Слово первое
Он еще не пришел
Он от Себя послал тебе Святую
Книгу; Иные в ней аяты открытый
смысл несут, Другие же значений
тайных полны, и объяснений ждут.
Коран. Семейство Имран. Сура 3
Начинаю свое негромкое сыновнее слово в Двадцать девятую звезду месяца Наурыз 1400 года по исчислению предков и в год 1991 от рождества пророка Исы. Да будут благословенны их имена!
Когда жив был мой Отец и Создатель, он находился рядом со мной, но, оказывается, существовал в ином, более высоком и мудром мире. Я мог прикоснуться рукой к его плечу, но сейчас понимаю, что не доставал ему и до колена. Я слышал повседневно его голос, но не в силах был уразуметь его слов. Я видел его лицо, но не замечал света, исходящего из его души. Пока длилась земная жизнь Отца, уши мои были глухи, глаза слепы, а сердце — немо. И только на тяжком пороге полувека отпущенного мне времени мой взгляд как будто стал проясняться, а ушей начали достигать его слова, уже наполненные доступным для меня смыслом, но я чувствую, что есть еще в Отце безграничное содержание, которого осилить я уже никогда не смогу. Я так ничтожно мало знаю о нем, что душа гневается на меня. Горечь и раскаяние охватывают меня; ведь я при жизни Отца не использовал и миллионной доли того, что было даровано судьбой. Но пусть в меня бросит камень тот сын, который скажет, что он полностью знает своего отца...
Когда меня просят рассказать о нем, мне хочется спросить: “А есть ли у тебя уши, чтобы слышать?”. Когда говорят: “Покажи нам истинного Баурджана!” — я молча вопрошаю: “А есть ли у тебя глаза, чтобы увидеть его?” Мне не поверят, что понадобилась почти вся жизнь, чтобы немного научиться слышать и видеть Отца. От меня отвернутся, если признаюсь, что не знаю его истинного, потому что лишь теперь ощущаю вечную принадлежность Отца Абсолютной Нравственной Идее.
Легко возносить хвалу, даже тому, кто в ней не нуждается. Еще проще возводить хулу, особенно на того, кто к ней привык. Но невозможно сказать всей великой правды о человеке, который даже в мертвом материальном мире, одухотворенном искорками животворящей антиматерии, являлся неисчерпаемой личностью. По этой причине истиной о нем владеет только Абсолют, из которого исходит все изначальное знание.
Как же осмелился я, не совершенный и малознающий, браться столь самонадеянно за описание хотя бы малой частицы души того человека, между мной и которым проходят дороги космических измерений, где я стою на самой низшей ступени земного горизонтального знания, а он принадлежит уже Вселенскому Разуму и идет среди звезд, не забывая в пути своем о несчастных людях и все время возвращаясь к своему народу, который он любил и продолжает любить, которому всегда хотел отдать весь жаркий и светлый, бесстрашный огонь своей души.
Говорят, огонь являет жизнь. Утверждают, что человек является трансформацией огня. Огненное слово Отца несло прозрение незрячим. Громовой его голос пробуждал от преступной спячки сердца тех, кто забывал о народе, но помнил о себе. Острый, как клинок, взгляд его пронизывал омраченные темные души и звал к свету, то есть к жизни огненной, честной и очищающей. Мне кажется, что огонь был его родной стихией, поэтому при жизни он не боялся ни ада, ни рая. Ада не боялся, потому что сам был пламенем. Рай он презирал как место, населенное бездельниками. Эти мои утверждения не являются голословными и не требуют доказательств, потому что об этом уже давно говорит его народ.
Но если сын решился все же писать об Отце, то ему необходимо, наверное, по мере слабых сил своих попытаться осмыслить глубинные истоки миропонимания и мировидения своего Создателя, хотя бы на том участке Пути, который принято называть земной жизнью. И нужно, конечно, постараться понять для начала, какими человеческими, высшими, верховными и космическими законами он руководствовался во время существования на нашей планете.
Млечный Путь для человека начинается, наверное, с молока Матери. Но ученый-гулама сразу скажет, что Млечный Путь — это исполинское крутящееся сонмище звезд, но что и он является всего лишь маленькой юртой в бескрайней степи Мироздания. И юрта эта носит название мегамира. А юрт таких миллиарды и миллиарды. Серой душе легко заблудиться в таких гигантских звездных дебрях. Но просветленные обретут свою истинную космическую прародину. Только нельзя торопиться покидать свой аул, называемый Солнечной системой, даже если находится он на окраине. Преступно покидать земную родину, даже если понимаешь, что живешь в мире перевернутых ценностей. Время справедливости грядет и шаг его несоизмерим с бегом иссеченного человеческого летосчисления. Так говорил в одной из бесед Отец и добавлял:
— Мы уроды, но в нас заложены семена красоты, поэтому, наверное, нам дарована жизнь, поэтому, видимо, мы еще не стерты с лица неприглядной земли. Мы смотримся в кривые зеркала и считаем себя писаными красавцами. Мы обмениваемся банальностями и гордимся своим слабоумием, которое почитаем за ум, который путаем то с мудростью, то с хитростью, то с изворотливостью. Запомни, в нашем обществе многое перевернуто, но ради удобства глупцов и нравственных калек я не собираюсь вставать на голову.
В ту пору я, конечно, не мог даже предощутить ясновидения или даже зорковидения им нашей действительности, поэтому промолчал, в душе не согласившись с ним. Но когда в наше время ворвалась реконструкция, все аберрации стали настолько очевидными, что собственная наивность потрясла меня с силой землетрясения. И тогда я начал учиться уходить в прошлое, чтобы хоть как-то предвидеть будущее. Но это оказалось тщетным.
