Я закрыл эту книгу с каким-то странным чувством изумления и восторга. Неужели я был лично знаком с этим человеком, с которым не раз сидел за одним дастарханом и за столиком летнего кафе? Мы говорили о совсем обыденных вещах, но сейчас они перестали мне казаться простыми, я тогда не знал его стихов, но подсознательно ощущал притягательность их создателя, даже не подозревая, что мне посчастливилось общаться с прекрасным и чистым человеком и великим поэтом.

 

Помню, Отец сказал:

 

— В этом джигите много солнечной энергии. Его сердце настроено на удивительную гармонию. Его стихия — простор; в городе ему тесно. Он рожден не для нашего жестокого и противоречивого мира, а для иных, более высоких измерений. Встречаясь с ним, не упускай мгновений, а впитывай его светлые излучения. У него большое и крылатое сердце, способное оживлять слова.

 

Сейчас я горько жалею о том, что недостаточно внимательно прислушивался к словам Отца и не всегда следовал его совету.

 

В феврале 1987 года я сидел в домашнем кабинете Димаша Ахметовича Кунаева, который рассказывал интересные истории о моих нагаши, родственниках по материнской линии, происходящих из рода Каракесек и приехавших из Каркаралы в Алма-Ату в 1864 году, когда было отменено крепостное право, я удивлялся памяти, уму, простоте и сердечности этого великого человека, испытывая трепет от общения с ним.

 

Для Динмухамеда Ахметовича это было совсем нелегкое время и я мог только предполагать, как тяжело ему было на сердце. Один именитый литератор, который тоже посетил Кунаева, при встрече пожал плечами и сказал :”Был я у него и увидел простого казахского аксакала”. Мне стало обидно от этих слов, но позже, уже после нескольких встреч с Димашем Ахметовичем я понял, что он, проявляя неизменную приветливость, все же раскрывается постепенно по мере того как проникается доверием к собеседнику, и тогда во всем исполинском величии предстают перед глазами слушателя масштабы его мышления и глубина чувств. А в ту февральскую встречу он неожиданно спросил:

 

— Скажи, каким поэтом был Мукагали Макатаев?

 

Я сначала растерялся, а потом, задрожав от радости, сказал:

 

— Димаш ага, он был великим поэтом и одним из самых чудесных людей, которых я знал. Он был похож на большого ребенка, готового любить весь светлый мир. Но гениев не понимают, и не нашлось человека, который бы погладил его по голове и сказал ласковое слово. А он в этом очень нуждался. Больше ему, наверное, ничего не было нужно.

 

Димаш Ахметович задумался, погрустнел, а потом с сожалением заметил:

 

— Мне о нем докладывали совсем иное… Как жаль!

 

… Светлый конь акына бьет копытом на дальнем холме и звонко плачет, чтобы утешил его и пустил наметом по песенным лугам плечистый и добрый джигит с голосом птицы и бога. Но он машет рукой в даль и ждет, когда люди в домах своих откроют его книги, когда.запоет удивительная женщина его золотую песню “Сары жайлау”. В эту волшебную минуту за его спиной вырастут солнечные крылья и он промчится на своем могучем скакуне по синему небу над всем Казахстаном, спрыгнет с седла под стенами Москвы, где скромными полевыми цветами рдеет кровь отцов, поклонится их памяти и снова взлетит на коня, чтобы продолжить свой путь к теплящимся в ночи огонькам живых и рукоятью плети стучать потихоньку в дребезжащие окна, напоминая о прекрасной жизни и о своей вечной тревоге.

 

… Мукагали написал прекрасные стихи и о нашем Отце. При встрече родитель сделал ему замечание, которое обидело поэта. Но потом Отец понял после долгих раздумий, что это были не одноуровневые поверхностные стихи лозунгового характера, а стихи, имеющие несколько глубинных смыслов и светлых подтекстов. Поняв это, он подошел к телефону, набрал номер поэта и извинился перед младшим, мужественно признав свою неправоту. О чем они говорили потом я не знаю, и сейчас, конечно, жалею об этом. Но при следующей встрече Мукагали потрясенно посмотрел на меня и дрожащим голосом сказал:

 

— Великий батыр попросил у меня прощения. Какой пример! Какое для меня счастье! И какой жгучий стыд за то, что я вынудил батыра ага извиняться передо мной! Знаешь, я теперь за него и жизнь свою готов отдать.

