Ночные голоса
Время за полночь. Мы у костра на берегу Или. Пустыня в лунных тенях тонких облаков. Время от времени между ними прорывался бледный диск, разливая призрачный свет. Черным шатром над нами старая, кривостволая туранга. Желтые языки пламени привстают и опадают над обломками саксаула. Костер словно устал и неохотно спорит с ночью.
Вслушиваемся в звуки ночи, ослепленные светом огня, вглядываемся в сизую пустоту ночи и слушаем рассказ Семена Давыдовича. Он неоднократно бывал на Дальнем Востоке. Герои его опусов - люди, природа тайги, птицы и разное зверье. Кустановичу за шестьдесят. Лицо моложавое. Чисты и по-детски внимательны глаза, и потому, наверное, он производит впечатление более молодого. Он орнитолог-любитель, доктор медицинских наук и страстный обожатель пернатых. Орнитологию он считает одной из красивейших зоологических наук. “Заниматься ей можно лишь в свое удовольствие и, естественно, бесплатно”. Он часто ссылается на отечественных орнитологов прошлого века, когда изучением птиц занимались состоятельные люди. Это они многое сделали для орнитологии на первых этапах фаунистических исследований разных регионов России и даже за ее пределами. Семен Давыдович и сам личным примером доказывал правоту своих суждений. Что называется, от края до края изъездил страну. За время поездок собрал интересные материалы наблюдений о малоизученных, редких птицах и опубликовал множество научных работ. Больше всего он любит писать о природе. Это его слабость, сила и страсть, которые сблизили уже много лет назад со Зверевым -писателем, натуралистом и человеком. Для того, чтобы вот так, как и сейчас, безразлично где - в пустыне, горах, тайге посидеть у ночного костра, поговорить с единомышленником, каждое лето почти на месяц приезжает к писателю, и они вместе совершают экспедиционные поездки.
- Ну вот и состоялся наш очередной разговор “У лесного костра” !— Максим Дмитриевич каждый раз так называет наши беседы, на которых присутствуют и молодые, и опытные писатели-натуралисты. И неважно, где это происходит - на берегу речки, в горах или даже у него дома, но обязательно у костра.
Положив ногу на ногу, писатель устремил отрешенный взгляд на огонь. На нем егерская форма. Он не расстается с ней десятилетиями, когда выезжает в экспедиции, на кордоны и в другие полевые поездки. Слабые всплески огня тусклыми звездами зажигают металл петлиц. В призрачном сиянии небес писатель стал таким, как и представлялся мне в детские годы. Словно сейчас только мои давние представления переплавлялись в действительность - ночной костер и старый, в егерской одежде, писатель-натуралист. Согнувшись над листками дневника и поворачивая его к свету, Володя набрасывает рисунок, поглядывая на чешуйчатые блики реки. Иногда терпение его покидает, и он резко хлопает страницами, стремительно встает, чертыхается и отмахивается от комаров, отворачивается от дыма. Потом снова садится, мечтательно глядит на ночную воду и, склонившись, что-то пишет и рисует. И если бы он открыл свой фотоаппарат, с которым не расстается, и стал снимать, я бы не удивился, а напротив - счел это нормальным. Володя Зверев всегда находит для себя то, что достойно внимания натуралиста.
На некоторое время у костра повисает тишина. Огонь усмиряет пляску. Неспокойна береговая волна. Будто хлюпает и шлепает хвостом, стараясь выбраться из черной воды, громадная рыбина. После каждого всплеска Семен Давыдович, как истинный рыбак, резко поворачивается к нам худой спиной и смотрит в сторону реки: “Во! Вот это сом! Здоровенный зверюга!” - говорит он и некоторое время слушает реку, не ухнет ли? С уханьем в стороне обваливается берег, хорошо слышно, как шлепают комья. Даже тот, кто подгладывает наш обрыв, тоже затаился и рад, что вода побеждает, глотая комья глины и песка. И снова подсасывает берег, чтобы обвалить и насытить свое безмерное чрево.
- А знаете, — говорит Максим Дмитриевич, не меняя позы, -слушаю реку и все привычное, близкое, но с Сибирью все сравниваю.
- Пятьдесят лет без малого, здесь я. Не представляю себя без пустыни и тугаев Тянь-Шаня. А мысли нет-нет и воскрешают в памяти Обь. И всегда так. Даже, знаете, помоложе был, ездил, и не раз, на Родину. День-два побуду и все! Тянет домой. Ей-богу, не знаю, где теперь она у меня - Родина-то. Живу здесь, а все сравниваю с природой Сибири. Прямо, до навязчивости. .. Хлюпает водичка, или рыбина хвостом бьет, а у меня ширь обская перед глазами, и кажется, сырость и холод береговой чувствую. По утрам свежо, туманы, роса. А вот костер из саксаула - это здешнее. И где бы ни был, только приилийские пески вспомнил бы...
