Назад, в будущее!
В театр я вернулся через 10 лет - когда его возглавил Есмухан Обаев. Перед этим раздумывал: если вернусь когда-нибудь на сцену, то с чем? И опять мне на помощь пришел мой ангел-хранитель. Обаев, приглашая вернуться в театр, сообщил, что Рубен Андриасян хочет поставить на нашей сцене драму Гауптмана «Перед заходом солнца» со мной в главной роли. Перед этим главный режиссер Театра имени Лермонтова приглашал меня сыграть на его сцене короля Лира.
Заманчивое, конечно, предложение. Чувствуя, что мне когда-нибудь придется столкнуться с Пиром, я, даже уйдя из театра, подспудно репетировал эту роль. Она соответствовала и моему возрасту, и состоянию, но в спектакле, задуманном Андриасяном, нужно было играть на русском. И я засомневался: вместо того, чтобы создавать на сцене образ, должен буду думать над тем, где ставить ударение. Я не отважился на такой риск, а Андриасян не решился поставить на сцене русского драматического театра спектакль на казахском, хотя это было бы очень оригинально.
И вот он предложил мне главную роль в спектакле «Перед заходом солнца». Я согласился не раздумывая. Роль стоила того, ведь Маттиас Клаузен - это современный король Лир. Никогда не забуду первой встречи с партнерами. Всех их я видел первый раз: и Бахтияр Кожа, и Дулыга Акмолда, и другие пришли в театр уже после меня. Актеры обычно являются на репетицию кто в чем, в общем, в затрапезном виде. А тут все были одеты с иголочки. Меня это тронуло -они ждали встречи со мной, для них это было не рядовое событие. А первая встреча очень много значит для актера. Станиславский не зря говорил: главное - уметь достойно выйти на сцену и уйти с нее.
Наш вход в этот спектакль получился теплым. Дальнейшая работа пошла на той же волне. Во время репетиций никто не позволял себе входить и выходить из зала, как это бывало раньше.
Как же все эти годы я, оказывается, скучал по сцене! Возвращение можно сравнить с тем, как усталый путник долго шагал, изнемогая от жажды, по пустыне, и вдруг впереди блеснул родник! Он к нему с жадностью припадает и никак не может напиться. И у меня, когда я приступил к репетициям первого своего спектакля, было такое же ощущение.
«Перед заходом солнца» мы с Андриасяном репетировали с февраля по октябрь 2002 года. Такой долгой работы над спектаклем в Ауэзовском не было со времен Мамбетова. Азербайжан, в свою очередь, следовал системе Немировича -Данченко, который горьковскую пьесу «На дне» репетировал, например, около двух лет, зато спектакль потом 40 лет не сходил с мхатовской сцены.
Андриасян тоже собирался выйти с премьерой месяца через два-два с половиной. Но я не сторонник так называемых вводов, когда актер после трех-четырех репетиций выходит на сцену, имея за плечами лишь хорошо вызубренный текст, но не образ, созданный в результате кропотливой работы. Насколько я знаю, в истории театра был всего лишь один случай удачного ввода: это великая Мария Ермолова в спектакле «Гроза» по Островскому.
В общем, я дал понять режиссеру, что не тороплюсь. Это был единственный вопрос, в котором мы не сошлись. Во всем остальном было взаимное уважение и согласие. Мне импонировали его традиционность, приверженность реалиям жизни и неприятие модного эпатажа при постановке спектаклей. Советуясь со мной, он спрашивал: «Мастер, как ты смотришь, если этот эпизод мы сделаем вот так?». Я ему, в свою очередь, предлагал свои варианты. В спектакле, к примеру, есть эпизод, когда главная героиня, не выдержав враждебного отношения к ней детей своего возлюбленного, убегает. Маттиас Клаузен бросается за ней, но потом все же возвращается в гостиную. И тут наступает актерская, иначе говоря мхатовская, пауза. Минутное молчание на сцене равносильно вечности, а тут и две минуты, и три... Андриасян, чтобы помочь мне, хотел заполнить паузу музыкой. Я попросил этого не делать. Акцент на паузе, считаю, удался, потому что я чувствовал дыхание зала.