Я блуждаю в потемках даже на земле в сравнительно мирные для человечества времена. Я нередко теряю себя в привычных, казалось бы, буднях. А сейчас не устаю удивляться тому, как Отец находил верный путь среди исторических катаклизмов, как он сохранял свою человеческую сущность и в смертельных сражениях и в застойном быту, которому не давал засосать себя. Когда я спросил его об этом, он усмехнулся и сказал:
— Теряется тот, кто боится заблудиться. Искреннее же заблуждение все равно приводит к истине, ибо обогащает Единое.
Я почувствовал себя совершенно глупым и ни на что не годным, как это, впрочем, и есть на самом деле. Заметив, что я ничего не понимаю, он рассмеялся и продолжил:
— Все подвластно верховным законам движения: ходьба, бег, полет, война, мир, сон… Даже во всякой системе элементарных частиц не найтись двум, движущимся одинаково. Даже в солдатском строю на параде ни один воин не движется одинаково. Одинаковость является кажущейся. Дорогу знает душа, а помогает ей в движении мысль. Смерть тоже есть движение.
— Тебе поэтому было не страшно на войне? — простодушно спросил я.
— Боялась моя физическая оболочка. Но истинной моей сущности было даже, как помнится, любопытно заглянуть за последний рубеж. Не сочти это за цинизм и пренебрежение к великому таинству. Я жалел каждого из своих солдат. Я переживал то же, что и они, но панического ужаса перед физической кончиной не испытывал никогда. Впоследствии я писал в своих книгах о страхе, рассказывал о нем добросовестным и недобросовестным переписчикам, но сказал людям не все, потому что меня не поняли бы и еще сильней осложнили бы мое пребывание на земле. Запомни, если в силах, что есть всегда два вида учения: одно, почти истинное для посвященных и подготовленных душ и есть второе, упрощенное, адаптированное, разжеванное для масс. В этом нет ничего обидного, потому что у каждого свое движение. Я, пожалуй, расскажу тебе о небольшой части того, что вынужден был скрывать. На войне каждый нормальный человек испытывает страх, и это естественно. Но бойцом становится тот, кто свой страх перебарывает. Об этом я уже не раз говорил. Но как-то в тиши я задумался о разнице между страхом и ужасом. Это оказалось очень интересной темой для размышлений.
Отец потянулся в кресле всем своим могучим телом, закурил сигарету, вставив ее в длинный мундштук, и снова заговорил:
— Ужас проявляется в оцепенении, оледенении всего тела, в непослушной твердости конечностей. Ужас не может быть длительным, он кратковремен. У него всегда есть форма. Ужас нагляден, потому что любая форма видима. Это критическое состояние. Оно мгновенно, а потом разрушается. Впрочем, разрушается все, что имеет форму. А страх внешне более слаб, текуч, но зато постоянен. Он не разрушается, а разрушает, потому что аморфен. И получается, что страх более могуч, нежели ужас.
Я покрутил головой, стараясь осмыслить сказанное, но он жестом крупной костистой руки остановил меня:
— Вода мягка, но разрушает камень. Ветер мягок, но превращает скалу в песок. Огонь тоже, как ни странно, мягок, но он уничтожает твердое дерево. Выходит, мягкое, в конечном счете, всегда оказывается могущественней твердого.
Я задумался, подперев щеку ладонью, и вдруг вздрогнул всем телом, потому что Отец смотрел на меня яростно и выкрикивал мне прямо в лицо какие-то ужасные и несправедливые, ничем не заслуженные мной слова гнева:
— Ты спать сюда пришел, идиот?! Вон отсюда! Немедленно!
У меня задрожали от обиды губы:
-Т-ты что-о-о?!
А он весь уже трясся от злости:
— Я уже трижды просил тебя об услуге, а ты все сидишь!
— О ч-чем? — я привстал с места, а он гаркнул:
— Сейчас же принеси мне спички и больше не показывайся мне на глаза, щенок!
Я поплелся на кухню за спичками, глотая невольные слезы. Принес, положил рядом с ним на столик, повернулся, не глядя на него, и пошел к двери. И вдруг меня окликнул его спокойный голос:
— Вернись, Черновик! Сядь и успокойся!
Я увидел, что он смеется, и заплакал, вытирая глаза рукавом. Он потрепал меня по щеке и сказал мягко:
-Ну-ну, выпей воды! Все? Успокоился? Вот видишь, я жестко велел тебе выполнить мой приказ и ты подчинился, но с обидой, протестом, со слезами. А если бы я попросил тебя об этом мягко, ты бы с радостью в сердце пошел выполнять мое поручение. И сделал бы все охотней и лучше. Теперь ты убедился, что даже в человеческих отношениях мягкое почти всегда сильней твердого. Наш народ говорит: “Если ласково позвать, то и змея из норы начнет выползать”.
— А сам ты груб, — не скрыв обиды, заметил я.
— Когда-нибудь ты поймешь, что я не груб, а просто брезглив ко всему нечистому, — сочувственно посмотрел он на меня.
Я прерывисто вздохнул и решил переменить тему:
— Ты говорил о постоянстве страха. Люди не всегда испытывают его.
Он покачал головой:
— Страх многолик. Когда ты переходишь улицу, ты боишься быть сбитым машиной. Чиня проводку, боишься, что тебя током ударит. Есть страх перед незнакомыми людьми. Это ксенофобия. Кто-то боится смерти. Это чувство называется танатофобией. Клаустрофобия. Боязнь замкнутых пространств, высоты, водобоязнь. Есть страх перед вышестоящим начальством, перед продавцом в магазине, перед завтрашним днем, перед увольнением, разорением, пожаром. Кто-то всегда боится быть оскорбленным, другой страшится быть избитым, третий опасается порицания близких. Словом, у страха много масок, так что человек не всегда его и узнает. Страх разрушает медленно, но верно. Он коварней ужаса.