 

… Люди выходят на зов акына в предрассветную синь и у них в первый миг душа зябнет от предчувствия чуда и пальцы холодеют при нежном прикосновении к страницам его книг, но тотчас отогреваются до сердца от ясного жара его улыбчивого огня. В том пламени каждая строка его стихов свивается в молнию камчи, на рукояти которой сияют острые и чистые оплавленные в огне сердца звезды. С той минуты уже не узнаешь, то ли дождь осенний бьет тревожными дробинами в оконное отекло, то ли плеть Мукагали зовет на свидание с песней. И если горчит в груди желтая тоска, настоянная на опавших листьях, то она проходит, едва открывается книга поэта, словно заветная дверь в щедрый и солнечный мир великодушного и благородного, могучего и незащищенного акына, мечтавшего остаться светлым сыном для всех добрых людей.

 

… Однажды Отец, посмотрев фильм под названием “Если бы все человечество состояло из Гусевых”, нервно передернул плечами, вставил в свой длинный мундштук сигарету и, забыв зажечь спичку, сказал:

 

— Если бы все человечество состояло из Мукагали Макатаевых, то земля превратилась бы в мир благоденствия, открытости, честности и любви.

 

— Да, наверное,  промямлил я.

 

Он усмехнулся, посмотрев на меня, и добавил:

 

— А если бы все человечество состояло из черновиков, то вся планета покрылась бы ленью, глупостью и себялюбием. Она погрузилась бы в тяжкий сон, из которого ее вывел бы только Судный День.

 

… От иных песен Мукагали соленым кристаллом льда застревает острый ком в горле, и только горячий голос самого поэта может растопить в светлую влагу окаменевшее рыдание. Таких слез не надо стыдиться, потому что не от слабости они, а от любви и гордости за своего акына. Разве в час, когда он умолк, не завыли от тоски черные камни гор, не захлебнулись от слез озера, не выцвела степь от боли, покрывшись седой травой от края и до края, не ослепли реки, не застонали высокие деревья, распустив косы ветвей, не стали черными светлые юрты по всей казахской земле?

 

— Если бы во время войны ко мне попал Мукагали, я бы отправил этого солдата домой, — заявил однажды Отец. — Мы не так богаты талантами, чтобы посылать их под слепые свинцовые пули.

 

— Но этим поступком ты бы оскорбил его человеческое достоинство, — возразил я.

 

Он хмуро посмотрел на меня и сказал:

 

— Я мог бы сделать это так, чтобы не обидеть поэта. Впрочем, под каким бы видом я это не преподнес ему, он бы все равно почувствовал себя униженным. Знаешь, иногда в твоей болтовне проскальзывают какие-то тени разумных мыслей. Нет, я бы не стал спасать его от пуль, а проследил бы за тем, чтобы сердце его не ожесточилось. Я вспомнил, как на фронт в составе казахстанской делегации приехал мой давний друг, мой брат, поэт Абдильда Тажибаев. Он шел ко мне, с трудом передвигая по снегу и грязи свои ноги. “Абдильда! — вскричал я. — Зачем ты приехал сюда, да еще с больной ногой? А что если тебя убьют?”. Он поднял на меня глаза и ответил: “Разве моя жизнь дороже твоей, Баурджан?”. Выходит, я не имел бы права сохранить для людей даже такого поэта, как Мукагали, потому что в той войне решалась судьба всего человечества.

