Главная   »   Дмитрий Снегин. Личность и Время   »   "А БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?"


 "А БЫЛ ЛИ МАЛЬЧИК?"

 

 

Чудом (спасибо военным госпиталям Великих Лук, Москвы, Алма-Аты) выживший после тяжкого фронтового увечья при освобождении Латвии, Снегин снова взялся за перо. Но вовсе не батальные стихи прозу явило оно. Нет, это был близкий к окончательному варианту, начатый еще до войны, ставший теперь классическим "Венок Абаевских сонетов".
 
"Всесильное волшебство! Митя, ты даже сам не знаешь, что ты создал!" — воскликнул Мухтар Омарханович Ауэзов.
 
Искренняя похвала Ауэзова ободрила.
 
Ничуть не меньше, чем полученное под новый, Сороковой год письмо из поселка Чигириновки Цурюпинского района Павлодарской области.
 
18-летний комсомолец Николай Соловьев аккуратной тушью начертал такие письмена:
 
"Дорогой товарищ Снегин!
 
Меня поразили Ваши стихи. От них восторженно бьется сердце:
 
"Человеком владеет миг, Когда дар, что судьбою дан, Открывает живой родник, Покидает густой туман..."
 
Это Ваш перевод стихотворения Абая. Как понятны мне, незнаемому Вами русскому юноше, эти стихи!"
 
Снегин (исполнилось ему тогда 27) ответил незнаемому юноше. Тот немедленно откликнулся новой исповедью:
 
"Ваши стихи — это пламя. Они для меня — самое ценное. Когда я вспоминаю Вас, то думаю о Лермонтове и Пушкине ".
 
А далее следовало заверение:
 
"Я не какой-нибудь хвастунишка, чтобы сказать: "Во, я с самим Снегиным переписываюсь! Но что бы ни было со мной на белом свете, Вас я буду помнить вечно".
 
О переписке с Николаем Соловьевым Дмитрий Федорович сказал мне только раз, печально заметив, что ее перечеркнула Большая Война, и она же утопила в своей жуткой замяти следы чуткого казахстанского юноши с несомненно поэтической душой.
 
Уже после внезапной кончины Снегина я все-таки разыскал эти дорогие ему письма комсомольца Соловьева. Они хранятся в 106-м деле (по 2-й описи) Снегинского личного фонда в Центральном Государственном Архиве Республики Казахстан. Хранятся там вместе с великим множеством других самых высоких отзывов благодарных читателей трагической довоенной и суровой послевоенной поры, когда, казалось бы, до Поэзии было ли дело.
 
Перечитывал их помногу раз. Невольно спрашивал себя: а получают ли сейчас 27-летние наши стихотворцы такие вот письма?
 
Ладно, комсомолец Соловьев был молод, даже юн. А вот профессиональная консультант Государственного литературного издательства в Москве Надежда Александровна Павлович называла себя старым писателем и старым консультантом. После войны, когда Снегин еще находился в госпитале, к ней случайно попали его стихи. Никто не уполномачивал ее отвечать Дмитрию Федоровичу, но не написать ему она не могла.
 
"Ваше стихотворение "Верность" тронуло меня до слез… Я сватаю его в журнал "Октябрь"… Другие не могут быть напечатаны по цензурным соображениям… Я старше Вас и имела счастье быть непосредственным учеником Блока и Вячеслава Иванова. Ваши стихи настолько талантливы, что мне хочется быть Вам полезной и передать Вам то, что я получила от своих учителей..." (ЦГА РК, ф. 1965, оп. 1, д. 577, л. 1).
 
Каково?
 
Сам же Ауэзов признавался потом, что именно Снегинский "Венок Абаевских сонетов" стал для него мощным катализатором к завершению ныне всемирно известной эпопеи "Путь Абая".
 
А Снегин до конца дней бережно дорожил своей с Ауэ-зовым дружбой. Он ревностно следил едва ли не за всем написанном о Мухтаре Омархановиче.
 
Помню, как уже в самом начале нового, 2001 года Дмитрий Федорович (был он крепок и подвижен, ничто не предвещало самого непоправимого) показал мне ладно оформленную московскую книжку, выпущенную издательской фирмой "Восточная литература" Российской Академии наук.
 
"На Великом Шелковом Пути. Встречи на земле казахов", — так называлась она. Ее автор — пытливый исследователь-политолог Мехди Санаи работал в научно-исследовательских центрах Ирана, Центральной Азии и России, руководил Культурным представительством при Посольстве Исламской Республики Иран в Казахстане, по связи с этим опубликовал множество статей, издал несколько книг.
 
