ЭПИЛОГ

 

 

Рожденные в Акшокы стихи, поэмы и песни Абая, заученные и переписанные его учениками, широко разошлись по бескрайним пределам степной Арки. Степь услышала доселе неслыханные мелодии и стихотворения, наполненные живым чувством и мыслями одного из своих великих сыновей. Словно порыв могучего свежего ветра ворвался и пронесся над просторами тысячелетней кочевнической Арки, предвещая весеннее тепло после долгой зимы. История степи еще не знала поэтического голоса такой красоты и мощи, голоса, который будет услышан не только степью, но и всем остальным земным миром. Этот голос предвещал весну света и цветов великого, загадочного, еще не узнанного этим миром народа. Поэзия Абая была обращена ко всем, кто ищет новых путей в жизни, -к людям прозорливого ума и чуткого сердца, к отважным и сильным, готовым к борьбе с воинством зла и тьмы.
 
Стихи и песни, рожденные в Акшокы, дошли и до аула жатаков Ералы. Молоденькие джигиты, Хасен и Садвокас, сироты, которых когда-то Абай определил в городскую школу, читали переписанные ими стихи своим аульчанам: где-нибудь у колодца, на отдыхе возле поля, вечером у костра. Старые и молодые жатаки без конца просят юных джигитов перечитывать полюбившиеся им строчки. Давний друг Абая, старик Даркембай, повсюду ходит за ребятами и, подсев к ним поближе, понюхивая табачок, слушает полюбившиеся ему стихи.
 
О, казахи мои, мой бедный народ!
Жестким усом небритым прикрыл ты рот.
Зло — на левой щеке, на правой — добро...
Где же правда? Твой разум не разберет... 
 
И слыша эти слова, старый жатак словно видит перед собой живого Абая и печально переглядывается с ним, сопереживает ему. Соглашается, кивает головой.
 
А старики Дандибай и Еренай просят прочесть из их любимого стихотворения «Осень»:
 
Тучи серые, дождь. Аул весь промок.
Осень. Голую землю туман заволок...
Дуют ветры, дни становятся все холодней,
Голод и стужа мучают стариков и детей.
Псы голодные в степь убегают, ловят мышей,
Не находя возле юрты объедков, костей.
 
О, эти тоскливые чувства осени знакомы были старикам! Предстоящие холода и невзгоды, ожидаемые вместе с их чадами и домочадцами, пугали бедных людей в их дырявых юртах, словно лютая смертная угроза.
 
— Уа, он знает наши заботы! — говорили они.
 
-А как верно всё сказано!
 
-До костей пробирает...
 
— Никому из казахов не подвластны такие слова. Ты, Абай, айналайын, словно дерево в пустыне — даешь нам тень под зноем жизни, — промолвил растроганный Даркембай.
 
Рожденные в Акшокы стихи и песни дошли и до аула Улжан. Их привез туда, переписанными на листы бумаги, Мухамеджан. Он же и спел, играя на домбре, «Письмо Татьяны» и другие песни, уже ставшие известными в степи. Послушать его собралось немало народу — считай, весь аул сбежался, от мала до велика, набился в юрту Оспана и облепил ее снаружи.
 
Улжан давно не видела Абая, ее материнское сердце истосковалось по нему. Усадив возле себя Мухамеджана, слушала стихи Абая, не обращая внимания на входивших и выходивших из юрты, на появление новых гостей. За свою жизнь она слышала и запомнила много стихов, но никогда не приходилось ей слышать таких могучих по жизненной правде и силе обличения стихов, какие написал ее любимый сын.
 
Хоть мы уже старцы, и мысли грустны -
жадность не сходит с лица!
И коль дети за нами последуют -
их участь страшна.
Не радость труда, а зависть и алчность
узнают потомков сердца.
Не счастье придет к ним, не веселье, -
вражда и угрюмость одна...
 
Сын старой Улжан подвергал осуждению все то, с чем была связана ее долгая, мучительная жизнь рядом с ее грозным, беспощадным мужем. С горестным удивлением и болью сердца вслушивалась она в беспощадные слова.
 