— Интересное открытие ты сделал, — заметил я.
— Об этом люди знали задолго до меня. И не просто знали, а боролись со своим страхом, который не давал им выйти на разговор с иными мирами. Лишившись страха, люди обрели бы беспредельность познания и узнали бы, что смерти нет.
Выходя от него, я не удержался и сказал:
— А во мне ты надолго оставил страх перед бранью.
— Ничего, это тоже неплохое лекарство для дураков и лодырей, -ответил он.
Вспоминая тот давний разговор, я сейчас отчетливо понимаю, что со мной он и в тот раз беседовал на доступном мне языке, потому что иного я не заслуживал и не был подготовлен к речи посвященных. Да и теперь я не считаю себя вправе говорить с ним на равных.
Прошло еще совсем немного времени и случился у нас с ним еще один интересный для меня разговор. Я что-то такое написал о нем и дал ему почитать. В то время слово “отец” я писал еще с маленькой буквы, полагая, что грамматика всегда права, и не видя в Отце своею Создателя. Отдав ему свой опус, я ушел в другую комнату и стал в нетерпении ждать, когда он позовет меня. Время тянулось медленно, напряжение росло и, когда Отец появился в дверях, я невольно вздрогнул. Он сердито посмотрел на меня, протянул руку, в которой были зажаты листки с моим так называемым очерком, и сказал с леденящим презрением:
— Забери своего бумажного героя!
У меня от обиды в глазах что-то вспыхнуло, горло перехватило и я с вызовом спросил:
— А каким еще должен быть герой очерка?
Он с жалостью поглядел на меня:
— Пойди сначала в ванную, вытри сопли, успокойся, а потом зайди ко мне.
… Когда я вошел в его кабинет, он лежал, потирая болевший локоть, и все так же странно смотрел на меня.
Указав мне рукой на кресло, он подождал, пока я усядусь, и глухим голосом заговорил:
— Ты отнял у меня самое ценное — время. Ты обидел меня, заставив читать свою оду, посвященную мне, а сам обиделся за то, что я не стал тебя благодарить за лестные слова. В твоей писанине слишком много лжеблагородного. Но даже когда бывает слишком много благородного, перестаешь верить в благородство.
— Я хотел как лучше..., — начал оправдываться я, но он тут же перебил меня:
— На протяжении столетий люди не устают повторять одну великую правду: “Благими намерениями вымощена дорога в ад”. Повторяют, но не следуют этому правилу. Революции не выполняют своих обещаний не потому, что вожди лгут народу. Лидеры верят в утопии и потому топят инакомыслие в крови. Но у великой инволюции свои законы, которые не нарушить даже миллионам солнц, подчиняющихся беспрекословно тем же верховным законам.
— Мы все время говорим только об эволюции,- заметил я.
— Мы все время говорим… Да! Ты уже имеешь представление о великом Абсолюте. Это ядро, то есть та золотая песчинка, которая слой за слоем наворачивает на себя перламутр духа, сознания, материи… И когда один слой достигает критического состояния, начинает набирать обороты второй слой. Так появляется, упрощенно говоря, исполинская жемчужина мироздания. А потом, когда цель эксперимента достигнута, все снова устремляется к Абсолюту. Вот этот процесс и есть эволюция. И так все идет бесконечно, но все время совершенствуясь. А совершенству нет предела. Возможно, я ошибаюсь, но кто докажет мою неправоту? — он рассмеялся. — А революция есть зло, порожденное злом, и к этому следует относиться без особой предвзятости. Высшие силы управляют движением, и каждое действие их — созидание, даже если, на первый взгляд, это видится разрушением. Если гаснет звезда, значит, миссия ее кончилась, и тут же зажигается сверхновая. Среди людей происходит то же самое. Если человек завершил свою миссию здесь, он уходит для исполнения новой задачи. Куда? В жизнь через смерть. В мироздании тоже идет снос старых домов и постройка новых. Все как у людей. Или, вернее, у людей все, как у звезд. Когда я понял это, я не пожалел, что был солдатом.
— Ты счастливо сочетал в себе качества и борца и творца, — выпалил я.
Отец поморщился:
— Когда ты излечишься от красивостей, похожих на кликушество наших идеологов? Говори проще или молчи. Неужели тебе не понятно, когда глотничают депутаты, музы молчат. Но музы не молчат, когда гремят пушки. Кто-то сказал эту ложь, и все поверили.
— Но ты сам только что красиво сказал про жемчужины? — задетый возразила.
— Это было наглядным пособием, сказкой для несмышленого ребенка, — вздохнул Отец, а потом спохватился. — Да! Ты же спрашивал, каким должен быть герой?
— Не бумажным,- быстро вставил я.
Отец улыбнулся:
— Ты прав. Для героя нужно прежде всего подобрать материал.
Я оторопел, но промолчал. Он заметил мое недоумение и сказал:
— Наша беда в том, что мы часто говорим, не задумываясь. Например, попробуй сказать “Деревянный Суворов”, “Чугунный Дмитрий Донской”, “Медный Жуков” и ты сам увидишь, как это нелепо. Но это еще и оскорбительно для памяти героев. Они должны быть не в памятниках, а в памяти. Памятники через неделю теряют свою новизну, а потом мимо них проходят, как мимо аптеки, сквера, гастронома. Да и то, в магазин зайдут по надобности, а к памятнику завернут разве что приезжие, да начальство по знаменательным датам. Золотой герой, серебряный герой, каменный герой — какая чушь и безобразие!
— Но из какого материала должен быть герой все-таки? -нетерпеливо спросил я.
— Из человеческого, — просто ответил Отец, но лишь годы спустя я понял, каким непростым был его ответ.