"Мехди этот куда как объективней иных маститых наших книгописцев. Откровенен. Наблюдателен. По-своему любит Казахстан. Что еще надобно? — говорил Снегин, протягивая мне цветасто-разглянцованную книжку с закладкой на ее 108-й странице и сам же отвечал: — А надобно, Слава, еще и точности с достоверностью. Вот чего надобно! Я благодаря самому Мухтару досконально знаю не только, Господи, прости меня грешного, за похвальбу, каждую страницу "Пути Абая", но и каждую публикацию Мухтара. И вот достопочтенный Мехди Санаи добавляет тут к моим познаниям еще нечто мне совсем не ведомое. Он, правда, ссылаясь на ненадежное говорят, утверждает, что Ахмет Байтурсынов из тюрьмы писал Ауэзову: "Мухтар, ты должен жить ради нации, ради литературы. С упадком литературы и судьбы нации будут подвергаться смертельной опасности". И далее будто бы умолял Ауэзова: "Скажи, что коммунизм бесподобен. Оклевещи нас, даже ругай меня!" Круто? Пожалуй. Однако письмо из тюрьмы, а не с курорта! Подчеркиваю — из тюрь-мы! А там надзиратели обшаривали каждый шовчик! Там проверялась каждая буковка! И навряд ли оно, это письмо, вообще могло попасть в руки Ауэзову. Даже если бы оно существовало… Но это еще не все. В качестве непреложного факта Мехди Санаи говорит — вот, сам почитай, дословно о чем… Пишет черным по белому:"… 10 июня 1932 года в газетах "Социалистик Казахстан" и "Казахстанская правда" на казахском и русском языках под заголовком "Отказываюсь от своих идей" было опубликовано признание Мухтара, в котором он, в частности, пишет: "Признавая правдивость обвинений в мой адрес коммунистических руководителей Казахской социалистической республики, сознавая ошибочность ранее выбранного мною пути, отрекаюсь от прежних деяний — вредительства народу, буду действовать с новым подходом к моим обязанностям"… М-да-а… Хорошо помню, что в Тридцать втором году газета "Социалист КазаКстан" — вовсе не "Казахстан" — называлась не "Социалист Казакстан", а — "Социалды Казакстан" и выходила на латинском шрифте. До июня Тридцать второго называлась "Енбекшi казак", то есть "Трудовой казах". А газета "Казахстанская правда" писалась в заголовке — "Казакстанская правда" и до июня того же года называлась, кажется, "Степной правдой". Ответственным редактором казахской газеты был Мусин, а русской — Савин… Я его фамилию в последней своей книге переиначил. На Со-вина… Как Вы знаете, я ничего не выдумываю, когда пишу. Все есть в самой жизни… И Савина я хорошо помню. Только вот покаятельного письма Мухтара не читал. Так было ли оно? Проверьте, если это возможно, Слава, пожалуйста… Не меня и твердости моей памяти ради, а ради, сами понимаете, истины..."
 
Проверил.
 
Открылись чудеса. Даже в наиболее полном собрании казахстанской периодики 30-х годов Редкого Фонда республиканской Национальной библиотеки искомых номеров не оказалось. В аккуратно подобранном и подшитом комплекте "Социалды Казахстан" за июнь красуются в полной целости и сохранности газеты за 9 и 11 июня — №№ 132-й (2902-й) и 134-й (2904-й), а за 10 июня № 133-го (2903-го) нет как нет. И по очень плотному соседству тесно пригнанных страниц вроде бы и никогда не было! Тоже самое и с номером "Казахстанской правды" за 10 июня 1932 года. Есть 130-й (2298) за 9 июня и 132-й (2300-й) за 11 июня. А 131-й (2299-й) аннигилировал начисто!
 
"Значит, концы в воду? — грустно вопросил Снегин. — Заметать следы у нас всегда умели… Не думаю, что тут явился сам Мухтар и потребовал изъять газеты… Но почему он никогда ничего не говорил мне об этом своем покаянии? Он ведь мне о-очень многое доверил! Могу утверждать — не очень многое, а, пожалуй-все! Как Баурджан… М-да-а… Загадка!.. И тем не менее спасибо надо сказать Мехти Санаи, даже если, как там у Горького в "Климе Самгине" — "А был ли мальчик?"… Ладно, Слава, оставим это пока на потом, а сейчас я Вам еще раз скажу — Мухтар был очень обязательный и очень благодарный человек… Грех нам об этом забывать… Да-да, непростительный грех!"
 
… Когда отмечалось 70-летие Ауэзова, Снегин выступал в Большом конференц-зале Академии наук республики.
 
Он говорил:
 
"Меня поражали и подкупали в Мухтаре его жажда общения с людьми. Всюду, и это главное, он был равный среди равных. Свойство, которым, к сожалению, обладает не каждый. Спросите любого в этом зале, кто был на десять-пят-надцать лет моложе Мухтара, и кому выпала завидная судьба общаться с ним при жизни, и все подтвердят, что не испытывали рядом с ним ни робости, ни стеснения..."
 
И следом Снегин припомнил, как сам Ауэзов на своем 60-летии признавался:
 
"Я первым из своих коллег перешагнул рубеж шестидесятилетия. И должен вам чистосердечно признаться это не страшно..."
 
"А что ему, свершившему подлинный подвиг в литературе и жизни, было страшно? — спросил у притихшего зала Снегин и, помолчав, сказал запомнившуюся мне на всю жизнь такую фразу:
 
"Страшно, когда ты ничего в жизни не сделал".
 
Теперь-то эти слова об Ауэзове, как никогда кстати, подходят и к самому Снегину.