, оп. 454130, л. 24).
Итак, артиллерийский полк, повторю, — это свыше тысячи живых человеческих душ — бойцов и офицеров, да еще — более 400 лошадей.
Слышу голос Габбаса Тахавиевича Ямалеева из Бугуль-мы, в боевом прошлом капитана ветеринарной службы, старшего ветврача Снегинского 27-го гвардейского артполка:
"Война — время жестокое. Но мы относились к своим лошадям, как к любимым существам. Каждую лошадь, каждого коня лечили, заботливо выхаживали. Помню коня по имени Лафет. Когда наш Лафет после излечения пошел в упряжку — никакой понурости! И морда повеселела, и взгляд стал озорным..."
Не правда ли — такие воспоминания о лошадях, как и Сне-гинская ода боевому коню, учат человечности.
Или опять ничему не учат?