Уже выходя из его кабинета, я остановился и спросил:
— Ты говорил о том, что благими намерениями рождается зло. Но люди из благих намерений создали города, дворцы, картины, бессмертные книги. По твоему, выходит ничего здесь и делать не нужно, на земле!
— Рядом с величием ходит ничтожество, рядом со счастьем — горе, рядом с гением — бездарность, рядом с высоким семенит карлик, ненавидящий его. Люди заблуждаются, думая, что создают великие произведения живописи, зодчества, литературы для себя. Их творения принадлежат Высшему Разуму и входят в копилку все того же Абсолюта, никогда не являясь завершенными. Им еще предстоит совершенствоваться до бесконечности. Но творцы на земле часто думают, что здесь становятся бессмертными, и лишь немногие из них понимают иллюзорность этого мира. Главная работа происходит не на холсте и бумаге, а в душе, которая растет и готовит себя к новым уровням созидания. Пусть тебе мои слова не покажутся проповедями; я не верю в вульгарных богов, но я являюсь верующим в высший смысл, — сказал Отец.
— Но ты сказал о частной, творческой деятельности, — замялся я.
— Каждый считает свою деятельность творческой, — усмехнулся Отец. — Строитель атомной станции не думает, что готовит медленное, но верное самоубийство для тысяч сограждан. Он уверен, что делает благо. Перепахивающий пастбища убежден, что даст родине много хлеба, и не хочет думать, что отнимает у той же родины мясо, шерсть, молоко, сыр, кожу для обуви. Заводы сливают ядовитые отходы в реки, убивая все живое, не созданное их руководителями. Бездумное действие преступно. Человек разучился жить в согласии с природой, обходясь самым необходимым для поддержания жизни. В наши дни исполинские действия, великие стройки, социалистические начинания, носящие к тому же признаки мании величия, являются не результатом прогресса, а порождением масштабной жадности. Поэтому внешнее недеяние похвально, если внутри идет колоссальная работа души. Во всяком случае, человек не становится соучастником глобальных преступлений.
— Отчего же все-таки происходят эти беды? Ведь все понимают огромность надвигающейся катастрофы и все же ничего толком не делают, чтобы ее предотвратить,- мне стало грустно.
— Причин много и ты сам о многом догадываешься, поэтому я не стану читать тебе лекции о состоянии планеты на сегодняшний день. Многие несчастья от того, что мы привыкли оперировать категориями знания, в то время как следовало бы умело использовать категории незнания, в которые входят и нравственные категории духа, — закончил отец и махнул рукой, отпуская меня.
— Подожди, ты сказал еще о социалистических начинаниях, — я все еще мялся в дверях.
-Я говорил о псевдосоциалистической шумихе, — поправил он.
… Я не жалуюсь на свою память, могу забыть детали, но всегда помню атмосферу событий и главные мысли бесед, упуская то, что казалось мне незначительным, поэтому за правду давних бесед, особенно с Отцом, готов нести ответственность. Но вот недавно, обратившись к его архиву, я встретил записи, сделанные рукой Отца, которые в какой-то мере подтверждают истинность рассказанного мной сейчас. И это даже не в оправдание мне, а в радость, потому что, оказывается, я не исказил этот образ, не совсем, может, привычный для людей, мало с ним знакомых и имеющих представление о его характере лишь по книгам известных авторов, где предстает он боевым офицером, думающим и инициативным службистом, немного писателем, человеком, служившим Родине. А о том, где его истиная прародина, он сказал мне в один из редких вечеров глубоких откровений, очень счастливых для меня.
Мы пили чай на кухне и молчали. Он раскатистым басом напевал что-то себе под нос, запахнувшись в узбекский халат. Было видно, что он думал о своем, и мы не решались перебивать его мысли. Вдруг он встал с места, поблагодарил мою жену за угощение, повернулся ко мне и спросил:
— Черновик, ты знаешь, где твоя истинная родина?
— Это город Алма-Ата, — не понял я.
— И все? — хмыкнул он.
— Ну, еще Чимкент и Аулие-Ата, — растерялся я.
— Ата, вы родились сразу в двух областях? — удивилась Зейнеп.
— Я родился в Чимкентской области, а потом мой район передали Джамбулской, уже давно при Советской призрачной власти, -объяснил Отец.
— Почему призрачной? — еще больше изумилась его сноха.
— Потому что у Советов не было и нет реальной власти, — пробурчал Отец. — Если по Европе бродит призрак коммунизма, то по Азии шатается призрак Советов… Ну, Баха, ты все сказал о родине?
— Я могу считать родиной свою республику, да еще и Союз, -пожал я плечами.
— Ступайте оба за мной! — велел он и мы послушно последовали в его кабинет.
Закурив сигарету, он вопрошающе посмотрел на меня:
— Ты знаешь, кто такой Омар Хайям?
— Поэт, — ответил я.
— Герой, — поправил он меня. — Это герой вне земных представлений и масштабов. Он познал Бога, совершив этот величайший подвиг на земле. И у него достало мужества просить у Бога прощения за знание его. Он знал, что запретные знания штурмовать неимоверно трудней, чем самые неприступные земные крепости. Я не говорю уже о других его жизненных подвигах. Он был героем, ковавшим оружие для вечности. Взяв одну из цитаделей Абсолюта, он не испугался, а прощения просил лишь за высокую дерзость свою.
— А причем здесь родина? — я ничего не понимал.
