Слово двенадцатое
Дыхание памяти
В знак утренней зари, и десяти ночей,
в знак четных и нечетных чисел,
и ночи, что вершит свой бег! Не в них ли
кроется свидетельство для тех, кто разумеет?
Заря. (Сура 89. ст. 1 — 5
В моей жизни все перемешалось, оставив неизменной лишь веру в доброту и справедливость. Бесценным капиталом нашего дома как была, так и осталась честность, хотя смутное время даже это единственное наше сокровище поставило под сомнение. Но даже это не заставило меня разочароваться в людях, к которым я продолжаю испытывать не ожесточение, а сострадание. Думаю, что если бы я солгал, для меня закрылись бы ворота памяти, без которой дни мои стали бы серыми. Утешением служит то, что тучи наветов рассеются, что грязь не пристает надолго к чистому, что перед памятью Отца, перед совестью и небом дом наш бел и безгрешен. В перевернутом мире не осталось, кажется, имени, на которое тучи не бросили бы тень и только внутренний голос говорит тихо, но убедительно, что придет час, когда все вокруг снова встанет с головы на ноги.
Прочней всех, как представляется мне, стоят на ногах солдаты, крепко упершись сапогами в родную землю. У них сейчас самая ясная жизнь, но даже их качают неистовые и непонятные ветры перемен. Но я верю, что воины выстоят.
Меня отчаянно вертят смерчи реформ, и если сегодня я стою на голове, то завтра непременно встану на ноги. Наверное, стоять хоть какое-то время на ногах помогает память. И я хватаюсь за нее, как за якорную цепь, потому что от нескончаемых вихревых потоков уже подступает тошнота и кружится голова. И нет сил удежать даже ручку в руке. Сегодня ручка писателя не кормит, чернила высохли и перо проржавело. Но я знаю один рецепт, следуя которому можно очистить перо и снова привести его в рабочее состояние. Для этого нужно взять пузырек слез, флакончик крови, перемешать их с испарениями отчаяния, протереть тряпочкой боли и перо засверкает, как кинжал. А дальше все зависит от позиции писателя; если он хочет сражаться, то может пускать кровь другим, а коли он человек мягкий, добрый и мирный, то может смазать перо оставшимся от лучших времен жиром и спрятать в ящик стола, как в гроб.
— Испытания обрушились не только на тебя одного и, видимо, стезя у тебя проселочная, пассивная. Ты и при Советской власти норовил идти обочиной, а те, кто гарцевал по шляху на красном коне, сейчас красуется на синем в желтую крапинку. Но ты, кажется, об этом не жалеешь, больше всего на свете оберегая свой покой и наполняя кладовку рукописями, у которых, возможно, никогда не будет читателя. Нытье не является борьбой. Жалоба не является жалом. Неудачник пахнет не ладаном, а неладами, поэтому люди стараются обойти его стороной. Тяжело, конечно, быть самому себе единственным читателем и собеседником. Но уверен ли ты в том, что нет у тебя в этом мире опоры и осветчика? — лениво заворочался в мозгу монолог.
Я встряхнулся, прогоняя от себя все мелкие, злые и никчемные мысли. Я знал, конечно, в душе, что я вовсе не одинок, что в этом мире кому-то нужны и мои книги, раз мне дозволено было небом написать их. Тем более, что никого я учить, а тем паче поучать не собирался, а просто пытался в чем-то разобраться и делился с бумагой своими сомнениями, потерями и приобретениями. И если срывался на менторский тон, то виноватил только себя, казня себя же тем, что мог отпугнуть читателя. И я всегда, конечно, знал, что есть у меня Отец, к которому всегда можно прийти и за советом и за подзатыльником. Оказывается, затрещины с того света бывают еще больней...