 

… Большому сердцу поэта было тесно в клетке ребер, вот почему он вырвал его из груди и держал горящим солнцем в руках, подняв высоко над своей прекрасной головой, хотя и знал, что сердце, подставленное ураганам жизни, грозам невзгод будет страдать и болеть сильней, став еще более уязвимым и беззащитным. Но акын все лучше понимал высокую истину, что только без остатка отданное сердце сделает его навеки сыном народа и самого отдаленного уголка родной земли, и вольется по горячей капельке в каждую душу, сохранив его самого живым в негасимой людской памяти. И он, не колеблясь, выбрал себе такую грудную и счастливую долю.

 

Мне представляется, что сейчас он жив, как никогда. Он награжден государственной премией, его именем названа улица в Алма-Ате и есть, наверное, улицы его имени и в других юродах и селах Казахстана, но все это пришло к нему уже после смерти. И в этом его судьба очень похожа на судьбу батыра, которому он когда-то посвятил свои стихи.

 

Сегодня он живет в каждом доме, где читают книги. Его щедрого сердца хватает на всех, и он может войти одновременно в тысячи домов и задушевно спеть сразу с миллионами душ. И его продолжают ждать бабушки с серебряными косами, чтобы он дал имя их теплым внучатам, глядят на повороты улиц молодые влюбленные, которые не могут начать свадьбу без своего акына. А он смотрит на них, желая всем ясным людям вечного мира и счастья, а омраченным душам желая избавиться от туч.

 

Он никогда не клялся праздными словами в любви к народу и Отчизне, однако всей своей жизнью подтвердил силу этой великой преданности и любви, без которой он бы не смог жить. Мукагали сам сказал:

 

— Произнести не трудно: “Родину я люблю. Я перед ней склоняюсь, голос ее ловлю”. Слов не бросай на ветер, не говори бездумно: “Я за родную землю душу отдам свою”. Дети Отчизны живы — значит, она жива. Ей не приносят пользы выспренние слова. Родина — сад огромный. Стань же зеленой, скромной и плодоносной веткой. И да шумит листва!”

 

Он и был могучей веткой исполинского дерева ясной жизни, украшенной свежей зеленью изумрудной листвы поэзии, отягощенной яркими и целебными плодами, дающими мудрость и радость. По этой ветке струились самые чистые соки корней родной земли, а листья под дыханием времени прошумели лучшими песнями, которые не забылись в звонком голосе ветра.

 

Как листья, как ветка под солнцем, как степь и горы Мукагали был естествен во всем и пел свободно, как птица. Никогда у этого поэта не было позы, но всегда в его жизни и песнях жила ясная и твердая позиция. Ему можно было подражать только в начале пути, но учиться у него необходимо было всегда, чтобы подражание переплавилось в огромной чистоты и прочности убежденность, которая горячей золотинкой пылало в каждой капле крови акына. Да будет милостив к нему Аллах и даст успокоение его душе в райских садах Эдема!

 

… Лежа на диване, Отец перелистывал томик стихов Мукагали. Рядом, на письменном столе стояла пепельница, полная окурков. По выкуренным сигаретам я понял, что он вел долгую беседу с акыном. Отец поманил меня пальцем и велел садиться. Я присел на стул и подался грудью к нему. Он так пытливо и долго смотрел мне в лицо, что я даже вспотел от напряжения. Наконец Отец сказал:

 

— В отношении тебя я допустил немало ошибок. Но главная заключается в том, что я вообще позволил тебе появиться на свет. Впрочем, я был тогда на войне и получил известие о твоем рождении через три месяца, когда мы уже находились в боях. Еще одной ошибкой, которую я мог исправить, но проглядел, является то, что я разрешил тебе застрять в городе, в котором ты родился; надо было гнать тебя в аул, и не на каникулярное время, а на постоянное место жительства. Тебя следовало отдать в казахскую школу хотя бы для того, чтобы ты лучше понял поэта Мукагали. А теперь доклад окончен. Можешь идти вон!