— Напомню тебе о размерах хотя бы нашей галактики, подобных которой неисчислимое число. Вообрази себе непредставимую цифру, скажем, десять в двадцать пятой степени и помножь ее на бесконечность, и тогда приблизительный ответ станет почти верным, -усмехнулся Отец. — Но даже размеры нашей периферийной галактики грандиозны, ведь световой луч из центра ее к краю будет идти примерно пятьдесят тысяч световых лет, а это означает, что диаметр ее составляет около ста тысяч световых лет. И сколько же даже здесь звезд и планет, совершенно не похожих друг на друга, совсем как люди. Но тут звезд и планет в неизмеримое число раз больше, чем все население земли. Скажем, есть звезды-монстры, тираны, которые не выпускают даже- луча света, своеобразные гравитационные могилы. Это черные дыры, похожие на омраченные души людские. Но существуют также и нейтронные звезды, диаметром в какой-нибудь десяток километров, однако обладающие плотностью атомных ядер, чудовищные склады энергии. Помнится, я говорил тебе, что в высказываниях народа таится глубокая мудрость, сжатая до плотности атомного ядра. Я хотел, чтобы ты как переводчик когда-нибудь расщепил хоть одну пословицу, чтобы пошла цепная реакция света, способного залить всю степь… Возьмем Бетельгейзе. Эго красный сверхгигант, который в тысячу-раз больше солнца. Немного похоже на нашу пропаганду, не правда ли? А наше солнце — желтый карлик. Есть звезды голубые, зеленые, горячие, теплые, и все они рождаются и умирают не в одно и то же время. Есть звезды жизнетворящие и звезды-убийцы, есть звезды добрые и есть злые, но все они необходимы для построения совершенного мироздания. В невероятном скопище звезд и планет, возможно даже не в нашей галактике, Омар Хайям нашел свою истинную прародину. Исходя из того, что человек является микрокосмом, он сделал свое открытие; на теле каждого человека есть звездная микрокарта, на которой родинками отмечены созвездия, где находится его дом.
— Ну, это несерьезно, — протянул я.
— Дурак! Муравей тоже думает, что весь мир — это его муравейник. Если ты поумнеешь, то поймешь, что высказанное уже не есть правда, что доказанное не есть истина. Моя правда — во мне, а к истине я скоро приду, потому что по-земному уже стар. Когда придет великое освобождение, я найду свою звезду.
… Мне в последнее время кажется, что великое освобождение, как он иногда называл физическую смерть, дало ему возможность отыскать свой путь среди звезд. Он дал знак нам, живущим на земле, что нашел свою великую звезду в Космосе, прислав нам, как знак об этом, маленькую золотую звездочку, засиявшую на груди его народа, и простым хранителем которой стать выпало счастье мне. Тяжелое и ответственное счастье.
А в тот раз он сказал напоследок:
— Люди уходят за великий предел. Это неизбежно, но не надо спешить покидать земной дом. Он тоже прекрасен, хотя и несовершенен. Не уходи с земли, пока тебя не позовет твой Отец и Создатель, пока не затоскует по тебе Матерь Мира.
* * *
Однажды, когда мне долго не работалось. Отец сказал: “Есть две зловонные вещи: стоячая вода и бездеятельный ум”. Он добавил еще, что ум должен работать постоянно, как сердце, потому что и сердце и ум вместе готовят душу к высокому полету. В ту пору, признаться, я воспринял его слова просто как образную мудрость, но впоследствии начал, кажется, понимать, что, воспитывая чувства и развивая сознание, человек готовит душу к встрече с Вечностью.
Отец хорошо понимал неделимость души человеческой, ее таинственную бессмертную сущность, зная, что нельзя какую-то часть ее отдавать другим, а остальное утаивать для себя. Поэтому вся душа его при земной жизни принадлежала народу. Это выражалось на каждом шагу, в делах и словах, но ведь и слова он считал имеющими душу. Он говорил: “Издавна желание народа — желание его сына. Если честный сын вырастет мужчиной, то станет опорой народа”. И добавлял: “Иди дорогой народа, и ты не заблудишься… даже среди звезд. Будь вместе с народом, и ты не узнаешь одиночества даже в могиле”. К его могиле приходят тысячи людей, думая, что он там. Но есть люди, которые догадываются, что он уже среди звезд. И такие люди обращают лица к небу, в одухотворенных слоях которого душа его живет так же честно, как и на земле. Ведь он говорил, что честь -знамя мужчины. Не думаю, чтобы он уронил это знамя и в небе. Не думаю, что он мог склонить голову даже перед верховными существами, если они вели себя недостойно. Но, наверное, нет низких духом среди высших сущностей. А голову склоненной он держал только перед народом. Душа же его уже при жизни была близка к Вечности.
Душа… Он никогда не кривил душой и ею не поступался, понимая, что предал бы себя, ведь именно душа делает человека таким неповторимым. А если стать похожим на всех, то все теряет смысл. Если внутреннюю сущность разъедают язвы, то разрушается и внешнее. Душа прекрасна непохожестью, неповторимостью, способностью обновляться и расти до бессмертия и по этой причине, наверное, как Сатане, так и Богу нет ничего дороже души человеческой, за которую они и борются на протяжении всей истории человечества, пытаясь перехватить друг у друга на пути к Сверхбожественному Абсолюту. И горько сказано века назад: “Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?” (Мф. 16:26). Отец говорил: “Стойкость — спутник мужа. Стыд — спутник чести”. Это два верных стража души. Голос совести предупреждает, что душе грозит опасность разрушения. Отец всегда прислушивалея только к голосу совести.
Но однажды гордая душа его, видимо, не выдержала и он сказал с недоумением и гневом:
— Но почему моя душа обязательно должна кому-то принадлежать? Почему она должна являться собственностью Бога, Дьявола, Абсолюта? Потому что она мне кем-то дарована? Но я никого об этой милости не просил. Когда же наконец она станет истинно вольной?!
Его угнетала даже мысль о будущей несвободе, хотя он знал, что именно к полной свободе лежат великие пути и что никому не дано узнать свободу, не испытав несвободы. Слишком драгоценный дар эта свобода, чтобы давать ее неподготовленному сознанию...