— В народе говорят, что если дитя не плачет, ему и сиську не дают, -раздался насмешливый голос Отца. — Понимаю, в твоем возрасте стыдно клянчить титьку, а твое бумагомарание оказалось в жесткое время неразумно невостребованным, но когда-нибудь даже твоя писанина может оказаться нужной. Раз уж ты выбрал своей судьбой бумагу, то оставайся верной ей одной. Другого у тебя все равно не получится. Не живи с повернутой назад головой, а бери из прошлого только самое ценное. Не всхлипывай над воспоминаниями, а живи памятью, потому что она имеет протяженность во времени и может пригодиться в будущем. Воспоминания — это нечто преходящее, бытовое. А память — бытийна. Она содержит урок. Брать же уроки у памяти мало кто умеет, поэтому учись, учись и учись.
… Отец хотел расшевелить меня, пробудить хоть к какому-то действию, но я так запутался в джунглях каждодневных перемен, что не в силах был пошевелиться. Может, письма помогут мне изменить вялость моих дней, ведь они тоже содержат память?
… Все старые и новые письма, слетевшиеся к Отцу, тихо спят в заветном месте, как уставите птицы в теплом гнезде. Наверное, пришло время разбудить их. Но как сделан» э го, если сам я продолжаю спать, хотя и понимаю, что и памяти нашей постоянно должны звучать голоса, не дающие заснут», совести. Это голоса чистые и строгие, ободряющие и укоряющие, умолкшие и живые, но все очень человечные. Мы слышим их, перебирая старые письма.
Есть у этих писем удивительное свойство обжигать сердце. Прикасаясь к ним руками, ощущаешь горячее дыхание людей, писавших их, чувствуешь биение их пульса.
Письма от солдат говорят о том, что у воина всегда прямой путь, куда бы ни заносила его судьба. Как жаль, что я не воин, что избранный мной путь оказался не Волоколамским шоссе, а кривой проселочной дорогой. Но даже этой дороге надо сохранять верность, потому что и на ней происходят интересные события, удивительные встречи и открываются сказочные виды. Даже на эту дорогу слетаются письма, как бабочки на цветы. И вдруг обнаруживаешь, что все эти письма бесценны и необходимы.
Мне кажется порой, что наш дом переполнен памятью; она живет здесь постоянно, а воспоминания приходят и уходят, как случайные гости. Даже если бы мы захотели вдруг обеспамятеть, нам бы этого просто не позволили. Вот и живем мы одной только памятью, нежданно ставшей нашей судьбой.
Я встал с места и медленно двинулся к заветному шкафу. И вдруг я понял, что встреча с памятью меня пугает. Может потому, что вместе с ней порой приходят и непрошенные воспоминания...
Я взял желтую папку, лежавшую на самом верху полки и присел на стоявший рядом жесткий диван.
В первой попавшейся связке лежала сверху открытка, подписанная маршалом Гречко. Ну, и конечно, нахлынули воспоминания, как я и ожидал.
… Димаш Ахметович, грустно посмотрев на меня, сказал:
— Делалось много попыток восстановить справедливость. Я сам несколько раз обращался к Брежневу лично с вопросом о присвоении Баурджану звания Героя. Леонид Ильич сначала выслушивал все доброжелательно и благосклонно. Но однажды, когда я затронул снова этот вопрос, он с заметной холодностью сказал: “Димаш, не будем пересматривать историю”. Я понял, что на него оказали влияние какие-то противоборствующие силы. Через некоторое время мне удалось узнать, что против присвоения звания Героя Советского Союза Баурджану Момыш-улы категорически и раздраженно выступил маршал Гречко, бывший в то время министром обороны.
… Боевой друг и побратим Отца Дмитрий Федорович Снегин рассказывал, как на одной из встреч с Кунаевым Димаш Ахметович спросил:
— Скажи, Дмитрий, чем мог разгневать министра обороны твой фронтовой друг?
Я молчал. Не мог же я открыть, что мой фронтовой друг величает министра обороны то душкой, то маркизом, а то и сладкой ехидной. “Выскочка” звучало в его интонации высшей похвалой. О высказываниях Баурджана по поводу талантов маршала Гречко, о его боевых подвигах, к которым прибегал ординарный профессор в своих лекциях с кафедры Военной академии тыла и в личных перепалках, ходили легенды. Не дождавшись моего ответа, Д. Кунаев продолжал:
— Гречко слышать о нем не хочет, всех членов Политбюро настроил против, склонил на свою сторону Леонида Ильича. Рассчитывать на положительное решение в ближайшем обозримом не приходится...