Таким же минутным акцентом на паузе когда-то покорил публику Калибек Куанышбаев. Зрители плакали, когда в драме «Ахан серэ» по Габиту Мусрепову его герой, немой палуан Мылкау, не понимая, чего от него хотят, с покрасневшими от слез глазами тихо, почти беззвучно мычал, глядя в зал.
Роль старого немца Маттиаса Клаузена, который полюбил молодую девушку и был любим ею, мне близка и понятна. Я играю как бы самого себя в определенный период моей жизни. Ведь и я пережил моменты, когда люди, которые называли себя родственниками, были не только категорически против моей последней женитьбы, но и всячески препятствовали ей. Им казалось чем-то сверхъестественным то, что я претендую на нечто большее, чем спокойная старость.
В эту роль я вложил всю палитру красок-белых, черных, окрашенных в полутона, все чувства и переживания, которые мне пришлось испытать в последние годы. Я был счастлив, когда режиссер после удачной премьеры, обращаясь ко мне, сказал: «Мой Жан Габенбай, ты оправдал мои надежды!».
После премьеры мне говорили, что я в роли Маттиаса Клаузена прост и органичен настолько, словно это мой двойник. Но я к этой простоте шел оврагами, буераками и окольными путями. На первых читках пьесы это была абсолютно чужая мне роль, слова звучали натужно, все было до крайности схематичным. Напряжение спало не сразу. Потом нужно было привыкнуть к костюмам, которые носил этот старый немец, к интерьеру его дома, чтобы чувствовать себя в нем хозяином. А кактяжело и мучительно я подбирал грим! Сначала покрасил бороду в рыжий цвет. Не то! И только оказавшись в Москве, я смог, посоветовавшись с мастером-гримером, подобрать нужный тон.
Долгие месяцы репетиций были компенсированы тем, что, играя Маттиаса Клаузена, я чувствовал и зал, и партнеров, у меня была та самая свобода мысли и мышц, которая позволяет актеру быть королем на сцене и держать, что называется, зрителя в кулаке.
За пять лет, что идет «Перед заходом солнца», я выходил на сцену десятки раз, но волнение перед спектаклем не оставляет меня, как и в день премьеры. По этому поводу вспоминается такой случай. Однажды я увидел, как Серке Кожамкулов, волнуясь, расхаживает из угла в угол в ожидании своего выхода на сцену в драме Мухтара Ауэзова «Енлик-Кебек». Меня он заметил, только когда я обратился к нему с вопросом: «Сер-ara, вам-то уж что волноваться? Вы же играете бия Еспембета 40 лет подряд! Да и роль эта эпизодическая».
- Зритель за эти годы поменялся, - был ответ.
- А вдруг нынешние не примут моего героя?
Я играл своего Маттиаса с разными партнерами. Были и сильные, и слабые актерские составы, но неизменным при этом оставалось одно: зритель уходил со спектакля, даже если это психологическая драма, где в финале звучит «Реквием» Моцарта, с добрым настроем. Для этого я использую самые различные уловки -вплоть до баловства. Например, выйдя к зрителю на поклон, наклоняю как можно ниже голову партнерши, а сам, скрестив ноги, опираюсь локтем на ее согбенную спину. Это и наш казахский юмор
- молодая жена должна кланяться как можно ниже, и наказание за нечеткую игру.
Хорошая шутка, я уверен, очень нужна на сцене. Она разряжает слишком большую серьезность, которая, по-моему, страшнее, чем глупость. Недаром считается, что шутовство - это высшее понятие для актера.
Буду ли я и дальше продолжать создавать глубокие психологические образы, подобные Маттиасу Клаузену? Наверняка нет. Надо уметь уходить вовремя. Цепляться, желая доказать, что еще могу, будет не просто смешно - это чревато ошибками, а они простительны только в молодости.
Могу быть хорошим консультантом, в силах еще поставить мини-спектакль, сыграть в кино, если предложат хорошую содержательную роль, подходящую мне по возрасту, но на театральной сцене я в полном одиночестве, мои партнеры ушли из жизни.