Неподготовленное сознание — это сознание двойственное, говорил мне Отец. Все эманирует из Единого и к нему же возвращается. Исходящее плотнеет и грубеет по мере удаления от истока. Чем дальше, тем ниже. Мировой Разум и есть отображение этого Единого, но в нем уже заложено понятие двойственности. Отец говорил, что именно поэтому двуличность очень опасна, ибо с двойственности начинается великая дисгармония. И однажды отец зачитал мне строки из Кун-цзы: “Внутреннее равновесие есть тот корень, из которого вытекают все добрые деяния… Путь неба и земли может быть выражен в одном изречении: в них нет двойственности и потому они производят вещи непостижимым образом”.
— Скажи, когда тебя раздирают заботы и желание что-то написать, создашь ли ты что-нибудь путное? — посмотрел на меня он.
— Это неприятное состояние, — поморщился я.
— Для творца — это горе, — поправил он меня.
А в другой раз Отец привел мне отрывок из книги Нильса Бора: “В поисках параллели к вытекающему из атомной теории уроку об ограниченной применимости обычных идеализаций мы должны обратиться совсем к другим областям науки, например, к психологии или даже к особого рода философским проблемам: это те проблемы, с которыми уже столкнулись такие мыслители, как Будда и Лао-цзы, когда пытались согласовать наше положение как зрителей и как действующих лиц в великой драме существования”. Нет, я, конечно, не запомнил эту цитату наизусть: она отыскалась потом в той книге и была подчеркнута рукой Отца. Книгу я подарил бесконечно дорогому мне человеку, который принял ее, как Коран или Библию.
Если начало двойственности было уже заложено в Мировом Разуме, то сколькими двойственностями и в каких степенях все это пало на слабого и темного человека, не способного понять Единого в окружающем разнообразии и потому возомнившего себя царем природы, возлюбившего мертвую материю и начавшего хватать подряд все, что ему никогда не принадлежало, не принадлежит и не будет принадлежать. Он стал покушаться на себе подобных, на Космос, на Бога, круша его храмы и не подозревая, что сокрушает себя. И мы стали составными частями распада, соучастниками того давнего преступления, на глазах начали превращаться в сумму нулей. А я знаю, что об этом давно знал мой Отец и Создатель. Но он знал и выход. Он говорил об этом во всех своих книгах; просто мы еще не научились читать. Я думаю, он сумел после великого освобождения присоединиться к тем, с кем думал и чувствовал одинаково, с чьими душами его душа была родственна.
А я все чаше задаюсь вопросом: “А рядом со мной есть ли родственные мне души?” Ответа нет, пока Отец не приходит на помощь: “А что ты сделал для того, чтобы другие поняли родственность твою с тобой. И не тебя должны они искать, а ты их. Для этого необходимо сделать усилие, ведь даже первоисточнику понадобилось первопричинное слово-идея, чтобы закрутились в спирали галактики, чтобы завертелось огромное колесо жизни”. Я к усилию не готов...
Однажды Отец сказал:
— Наверное, в одном из многочисленных миров есть такой же мой сын, но только более совершенный, — подумал и признался. — Только я не знаю, смог бы полюбить его.
— А мне другого Отца и не надо, даже самого идеального, -улыбнулся я.
Он каким-то непонятным взглядом посмотрел на меня:
— Когда я умру, постарайся создать из меня реальность. Я прошу об этом не для себя, а ради людей.
В этот раз мы хорошо поняли друг друга. Я написал о нем книгу “Восхождение к отцу”. Эта работа в общем-то и не была восхождением, но люди приняли ее с признательностью. А сейчас я, наверное, открываю запретную дверь, но если она откроется, смогу радостно попросить за это прощение у Отца и Создателя. Однако сейчас еще я очень далек от того, чтобы сказать:
— Отец, прости мне знание твое!.. Я не могу создать реальность из реальности. Правду о своем батыре знает его народ, который и создал ее. Но если мне удалось вложить свой кирпичик в это здание, то я буду счастлив.
Помню, было весеннее утро. Мы с Отцом вышли на балкон, стояли, курили и смотрели в сторону гор. Он вдруг протянул руку на восток и спокойно сказал:
— Я буду лежать там!
Я испуганно посмотрел на него и увидел лишь безмятежную уверенность в правоте своих слов. Об этом я еще никому не говорил.
Мне сейчас думается, что в душе он был счастлив тем, что даже после смерти будет лежать в родной земле на склоне горы и не только видеть все горести, печали и невзгоды своего народа, но и помогать ему. За народ у него душа болела всегда так сильно, что он нередко забывал меня, но я за это не вправе на него обижаться: я бы не простил, наверное, если бы он, заботясь обо мне, забыл о народе. Но в детстве было очень больно от недостаточного внимания Отца, сути которого я еще не мог понять.
Однажды он сказал:
— Когда душа болит, она очищается… Но как трудно, когда она болит всегда! Но без такой боли жить невозможно.
… На четвертушках бумаги, вложенных в простой конверт зеленоватого цвета, в архиве его я обнаружил записи Отца, сделанные им в больнице. Они датированы июнем 1958 года, когда он сломал ногу. Прикованность к постели, унизительная физическая беспомощность помогли ему лучше понять и мою беду, ведь я в жизни перенес несколько тяжелых операций и был закован в гипсовый камень на месяцы и годы. Отец писал: “Оказывается, дети-”мишел”, которые долгое время не становятся на ноги, и больные, прикованные к постели травмой какой-либо части тела, бывают очень сосредоточенными на своем и живут в своем же узком-узеньком мирке. Их не отвлекает все то, что происходит за стеной комнаты. Я стал таким. От меня не ускользает даже тончайшая вибрация настроения моего любезного опекуна в белом халате и посетителей… Когда никого нет, часто углубляешься в себя, прибегаешь к самоанализу, исповеди, занимаешься самобичеванием и все ясней сознаешь неуравновешенность своего характера, стыдишься нелепой сумбурности своего поведения и видишь себя только отрицательным героем какого-то тяжелого фильма. Каешься, терзаешься, хочется исправить все ошибки, но оказывается, все прошлое принадлежит только и только одному богу. Единственный итог — сознаешь ограниченность своего личного познания. Разумеется, это не утешает, а наоборот, огорчает. Еще больше скорбишь по поводу неправильно потраченного времени и начальной энергии”.