… Долгое время я об этом ничего не знал, да и не мог знать, потому что ни Отец, ни дядя Митя не сказали бы мне ни пол слова. Мне кажется, что не личные, а принципиальные позиции привели двух военных людей к непримиримости, что речь шла о судьбе Армии, о перестройке в ней, о профессионализме кадров… Кто знает, на каком вопросе вспыхнула искра. Может, гнев возник из-за отношения маршала к жизни солдат, которыми дорожил Отец? Я не знаю и не могу судить.
И снова пришло воспоминание. Однажды меня пригласили выступить на телевидении в прямом эфире. Девушка, ведущая передачу, была интересной и умной собеседницей. Она в ходе передачи заметила, что Баурджана Момыш-улы часто называют казахским Суворовым. Я ответил, что сравнивать генералиссимуса с гвардии полковником не корректно хотя бы потому, что полковник Момыш-улы не топил в крови крестьянские восстания. По моему, ведущая немножко обиделась на меня...
А сейчас я держу в руках открытку и читаю: “Уважаемый Баурджан! В годы суровых военных испытаний Вы находились в рядах активных защитников нашей Родины. Ваши заслуги в Великой Отечественной войне будут вечно в памяти нашего народа. Желаю Вам крепкого здоровья, счастья в жизни и успехов в труде на благо социалистической Отчизны.
Министр обороны СССР, маршал Советского Союза А.А.Гречко”.
В связи с украинской фамилией маршала пришло на память еще одно воспоминание. Димаш Ахметович рассказывал:
— Командующим Среднеазиатским военным округом был назначен к нам генерал Лященко. Однажды мы вышли с какого-то совещания и шли по коридру ЦК, как увидели идущего нам навстречу твоего папу. Он поднял руку, останавливая нас, а потом, ткнув пальцем в генерала, сказал:
— Димаш! Вот с этим мы учились в Академии Генерального Штаба. Он был троечником, а я отличником. Он генерал-полковник, а я -полковник. Доклад окончен! Честь имею! — и пошел себе дальше.
Все мы были смущены, сложилась довольно неловкая обстановка.
— Димаш ага, как вы поняли слова Отца? — решился спросить я.
Он рассмеялся, словно заново переживая тот случай, а потом
сказал:
— По-моему, я понял его правильно. Баурджан хотел сказать, что если бы его фамилия была не Момыш-улы, а Момыш-уленко, то он тоже стал бы генерал-полковником, а то и выше. Впрочем, речь шла о гораздо более важном, чем звезды на погонах; твой Отец говорил о том, что все большее пространство в государстве занимает психология имперского отношения к окружающему, поднимает голову и армейский шовинизм. Он понимал, что ни к чему хорошему это не приведет.
… Каждый солдат страстно хочет рассказать о виденном, пережитом, выстраданном, передуманном, чтобы ни крупица золотой памяти не пропала даром, чтобы этот богатый и трудный опыт получили в наследство идущие следом поколения. Если сердце готово принять, то воин отдаст детям все, чем богата его душа, все, чем переполнено сердце: боль и радость, лица и голоса друзей, дым далеких пожарищ, стоны сел и городов, слезы матерей, гордость побед. Горькая пища, ровесник? Так ведь без этой великой горечи не было бы сладости жизни. Вот почему мы, наверное, не вправе забывать. А отцы всегда готовы поделиться последним, но почему-то внуки не хотят делиться с ними ничем. Не хочу обижать ни сыновей, ни внуков несправедливыми обобщениями, но среди нас есть такие, а глазам видеть не запретишь, и умеющий слышать услышит. А имеющий сердце?...
Я заметил, что уже держу в руках другое письмо: “Многоуважаемый мой фронтовой командир Баурджан! К Вам обращается с приветом и любовью Ваш воспитанник — пулеметчик Алексей Иванович Блоха… Обращаясь к Вам, убедительно прошу изыскать возможность вызова меня в город Алма-Ату, где бы я мог встретиться с Вами лично и с другими литературными работниками, изложить обо всех мне известных боевых делах за годы войны… Всегда уважающий Вас, обнимаю. Ваш Алексей. 29 июня 1970 года”.
