Главная   »   Свеча Дон-Кихота. Павел Косенко   »   ПЕРЕД ЗАХОДОМ СОЛНЦА


 ПЕРЕД ЗАХОДОМ СОЛНЦА

Театр — жестокое искусство. Когда умирает писатель, от него остаются книги. От композитора — ноты. От художника— полотна. И после физической смерти они долго еще живы, они остаются нашими собеседниками, делятся с нами своими мыслями и чувствами. Только масштаб таланта, его идейная направленность определяют продолжительность духовной близости умершего мастера с читателями, слушателями, зрителями.

 

А что остается после смерти талантливого артиста? Старые афиши, фотографии, программки, рецензии в пожелтевших газетах? Но ведь они не могут полно передать чувства, волновавшие, нас, когда мы видели на сцене большого художника. Поэтому и хочется закрепить эти чувства на бумаге, пока они еще не совсем померкли в памяти.
 
 Десять лет назад умер народный артист республики Серафим Павлович Ассуиров — человек яркого таланта, много сделавший для развития театрального искусства Казахстана. Эти страницы — скромная дань памяти человека, приносившего своим искусством радость десяткам тысяч зрителей.
 
Он жил в старом доме — огромном и неуклюжем — совсем у входа, в начале длинного, широкого и грязного коридора, где вечно шумели примусы. Когда-то дом целиком занимали работники искусств. Город строился, артисты и художники переезжали в новые, по-современному благоустроенные квартиры. А Ассуиров оставался — отчасти по привычке, отчасти из равнодушия к комфорту.
 
В квартире у него было две комнатки. В одной он жил сам, вторая временами пустовала, а временами там поселялся кто-нибудь из молодых артистов. Серафим Павлович всегда был рад этому — хотя он и привык к одиночеству, тяготить его оно никогда не переставало.
 
Может быть, поэтому и гостям он всегда радовался. А может, это просто была присущая душе художника жадность до людей. Как бы то ни было, в тесной его комнатушке чуть, не каждый вечер допоздна толклись артисты, писатели, журналисты, художники и люди разных других, порой вовсе неожиданных профессий. Общение с этими людьми заменяло Ассуирову книгу — читал он крайне мало.
 
Новых людей он встречал с удовольствием и искал в них прежде всего хорошее (не было случая, чтобы он позволил себе в глаза или за глаза посмеяться над малознакомым человеком) Но при широчайшей своей доброте на фальшь был очень чуток и раздутое самомнение, хвастливость, несоразмерные претензии различал быстро. С такими людьми ему было скучно, и сам ой с ними делался скучен.
 
Когда я познакомился с Серафимом Павловичем, ему лишь недавно стукнуло полвека, но выглядел он куда старше. И походка была старческой, неровной и трудной и интонации голоса старческими. Ассуиров был болен, но не щадил себя, не берегся. Смешно было бы подумать, что Серафим Павлович сможет отказаться от долгой застольной беседы с интересным человеком ради «режима».
 
В год он не чаще двух-трех раз пересекал Коммунистический проспект по пути к центру города, Маршрут у, Серафима Павловича всегда был один: театр— квартира --- театр (тогда русская драма помещалась в здании на улице Дзержинского). Словно здание родного театра с гипнотической силой притягивало его, и лишь когда пустели и зрительный и репетиционный залы, когда гасли огни артистических уборных, когда исчезало магнитное поле искусства, это здание теряло свою власть над старым артистом.
 
Гипноз этот был целебен для него: на сцене и походка у Серафима Павловича становилась молодой и упругой, и голос обретал бархатистую глубину. И как бы ни уставал он после спектакля, но выглядел в это время лучше, чем обычно — бодрость, пришедшая к нему на сцене, долго еще не оставляла его.
 
Я не застал его расцвета, видел его на сцене уже перед заходом его солнца. Но и по тем ролям, в которых мне посчастливилось его видеть, могу судить: это был большой мастер, подлинный художник. Играть плохо он, кажется просто не мог. А часто поднимался до высоты, удивлявшей и радовавшей зрителей.
 
Помню его в «Зарницах», последней своей пьесе, которую еще успел увидеть на сцене Мухтар Омарханович Ауэзов. Ассуиров играл Волостного — играл в очередь с таким отличным актером, мастером острой характеристики, как Ю. Б. Померанцев. Первым я увидел Померанцева. Его Волостной напоминал беркута — острый, зловещий профиль, неподвижный пронизывающий взгляд, резкие сначала, но вдруг замедляющиеся движения рук, — словно взмахи крыльев. Это был один из самых запоминающихся образов спектакля. Рисунок роли был таким убеждающим, что соревноваться с ним представлялось невозможным.
 