На больничной койке его особенно мучила зависимость от других людей, поэтому мне кажется, что вполне естественными были те воспоминания, которые приходили к нему во время недуга. Он пишет: “Бабушка мне рассказывала, что за шесть месяцев до конца жизни у моей мамы отнялись обе ноги. Отец ухаживал за ней, как за младенцем”. И сразу за этим Отец написал о том, что слышал от своей старшей сестры: “… за три дня до смерти отец “сел под собой” (Астына отырып еалды). Мачеха убрала из-под него мягкую постель, положила умирающего старика на старую кошму. Она отказалась убирать из-под больного”.
Отец через всю жизнь пронес свою любовь и горячее уважение к моему дедушке Момынали, жившему по высшим законам совести, и сохранял холод по отношению к своей мачехе.
И есть запись, не имеющая прямого отношения к вышесказанному, но заключающая в себе горькую правду: “Как дети не умеют благодарить отца, так и мужья не умеют благодарить хороших жен, -говорила бабушка, утешая несправедливо обиженную женщину”.
Далее идут чудесные мифы, связанные с женщиной, и от того, что Отец обратил на них внимание и переписал, видно, как он по-настоящему относился к женщине, а еще они говорят о том, какой интерес он проявлял к великой мысли Востока, делающей душу неуязвимой и высокой: “Мир был создан Вишной по велению самого Брахмы. Когда пустое мироздание было построено, Вишну вылепил из глины фигурку и дал ей имя Адина. Но мудрый Вишну вскоре сообразил, что один мужчина — это еще мало и решил создать женщину.
В одну прекрасную ночь, когда белый свет луны струился на землю, Вишну увидел нежный цветок лотоса. Он был так очарован им, что создал женщину похожей на лотос, дав ей имя Гева.
Страшно довольный делом своих рук. Вишну превозносил красоту Гевы в словах, звеневших, как ласковый ветерок. Но Геву не очень-то трогали эти слова, ее больше занимало, где она будет жить.
— Хочешь жить в горах? — спросил ее ласково бог.
— Там очень холодно, — ответила капризная Гева.
— Тогда я выстрою тебе замок на море, — предложил Вишну.
— Но в море большие волны! — испугалась красавица.
— В таком случае я подарю тебе дворец в пустыне.
— Там дуют сильные ветры, — пожаловалась нежная Гева.
Вишну не знал, что с ней делать. Но однажды Теву увидел Адина
и влюбился в нее. Тогда Вишну разрешил Геве жить в сердце мужчины. С тех пор там часто царят и холод гор, и морской прибой, и дикие ветры пустыни. Но ведь это сердце мужчины, а женщина в другом месте жить не может”.
В конце записи Отец выражает недовольство автором за скудость красок и убогость языка, за “нейтральность отношения к фольклорнопоэтическим сочностям легенд”, К сожалению, и я не могу делать своих исправлений там, где стоит рука Отца, но не могу удержаться от того, чтобы не привести еще одну легенду: “После того как к богу явился мужчина и заявил о своей скуке, бог задумался; из чего же создать женщину, так как весь материал ушел на сотворение мужчины.
Но отказать бог не мог и приступил к делу; он взял несколько лучей солнца, задумчивую грусть луны, трепет лани, ласковый взгляд серны, красоту лебедя, степенность павлина, благоухание роз, голос соловья, стройность тростника, кротость голубя, сладость меда, нежность пуха, легкость воздуха, свежесть воды… Смешал все это, но, во избежание приторности, бог добавил: непостоянство ветра, хитрость лисицы, яд змеи, алчность акулы, трусость зайца, жестокость тигра, слезоточивость облаков, болтливость сороки и все ужасы стихии… Из этой смеси вышла прекрасная женщина. Бог вдохнул в нее душу, отдал мужчине и сказал: “Береги ее, повторения не будет!”
Хочу остановиться, но бог, говорят, любит троицу, и против его желания я идти не в силах, поэтому дальше идет рассказ третий: “Великий дух Ридьялу вылепил мужчину из глины, но когда захотел создать женщину, увидел, что лепить ее не из чего. Глины уже не было. И он создал ее из трепета травы, из запаха цветов, взгляда серны, прелести солнечного луча, скорости ветра, слез дождя, сладости меда, тщеславия павлина, изящества ласточки, красоты алмаза, нежности горлиц. Соединив все вместе, он получил столь прекрасное создание, что сам удивился. И Ридьялу отдал эту женщину мужчине, чтобы тот заселил с ней землю.
Мужчина взял ее в жены, но через короткое время прибежал обратно к Ридьяле:
— Мне не нужно этой женщины. Она все время от меня чего-то хочет, все время она чем-то недовольна и трещит без умолку.
И Ридьялу взял эту женщину обратно, но через некоторое время к нему опять пришел мужчина и сказал:
— О, великий Ридьялу! Мне грустно. Эта женщина была все-таки довольно милая. Она, не переставая, говорила, играла, все время чего-то хотела… короче, я без нее не могу!
Тогда Ридьялу снова отдал ему женщину. Но спустя некоторое время мужчина опять вернулся к Ридьяле со словами:
— О, Ридьялу, но эта женщина совершенно невыносима. Она вызывает у меня больше злости, чем радости. Я просто не могу с ней жить.