… И вновь я услышал голос Отца:
— Скромнее солдата существа нет. Будьте чутки, внимательны и справедливы к нему… Многих, в том числе даже военных, раздражает, когда пехоту справедливо называют основным родом войск, а нас -общевойсковыми командирами… Пехота, сочетая в себе мощный огонь с ударной живой силой, штурмовым ядром способна выполнять боевые задачи в самых разнообразных условиях местности, погоды, в любое время года и суток.
Назначение пехоты — ближний бой. Она начинает его, оказывая на противника огневое воздействие, подавляет и завершает, окончательно уничтожает его страшным штыковым ударом в грудь с глазу на глаз. Она самостоятельна в маневрах, огневом состязании и штыковом ударе. Она — основной и универсальный род войск ближнего, самого жестокого и жуткого этапа боя, она способна завоевать и прочно удержать завоеванное.
Ни от одного солдата других родов войск не требуется такой выдержки и отваги, почти нечеловеческих усилий, напряжения, как от пехотинца. Никто так остро не испытывает моральную, психологическую и физическую жестокость боя, как пехотинец… Никто такие осознает опасность и уверенность в превосходстве или обреченность своего положения, как пехотинец… Никто так остро не испытывает сладкую радость боевого подвига и горечь неудач, как пехотинец… Ни от кого не требуется такая внутренняя душевная стойкость, хладнокровие, сохранение разума, сознающего долг, чтобы встретить несущееся стальное чудовище, плюющее в него огнем, способное раздавить в блин все преграды на пути, как от пехотинца, который свою обнаженную грудь противопоставляет средствам большой разрушительной силы, как будто его тело плотнее, непробиваемое, чем любая толстая броня.
Как бы относительно ни был слаб огонь пехотинца, но благодаря тому, что ничтожной винтовкой управляет человек, его разум — огонь его точен и губителен. Укус пехотной “пчелы” смертелен наверняка и вернее Изрыганий огнедышащего дракона — царь-пушки и прочих мощных: орудий, которые в большинстве своем нагоняют страх, как гроза. Но как ни громка гроза, а молния-разряд — наверняка поражает не всех, на кого гневалось небо, а лишь одну точку. Кроме того, пехотинец владеет оружием боя — штыком вплотную, что и венчает успех боя… Никто так не испытывает экстаза близости с противником в бою, атаке, как пехотинец, в самый жуткий и решающий момент боя, когда собственноручно штыком ощущает не только тело, но и нутро неприятеля. Итак, пехота -решающая сила. Подумать только, как многогранна обстановка и психологическое воздействие ближнего боя, как глубоко сложен и одновременно прост образ скромного человека — пехотинца в этом котле боя с топливом самой высшей калорийности — термитом.
Ни в ком так отчетливо не проявляются естественная красота и естественное безобразие человека, его моральный облик, высокий нравственный уровень, его неукротимая воля, неиссякаемая энергия, мужество, храбрость, совесть и честь, разум и безумие, правда и ложь, ни в ком так не сочетаются человек и зверь, как в пехотинце.
Пехотинца многие знают очень плохо… Образ солдата-пехотинца широк, как необъятный стенной простор… Видимо, все эти мысли и чувства переполняют Алексея Блоху, который имеет право говорить о боях не только от своего имени, но и от имени всех солдат, которые были рядом.
… Я отложил в сторону письмо пулеметчика и взял следующий конверт. Письмо было уже от офицера 9-й Гвардейской стрелковой дивизии майора Александра Олимпиевича Шарыпова. Он обращался к своему комдиву с вопросом, будет ли писать Баурджан Момыш-улы о боевых действиях дивизии, взявшей за горло эсэсовцев в Прибалтике.