В это время сквозь слоистую прядь облаков пролился свет. Воздух стал прозрачным. Зажглась на реке полоса жидкого огня. Ощущение первозданности усилилось. Потянуло сыростью. Дыхание песков уступило свежеста реки.
“Ули-и-и-и-и-и! Ули-ли-л и-л и-л и-и-и-и-и” - понеслось из глубины пустыни. Казалось, заплакала ночь или сама тишина. Это была самая печальная песня, какие я знаю, какие бывают на земле. Пространство от реки, барханов до звезд заполнилось тоской и отчаянием.
- Ну вот, наконец-то! - Встал Максим Дмитриевич. Он слушал тягучие звуки, как самую сладкую и понятную ему только музыку. Насладившись, он сел, удовлетворенно и тепло заговорил: - “Думал, больше не услышу. Полагал, совсем исчезла. В наше время уже ничему такому удивляться не приходится”.
- Пап, а кто это? - спросил Максимка.
- Авдотья Никитична! - ответил с ухмылкой Володя, прижимая под мышкой дневник.
- Это таинственная птица среднеазиатских пустынь,- высокопарно объяснял Семен Давыдович, - авдоткой называется сия прекрасная и оригинальная птица. А вообще это кулик...
Неутешные вопли пернатой плакальщицы плыли над сумрачными просторами. Горечь безысходности разливалась над черными песками, серой рекой, над черными шатрами кривостволых туранговых рощ. С этими звуками и небо, и облака, и редкие звёзды обрели новое, ранее никогда не переживаемое мной очарование и непостижимое таинство. И все в этот миг под небом пустыни было исполнено словно накопленной безмолвными веками невыразимой скорбью. Это был голос самой пустыни. Лица собеседников вытянулись, выражали тревогу и печаль. Растерянно озирался Максимка, забыв про костер.
- Редкой стала авдотка. А у зоологов интерес к ней всегда большой. До сих пор мало что знаем о ее жизни. Всерьез никто не изучал. А я без ее голоса не представляю приилийских песков. Грустно перекликаются птицы, и тоскливо становится, особенно, когда один у костра. А у меня сейчас, как ни странно, на душе просветлело: счастлив, что снова в пустыне. Как в отчем доме после долгой разлуки.
- Пап, какая она, эта авдотка? — шепчет Максимка.
- Серая. Похожая на кулика. С куличиными длинными ногами, совиными глазами - большими и желтыми. Прекрасно бегает. Умеет затаиваться. Рядом пройдешь - не заметишь.
- А еще,- подключился Максим Дмитриевич, - знаете, что авдотка -маленький страус?
- Ну да! - робко возразил Володя, все это время слушая голоса куликов.
- А между прочим, самое интересное, так это то, что у нее когти есть на крыльях. Больше ни у одной нашей птицы. Это о чем говорит? Что в ней сохранились атавистические детали строения,- произнес короткую речь Семен Давыдович.
- Да вот, например, наш крупный зоолог, основатель советской школы, профессор Московского университета Михаил Александрович Мензбир нашел ряд систематических признаков у авдотки, которые имеются и у страуса.
-Я тоже читал где-то у него об этом,- перебил Семен Давыдович. Он прекрасно знает литературу прошлых лет, и всякие орнитологические тонкости не прошли мимо его внимания - А коготь на крыле - интересно! Авдотка в этом смысле, что и гаоцин. И заметьте: авдотку зоологи относили к журавлям, потом она попала в списки куликов. Похожие судьбы - ничего не скажешь. Но почему я вспомнил о гаоцине? У его птенцов на крыльях по два когтя. Подобно археоптериксам они лазают по веткам. И не менее удивительно, что способны плавать, если вдруг падают в воду. Деревья стоят над водой, где живут гаоцины. Потом у них когти исчезают - редуцируются, у нашей авдотки коготь остается на всю жизнь.
Пока Семен Давыдович рассуждал о систематических ступенях гаоцина и авдотки, крики, исполненные тоски, разливались над спящими барханами. О чем же плачут сегодня авдотки приилийских пространств? - наверное, о том же, о чем печалится Максим Дмитриевич. Под натиском вырубок отступили и поредели нивы туранги. Капчагайское водохранилище поглотило навечно припойменные земли. Что еще будет - никому не известно. Только известно, что станет хуже и птице, и зверю, и человеку.