— А без нее? — спросил его великий Ридьялу. Тут мужчина задумался, покачал головой и грустно сказал:
— Думаю, что не могу жить ни с ней, ни без нее...
Так была высказана глубочайшая истина, верная и поныне”.
Дата стоит: 5 июля 1958 года.
Я думаю, что Отцу, хорошо знавшему великие принципы чередования, пришлось с лихвой самому испытать в своей жизни законы Инь и Ян, то есть любовь и ненависть, войну и мир, дружбу и предательство, белое и черное, но Путь вел его всегда к великому триединству: Человек — Земля — Космос. О дружбе он говорил как о сумме оправданных доверий. Сейчас я знаю, что он дружил с Землей и Небом.
… Он шел в сумерках домой и не заметил траншеи, вырытой для прокладки труб. Упав в нее, Отец сломал ногу в самой стопе, самостоятельно выбрался из ямы, добрался до каменной урны, сел на нее, попросил кого-то вызвать “скорую помощь”. В ожидании “неотложки”, он сидел на месте, совсем недостойном его, и всматривался в густеющую мглу, досадуя, что уличный фонарь не светит. Вдруг он увидел прохожего с важной осанкой, шедшего, постукивая палочкой, тем же опасным путем. Отец приподнялся и крикнул предостерегающе:
— Осторожней! Там глубокая яма! Я только что сломал там ногу!
Прохожий обернулся на его голос, сделал какое-то странное
движение, словно подаваясь к Отцу, но затем проверил тросточкой дорогу перед собой и благополучно перешел через перекинутую доску. В пучке света, падавшего из витрины магазина, Отец узнал в прохожем своего хорошего знакомого, который уходил, не оглядываясь и сутулясь, явно не желая быть узнанным, хотя Отца по его густому голосу не признать было невозможно. Наверное, испугался хлопот, связанных с помощью человеку, попавшему в беду. Кто знает… А в радости он называл себя другом Отца.
Об этом случае тоже есть запись на тех же четвертушках бумаги. Тот же зеленоватый, как солдатская шинель, истертый конверт поведал мне о случае очень давнем, сохраненном Отцом...
Запись сделана карандашом резким почерком Отца: “Вспоминается мне один случай из биографии отца. Вот он:
Однажды вечером в наш аул прискакал оседланный конь без седока, с болтающимися на шее поводьями. По всем признакам было видно, что конь сбросил где-то недалеко своего седока. Кругом не было никого видно. Значит, с седоком случилась беда.
Отец и дядя поехали в том направлении, откуда прискакал конь. В балке они нашли человека, лежащего без сознания. Положив больного на чекпен (плащ) отца, они осторожно привезли его в аул.
Человек был средних лет, белокожий и рыжебородый. Он лежал с закрытими глазами, тяжело дышал и пылал жаром. Отец его раздел и, намочив в ключевой воде большую скатерть, обернул тело больного в такой вот своеобразный “общий компресс”.
Дяде он велел немедленно оседлать верблюда вьючным седлом-комом. Когда привели верблюда, он сам по ходу его, по бокам седла кома привязал накрепко два длинных шеста, на горбу, между жердями, настелил толстый слой соломы, накрыл ее большой кошмой, края которой свернул в трубку, и получился желоб, совсем как аккуратно вырытый арык. Постелил одеяло, положил на него перину, подушки. Проверив надежность такого “паланкина” на горбу верблюда, велел уложить больного, на котором освежили “компресс”. Наполнили бурдюк свежей ключевой водой и, сказав, что надо “использовать прохладу ночи”, с дядей тронулись в путь...
Утром отец и дядя вернулись. Дядя рассказывал, что они ехали очень медленно, часто делали привалы, чтобы не потревожить больного и меняли мокрую скатерть на его теле.
Только к рассвету привезли больного в его аул, но все в том же бессознательном состоянии, однако живого...
Через полтора месяца приехал к нам старик Жанатас, который после угощения в доме долго беседовал с отцом у околицы.
Провожая Жанатаса, отец сказал:
— Не обессудьте, Жанеке, за то, что не смогли вас принять, как подобало бы. Мы с братом выполнили лишь свой человеческий долг. Не стоит нас благодарить. И его это ни к чему не обязывает...
Я понял, что речь шла о рыжебородом больном. Впоследствии я узнал, что тот “больной” был непримиримым врагом моего отца...”
Я думаю, что готовность прийти на помощь людям передана Отцу моим дедом Момышем. Вот и сейчас, когда Отца нет с нами на земле, мне все время кажется, что Отец, уже в бронзовом своем обличье, стоит на высокой горе, вглядываясь в города и веси, всматриваясь пристально в степь, чтобы вовремя предупредить других об угрожающей им опасности, забыв при этом о собственной тревожной и вечной боли. Он хочет сойти с пьедестала и прийти к людям, но камень и бронза и непреложный Верховный Закон пока еще не отпускают его к живым. Он с нами, но пока еще не пришел. Но его время прихода уже предощущается, потому что грядет час честных, несмотря на временное пиршество бесчестных...
… Ознакомившись с первыми страницами этого Слова, один мой знакомый сказал:
— Здесь нет стройной логики.
— Я рассказываю об Отце близким и понимающим людям, которых многие тысячи. Я не строю научный доклад. Я не пишу статью о мертвом, а говорю о живом. Один из великих сказал: “Призывая логику, ты изгоняешь бога”. Я бы не хотел прогонять душу Отца из написанных мной строк, — ответил я.
… Первое слово подошло к концу, а расставаться с ним горько. Наверное, поэтому мне хочется крикнуть в конце слова во имя Отца:
— Отец! Мое незнание меня самого простится. Но прости мое незнание тебя! Я начну узнавание, а завершат его другие силы -человеческие, космические, божественные… Но для меня ведь это тоже счастье — все время узнавать тебя!
| << К содержанию |