Я не знаю, почему Отец не написал об этом периоде военной судьбы; наверное, были на то свои причины. И тут снова раздался голос родителя:
— Всему нужно время для созревания, и этой теме тоже. В 9-й Гвардейской был стабильный героизм и совершались подвиги, равноценные панфиловским, хотя нет ни одного одинакового подвига и чей-то подвиг невозможно повторить. Но что делать, если несмотря на обилие материала сама тема не созрела во мне. А натужно, с глубокими придыханиями призывать вдохновение я не умею, да и не стану. Одно могу сказать; каждый мой боец был первым для меня в строю, даже если стоял во второй шеренге. А вот ты первым ни в чем не стал.
— Ну что ж, — ответил я. — Если не будет второго, тропа зарастет и не станет дорогой, а имя первого забудется. Быть вторым тоже почетно.
-А если ты станешь сотым? — поинтересовался Отец.
— Не страшно, если я при этом буду с уважением помнить о первом, втором и третьем, — сказал я.
И вдруг меня охватила тоска по нему, такая сильная, что я воскликнул:
— Скажи, где сердце верное найду?
— Ты в сорок черном поищи году, — ответил он мне.
… Я взял в руки письмо дважды Героя Советского Союза генерала Армии А.Белобородова, который до Отца командовал 9-й Гвардейской. Он писал: “Мы желаем Вам, дорогой друг, и Вашей семье гвардейского здоровья, успехов в добрых делах, большого счастья и долгих лет жизни под мирным небом Родины”.
Сами собой стали складываться неуклюжие стихи:
Каждое слово солдата отлито
Из крови сердца и золота.
Уроки истории не позабыты
Даже под тенью Серпа и Молота.
Ага, вот здесь пишет генерал Петр Вершигора: “Нам известны военные подвиги Баурджана Момыш-улы. Став писателем, он совершил второй подвиг. Оба они, на мой взгляд, равноценны”. И была приложена газета “Ленинская правда” Сумской области от “20 вересеня 1981 року”, где было сказано:”Петро Вершигора так сказав про свого казахського брата”.
… И вот я беру очередное письмо. Оно от комиссара Панфиловской дивизии: “Дорогой мой друг Баурджан! Вся твоя жизнь, пройденный тобой большой и честный путь, могут служить примером для нашей молодежи… Ты как командир умело воспитывал воинов, сочетая высокую требовательность, принципиальность с сердечной чуткостью к ним. Ты служил примером для воинов, олицетворявшим в себе лучшие черты гвардейца-панфиловца… Некоторые люди, не понимая особенности некоторых черт твоего характера, называют тебя “Тентек Момыш” — “Буйный Момыш”. Для нас, твоих друзей-панфиловцев, ты был и всегда останешься самым близким другом, братом и Человеком с большой буквы… Обнимаю и крепко целую, всегда твой Ахмеджан (Мадьяр) Мухамедьяров. Декабрь 1970 года. Город Челябинск”.
— Я почти всемирно известный хулиган, а ты — никому не известный лодырь, — насмешливо сказал Отец.
Было не так уж много людей, которые понимали, как сказал комиссар, некоторые черты характера Отца, но большинство видело только поверхностное буйство, не пытаясь понять хотя бы одного глубинного смысла. Я тоже нахожусь в числе не понимающего большинства и только начинаю стараться узнать хотя бы крошечную часть того необъятного для меня, что скрывал в себе Отец.
— Все-таки странно, — проговорил он, — насколько близки люди к детству и как бывает легко обмануть их. Мне всегда были ясно видны пути манипулирования их сознанием, но я никогда не использовал их ради своих целей. И если дети заблуждаются искренне и доверчиво из-за естественной наивности своей, то у взрослых это происходит из-за неумения думать, и не из-за недостатка знаний, а из-за отсутствия познания. Знание — это информация, навязанная материальным миром, нечто созданное по соглашению людей. Оно регламен-тированно передается от поколения к поколению с жестким приказом: “Делай, как мы!” А познание приходит через прямую связь с космосом… Я вспомнил одну интересную историю, рассказанную мне в Туркестане неизвестным суфийским учителем. С тихой улыбкой он поведал мне о том, что в некие времена, совсем не так уж далекие от нас, в одном из арабских государств воевал некий генерал Гордон. За взятие какой-то крепости ею обьявили героем и поставили памятник, изображавший генерала сидящим на мчащемся верблюде. Этот памятник установили в юродском сквере.