И действительно, когда выходил на сцену Ассуиров, сравнение было поначалу не в его пользу. Невысокий полный человек с подчеркнуто достоверными жестами, с «бытовым» хитрым смешком. Правда, самый доподлинный казахский бай — в этом сомневаться не приходилось. Но ведь там обобщение, убедительная гипербола, а здесь лишь точная этнографическая зарисовка — как у художника Хлудова.
 
Но чем дальше шло действие, тем явственнее проступало за бытом бытие, тем масштабнее становился образ, создаваемый актером. Он шел своим путем — от правды бытовой к правде исторической. Все явственнее мы видели в этом Волостном сконцентрированное зло, ставшее на пути борцов за новую жизнь, — врожденное презрение к человеку, к помыслам его и стремлениям («все будет, как я скажу»), темное звериное лукавство, слепая вера в то, что привычный уклад жизни — единственный, имеющий право на существование и лучший для всех времен.
 
Еще раз я видел актерскую «дуэль» Ю. Б. Померанцева и С. П. Ассуирова — на этот раз в различных ролях. Ставили «Время любить» — легковесный водевиль, дававший, однако же, возможность двум актерам показать свое мастерство. К старым друзьям должен прийти их давний одноклассник Харитонов, ныне ставший большим вачальством. Друзья сомневаются — не зазнался ли их старый то» варищ, не стал ли он бюрократом. Один из приятелей — его-то и играл Ю. Померанцов — шутливо, но в то же время и с некоторой опаской — показывал, каким, может быть, стал Харитонов. Это был фейерверк блестящих находок, жестов, интонаций — талантливая карикатура на бюрократа.
 
А потом появился сам Харитонов. Его роль исполнял Серафим Павлович. И с первых же слов его всем становится понятно: Харитонов действительно превратился в задубелого бюрократа. Он превосходил, перекрывал любую карикатуру — привычно-барственный голос, внезапное «а?»— вопросительное и угрожающее одновременно, снисходительная рассеянность, с которой начальство путало своих бывших друзей.
 
Но вот что удивляло: казалось бы, такая карикатура должна была быть злой, даже мрачной. А зрительское впечатление было иным: веселым, праздничным. В игре артиста все время присутствовал какой-то намек: не принимайте этого всерьез. Намек становился ясным, когда Харитонов снимал маску,— оказывается, это был лишь розыгрыш, оказывается, Харитонов лишь посмеялся над сомнениями своих старых товарищей. В этот момент в зале всегда раздавались аплодисменты, и Харитонов-Ассуиров улыбался широко и лукаво — это была улыбка торжества над чванством и пошлостью, которые никогда не смогут овладеть настоящим человеком.
 
Величайшей гордостью Ассуирова было то, что он пер» вым в нашей республике воплотил на сцене образ великого Ленина. Вообще-то он не любил вспоминать страницы своей актерской биографии — не потому, чтобы что-то в ней ему не нравилось, а просто сегодняшний день его интересовал куда больше, чем вчерашний, — но к этому воспоминанию он возвращался не раз и с величайшей серьезностью.
 
В роли Ленина я видел его только в «Третьей, патетической». Это была большая вдохновенная работа. Тогда — в конце пятидесятых — появилась тенденция изображать Ленина несколько заземленно, показывать больше человека, чем государственного деятеля,— понятная, хотя и не оправданная реакция на парадную манеру изображения вождей революции в предшествовавшие годы. Серафим Павлович этой тенденции не принял. Он ясно понимал, что человеческое и историческое в Ленине разделить невозможно. Его Ленин каждую минуту был и земным человеком, жадным до жизни, до людей, и великим мыслителем и практиком, проникающим в самые сложные глубины действительности. И вершиной его роли был разговор с Марией Ильиничной в саду в Горках—философский разговор о доброте, об ответственности народного руководителя.
 
Театр был для Серафима Павловича, без преувлечения, всем. И уход его из театра — как ни стало Ассуирову трудно, физически трудно играть — оказался ошибкой. Здоровье на какое-то время поправилось, но жить стало нечем. Он сразу как-то потускнел, выцвел. С горечью говорил: «Теперь я заведующий пустяками».
 
На похороны Ассуирова пришло много людей. Он, вероятно, удивился бы, узнав, сколько людей ценит его я дорожит им. Но дело даже не в памяти. Театр жив, работает, ставит отличные спектакли. В этот театр Серафим Павлович вложил свою душу, без него он был бы другим. Пройдут годы, забудутся ассуировские роли, а его душа будет жить в театральных праздниках и буднях, жить в интонациях и жестах новых поколений актеров, в вечном стремлении к правде и мастерству. Она будет жить действенно и незаметно даже тогда, когда уже все забудут об этом.