- Да-а, - будто сам с собой соглашается Максим Дмитриевич, -сегодня перед школой, работниками культуры, литературы время и жизнь поставили важную задачу - охрана природы или, как говорим мы,- окружающей среды. Нужно многое сделать, чтобы изменить отношение к природе у детей. Не дай бог, если новое поколение, особенно в деле охраны природы, пойдет нашими дорогами. Страшно! Опасны стали технократы! Мы утратили уважение к живому и вообще ко всему прекрасному, окружающему нас. Отношение к природе у ребятишек сегодня формируется только через загородные поездки за грибами, на рыбалку, да еще когда находятся в пионерских лагерях. Все сводится к тому, чтобы что-то привезти, добыть, набрать, и все именуется как отдых на природе. А ведь для них, подростков, нужны, хотя бы маленькие, тайны, удивление, открытия и главное—понимание естественной красоты и ощущение в живом древности. Если говорить о древности со взглядом на растения, животных, на горы, реки и так далее, мне кажется, это одно из важных звеньев средств воспитания ответственности за все прекрасное. Вот вспомнил сейчас, - с этими словами Максим Дмитриевич показывает пальцем за плечо: -Послушайте, как козодой-то поет. Чудесная музыка моих детских ночей! Вспомнил сейчас, как в рассказе Юрия Казакова “Долгие крики” есть слова, что в детстве ему здорово не повезло: не было бабушки и родных в деревне. Он даже каникулы проводил на арбатских дворах. А природы, как он писал, в глаза не видел. Даже не думал о ней. А какой человек стал! Великий мастер рассказов. И знаете, чья заслуга? Писателей. Помогли ему в образовании книжки о природе. Вот и пример влияния натуралистской литературы на сознание, если хотите, влияние на общечеловеческую культуру. Вот поэтому литература о природе - наиважнейшая необходимость сегодня в воспитании молодежи. Книжки о природе очень нужны! Они должны лечить детские души. Вы же сами знаете, что не читают дети книжки по этике, эстетике. Это же противоречит самому духу их природы, их фантазии и желаниям. А вот книжки о природе, которые так или иначе связаны с приключениями, открытиями, я говорил - читают. Да еще как! Поэтому стоит перед нами благородная задача - писать только хорошие книжки.
Писатель вздохнул.
- Что-то я не в меру разговорился. Давайте-ка лучше послушаем песню полуночника.
Все это время, пока говорил он, козодой не умолкал. Из-за освещенных луной барханов к звездам и редким облакам рвалось его
стремительное, бесконечное “уэрррррррррр ”. Нехитрая песня
козодоя всегда узнаваема. Мелодичная трель, подобно зримой перламутровой цепи, тонула в темноте туранговых рощ, таяла над песками и доставала до самых далеких звезд.
Потрескивал костер. Саксауловые головешки обметывал хлопьями пепел. Седая тучка внезапно закрыла луну. Темной кошкой она бесшумно шла и ширилась. У берега зашептались тростники. Глухо шумнули туранговые заросли. Увядающее пламя костра тоже оживилось и, словно цветок, распускало гибкие язычки лепестков. И вот уже пламя поставило ушки, встряхнулось красным петухом, заполоскало на ветру лисьим хвостом, разбрызгивая в стороны колючие искры. Налетевший ветерок основательно погасил печальный мотив далекой и одинокой авдотки.
- Ну вот, - повернулся спиной Максим Дмитриевич, словно глядя вслед ветру, сдувшему комаров, - сейчас услышим голос пустыни. -И не успел договорить, как откуда-то со стороны Больших Калканов послышалось низкое басовитое “о-о-о-о-о...”.
- Реактивный, что ли? - спросил Володя.
- Похоже, баржа, видел несколько раз, проходили сверху, - высказал свои предположения и я.
“О-о-о-о-о-о...” - летел тягучий звук над ночной пустыней.
- Пап! Может, волки? - подсел поближе ко мне Максимка.
- Это меня пустыня зовет,- усмехнулся Максим Дмитриевич, -это и есть, уважаемые натуралисты, “Зов таинственной горы”!
- Бархан гудит! - выпалил Максимка.
- Он самый!
Гора пела. Низкий, густой бас ровно плыл, заполонив все пространство, то неожиданно ослабевал, словно его ветром относило, и снова, приближаясь, создавал напряжение, все вокруг - горбы барханов, шорох туранги, потемневшее небо, обретали зловещее значение. Все прислушивается, настороженно и в любой миг готовое взорваться и умчаться прочь в великом страхе.
- А как вы узнали, что он сейчас запоет? - спросил Максимка у старого натуралиста.
- Ну как же, - спокойно объяснил Максим Дмитриевич. - Ветер пробежал. Дождя давненько не было, а бархану только этого и надо. Ветер тревожит песок. Он сползает, его трясет, и он гудит и ревет.
Много еще разного, загадочного рассказывал Максим Дмитриевич о Поющей горе, о ее вековечной тайне. Слушая рассказ писателя и “зов”, я представлял, что там, за рекой, среди Калканов, стиснутый их черно-синими скалами, как в капкане - худой и горбатый, не верблюд, а волчище. Голодный и взъерошенный он жутко и одиноко воет. Мне вдруг стали понятны ужасы и страхи, которые испытывали чабаны. Голос ночных песков - голос ужасов.
- Ну что ж, раз уж бархан позвал меня, как старого приятеля, значит, и я с вами завтра пойду. Заяц и тот выходит на свой след. Мне тоже надо пройти тропой моих давних лет.