Маленький мальчик, сын дипломата какой-то западной страны, был просто влюблен в этот памятник и всегда просил няню повести его к генералу Гордону. Ежедневные прогулки в тот сквер стали для них традицией.
Но пришел день отъезда, когда у дипломата закончился срок службы в посольстве в этом государстве. Семья уже собрала чемоданы, когда мальчик стал слезно просить, чтобы его отвели попрощаться с генералом Гордоном. Видя страдания ребенка, родители позволили няне сходить с мальчиком в сквер.
Подойдя к памятнику, мальчик долго и грустно смотрел на него, а потом печально проговорил:
— Сегодня я уезжаю, генерал Гордон. Мне очень грустно расставаться с тобой. Но когда-нибудь я непременно приеду к тебе. Я тебя не забуду, и ты, пожалуйста, не забывай меня. Прощай же, генерал Гордон!
Мальчик отошел от памятника, глубоко вздохнул и взял няню за руку. Ребенок был задумчив и молчал, пока они шли к дому. Но вдруг он поднял глаза и сказал:
— Няня, я все время забываю тебя спросить...
— Спрашивай, — отозвалась женщина.
— А кто это забрался на спину генерала Гордона?
Отец как-то грустно усмехнулся:
— Кто-то воспримет это, как трогательный анекдот. Другие умилятся детской непосредственности. Третьи скажут о наивности ребенка, вызванной недостатком опыта и знаний. И лишь четвертые поймут, что многие люди, глядя на вещи и явления, принимают верблюда за генерала. Ты относишься к тем, кто многих верблюдов принимает за генералов.
— А как научиться видеть правильно? — поинтересовался я.
— Ты должен научиться проникать взглядом за броню мундиров, за латы погонов, чтобы увидеть человека и узреть его сердце. Мудрая чистота его сердца покажет тебе, генерал это или верблюд. Ты понимаешь, конечно, что речь идет не только о военных; в броню костюмов и галстуков часто заковывают себя и штатские, — рассмеялся Отец.
… И я снова вспомнил о знаках, посылаемых нам свыше. О сигналах, которых мы часто не замечаем, которые нередко игнорируем, которых попросту не умеем видеть.
Один интересный человек писал, что в определенный период своей многовековой жизни джинн Хоттабыч попал в Москву и там влюбился в женщину Варвару, работавшую то ли посудомойкой, то ли гардеробщицей. Он признался ей в любви и попросил ее выйти за него замуж. Он обещал ей подарить пол мира, если она согласится стать его женой. Варвара пренебрежительно посмотрела на его парусиновый костюм и сказала:”Если ты купишь новый приличный костюм и сбреешь свою козлиную бороду, я еще подумаю”.
Из-за собственной слепоты и духовного невежества мы часто пренебрегаем идущим прямо в руки счастьем, светлой удачей, теряя при этом не просто половину мира, но и целые миры, куда более разумные и богатые содержанием, чем наш собственный.
Иной раз мне кажется, что человеку на земле дается испытать всего-понемногу: радости и горя, гнева и спокойствия, обид и прощения, власти и рабства, унижения и гордости, знаний и невежества, неволи и свободы… Наверное, от реакции на все эти состояния зависит его земная судьба, а также и выбор новой судьбы при реинкарнации. Но в земной жизни ему даются и шансы на исправление уже имеющей судьбы. И вот тогда-то многие и слепнут, не умея разглядеть знака. Вдобавок еще и глохнут, не желая слушать предостережения внутреннего голоса. Я думаю, что и слетевшиеся в дом письма и приходящие гости несут с собой иногда знамения. Недаром казахи говорят, что из сорока гостей один может оказаться святым Хызыром, покровителем и проводником суфиев на духовном Пути.