 

… Он был одинаково дорогим для всех, кто любит свет, и всегда будет принадлежать каждому чистому человеку, независимо от того, в каком селении качала материнская рука детскую колыбель. Каждый дом стал для акына отчим, каждый аул — родным, каждый город -своим. Каждый аксакал был для него отцом, каждый джигит — братом, каждая девушка — сестрой, а сам он всю свою жизнь мечтал быть чистым и добрым ребенком, приносящим радость всем. Но ведь Мукагали и был удивительным, прекрасным, мудрым и доверчивым ребенком, владевшим богатырским песенным даром, который он так боялся не до конца отдать людям и остаться в долгу перед народом своими неспетыми песнями. Слава Аллаху, такой беды, кажется, не случилось, потому что он допел главные песни свои. Но горько сознавать, что не услышали мы, может, самых прекрасных его стихов. Зато, верю, слышат их небеса.

 

Тому, кто все отдает людям, принадлежит все. Мукагали не делил радостей и бед времени на свое и чужое, кроме добра и зла. Он был настолько любящим сыном земли, что все горести, несправедливость, обиды хотел забрать и унести с собой в небытие, чтобы мир стал чистым и прекрасным навсегда, пусть даже без него. И такая самоотверженная верность дала ему право без боязни войти, в любой дом и с открытым сердцем приблизиться к каждому человеку, не страшась, что его оттолкнут. Не потому ли его сердце было беззащитным перед вероломством. Но он великодушно прощал близоруких, оглохших к слову доброты людей. Многие эзотерические учения и даже официальные религии призывают человека освобождаться от мирских привязанностей, которые условны, скоротечны и не могут существовать вечно с людьми, и это должно делаться ради очищения тех каналов восприятия, которые загрязнены земными страстями и мешают потокам высшей энергии проникать в человеческое сознание и общаться с верховными мирами. У Мукагали все эти каналы были открыты для общения с тонкими сферами. Мне иной раз кажется, что если бы Отец не проливал кровь на войне, то и он смог бы войти в такие области сознания, которые мне и не снились. Но кровь прочно закупоривает все духовные каналы, и меня до немоты изумляет то, что родитель сумел разрушить эти заторы...

 

Однажды ко мне пришли неожиданные гости в лице вербовщиков иеговистской веры. Они говорили, что попы коварно скрывают имя Бога, хотя оно точно названо в священных книгах и имя его Иегова. Они критиковали христианство и в качестве аргумента привели слова Христа о том, что он явился в этот мир, чтобы разрушить дома и построить храмы. Я возразил им, сказав, что пророк Иса, которого глубоко уважал пророк Мухаммед, имел в виду те дома, которые мы построили внутри себя и в которые тащим без разбора свои страсти, пороки, слабости, зависть, ненависть, жадность. Мы натаскали в свои кладовые столько барахла, что уже не видим света Божьего. А Иса хотел разрушить дома нашего ограниченного сознания и построить в душе каждого светлый храм, изливающий свет доброты и мудрости на все окружающее, так что не жилища наши приходил разрушить Иисус и не застроить всю планету одними церквами, а пробудить людей к духовной жизни, заставить их обратить внимание на вечные, а не на преходящие ценности.

 

Я далек от мысли сравнивать Мукагали с пророком, но иногда мне кажется, что в чем-то его миссия, была пророческой.

 

Учения зовут людей стать чистыми, как дети. Я вспомнил одну вычитанную историю о том, что у одной маленькой девочки родился братик. Вскоре она начала приставать к родителям с настойчивой просьбой разрешить ей побыть с младенцем наедине, но взрослые, боясь, что из-за детской ревности дочь может нанести увечье ребенку, не позволяли ей этого. Но девочка так слезно упрашивала, что в конце концов они сдались, однако все устроили так, чтобы можно было все видеть и слышать. Из укромного места, надежно спрятавшись, родители наблюдали за дочерью и сыном.

 

Девочка осторожно, на цыпочках подошла к колыбели брата, нежно склонилась над ним и дрогнувшим голосом спросила:

 

— Малыш, скажи мне, как выглядит Бог. А то я начала забывать. Но ты же помнишь?

 

Сейчас мне кажется, что Мукагали помнил, каким является Создатель, но не мог сказать об этом огрубевшим людям. Да простит меня Аллах, если я не прав!