Вот еще одно письмо: “Пишет Вам бывший солдат Сафиуллин Шафик, который тридцать семь лет назад расстался с Вами в 1945 году во время демобилизации в городе Айспуте. Я был Вашим личным шофером. Я часто Вас вспоминаю, как увижу на своей груди Красную Звезду, которой Вы меня наградили, за что Вам очень благодарен и своей Родине. Война давно прошла, а фронтовые товарищи не забываются, до сих пор все это снится мне во сне все чаще и чаще. Мне 80 лет, я уже в преклонном возрасте. Очень хочется поздравить Вас с нашим праздником свободы, счастья и мира — Днем Победы!.. Сам писать я не могу, трясутся руки после войны. Писала внучка”. Это письмо из Казани.
Ирина Светонова из Чехословакии в конце своего письма восклицает: “Да здравствует мой фантастический герой Момыш-улы!”. Смущенный Отец сказал: “Не говори: “Это сделал я!” Это сделали тысячи! Не говори: “Это сделали тысячи!” Это сделал народ”.
Вот письма с Кубы, из Польши, Германии, Болгарии, Венгрии… Вот имена Роберто, Росицы, Хелле, Ильяса ага Омарова, Михаила Ивановича Исиналиева, папы Бурманбека Сагындыкова, Натальи Ильиничны Сац, Веры Павловны Строевой, Григория Львовича Рошаль, Евгения Викторовича Вучетича, Сергея Владимировича Руженцева, Чингиза Турекуловича Айтматова...
Александр Парфенов познакомил Сергея Руженцева с отцом в Калинине. Сергей Владимирович приехал из Новгорода. Они забеседовались до такой поздней ночи, что Отец оставил Руженцева ночевать у себя, укрыв "исторической буркой”.
Было время, когда под этой буркой спал и я на балконе. Под утро всегда выходил Отец и поправлял бурку, боясь, что меня прохватит предрассветная свежесть и я озябну. Однажды он сказал, что не хочет, чтобы сын озяб на ветрах жестокой жизни, но и не желает, чтобы сын прозябал… От ласки Отца становилось так горячо, что слезы закипали на глазах, ведь родитель мой всегда был очень скуп на нежность. Он проявлял ее только тогда, когда думал, что его никто не видит. Поэтому я притворялся спящим. В ту пору я еще не подозревал, что тепло отцовской ласки останется со мной надолго и будет всю жизнь согревать меня.
… Мой сын Ержан сидел за своим столом и что-то писал в тетрадке. Увидев меня, он оглянулся и сказал: “Минуту назад я вспомнил улыбку дедушки”. Я погладил его по голове и ушел к себе, чувствуя, как в горле шевелится какой-то горький и теплый ком.
Сев за стол, я принялся перебирать свои бумаги, мучимый сомнениями. Не слишком ли много я пищу об Отце? Но ведь по условным меркам земной жизни ничего не сумеешь сказать о поколении отцов, если не напишешь несколько строк, пусть даже не очень верных, о своем родителе. Его я знаю лучше всех других отцов и в то же время не знаю. Да и кто из живущих на вопрос “Знаешь ли ты своего отца?”, может с уверенностью ответить утвердительно. Посредством Отца я хочу узнать побольше о старших поколениях и о своем народе. Ему вовсе не нужна популяризация; у него есть имя. А мое имя является лишь производным от его имени. Он не нуждается в рекламе, потому что был приговорен к славе. Славу свою он отдавал своим солдатам, потому что они сделали его Баурджаном, и батыром его сделал народ. Может, поэтому он стоял выше всех официальных наград, считая высшей наградой свое единство и нераздельность с народом. Я просто пытаюсь понять хотя бы в малой мере, каким был мой Отец, и понимаю, что до конца дней своих мне эту задачу не решить. Мне бы хотелось узнать хоть немного, чтобы поделиться с другими добытым знанием. Я давно знаю, что ему было присуще качество неисчерпаемости, но зачерпнуть хотя бы маленький глоток, и влить его в иссушенные горла тех, кто любит народного батыра. Не знаю, удастся ли мне даже в малой мере такое огромное дело, но я, поверьте мне, очень стараюсь продолжать делать его без устали. И не нужно мне за это никакой хвалы...
| << К содержанию |