Брат брата сбросить стремится с седла,
а дети — отца.
И злой этой жизни, собачьей, бесстыдной, -
не видно конца.
Зарезав барана, людей созывают на пышный и
сытный обед,
И там, за жирный кусок, продадут свою честь,
нарушат братский обет.
 
И тут громкий, раскатистый хохот Оспана раздался в юрте, заставив вздрогнуть Улжан. С удивлением посмотрела она на своего младшего сына. А тот, отсмеявшись вдоволь, вдруг повернулся к старшему брату Такежану и, ткнув пальцем в его сторону, туда, где рядом сидели Жиренше и Оразбай, молвил:
 
— Еу! Да это же вот они сидят, голубчики! Это же про них сказано! «За жирный кусок продадут свою честь!»
 
Заметив, как были недовольны стихами Абая эти трое, Такежан, Жиренше, Оразбай, неугомонный Оспан засмеялся еще громче. И всем им стало ясно, что он попросту откровенно издевается над ними.
 
— Что это с тобой, Оспан? Чего зубоскалишь, как мальчишка? -наклонился в его сторону Жиренше.
 
Оспан закатился еще сильнее и крикнул, смеясь:
 
— Что, Жиренше, хорошенько Абай огрел тебя палкой по голове? Да вы все трое того стоите — во всем Тобыкты нет больших загребал, чем вы!
 
В Оспане снова проснулся тот дерзкий, отчаянный мальчишка, каким он был в детстве. Улжан сдержанно улыбнулась. Но, снова уйдя в свои думы, сникла, опустив голову. Подняла ее, когда Мухамеджан снова начал читать стихи. Когда он закончил, и настала тишина, она сказала громко, прочувствованно:
 
— Когда Абай был еще совсем крошкой, уже тогда он был для меня одним единственным, а вся остальная родня — другим. Золотой мой слиток, утешение души моей! Он родился — и стал надеждой всей моей жизни. А теперь эта надежда полностью оправдалась — стал мой Абай выше тополя могучего! Я теперь могу спокойно умереть: у такой счастливой матери, как я, уже нет в жизни никаких других желаний! Я знала, я видела, что Аллах даровал мне благословенное дитя! Слава Аллаху!
 
В юрте настала тишина. В души присутствующих проникло это необычное материнское признание. Но не для всех оно было в радость и благоговейное волнение. Дерзнул против материнских слов и восстал на брата своего Такежан. С угрюмым раздражением он процедил, кривя рот, прикрытый жесткими усами:
 
— Ойбай-ау, апа! Оказывается, ты всю душу отдала только одному сыну… Зачем так говорить… Как будто нет среди казахов, кроме него, других достойных людей, и благородных, и красноречивых. Ты все Абаю одному отдаешь. А ведь говорили еще со старинных времен: « Слава Аллаху, из нашего рода не вышло ни одного бахсы, ни одного бездельника акына». Апа, разве не так? Так чему же ты радуешься? Тому, что в нашем роду появился бесноватый бах-сы?
 
Жиренше со злорадным весельем ущипнул за ногу Оразбая, округлив глаза и взглядом поводя на Улжан. Та, величественно выпрямившись, гневно обрушилась на Такежана.
 
— Ей! Ты думаешь: вот, мы оба — щенки от одной матери. Но я тебе скажу — один из этих щенков вырос сказочным охотничьим Кумаем, а другой — беспородным ублюдком! Говори что хочешь, но знай, что для меня ты — не стоишь и ногтя Абая!
 
Беспредельный гнев охватил старую Улжан. Ее широкое круглое лицо, покрытое сетью морщин, было бледно. Глаза, покрытые красными прожилками, наполнились слезами, взгляд, устремленный на Такежана, стал беспощадно суровым.
 
Такежан схватил тымак и камчу, вскочил на ноги.
 
— Уйдем! — коротко бросил он друзьям, Жиренше и Оразбаю. -Довольно! Что слушать мать, выжившую из ума...
 
И он решительно зашагал к выходу.
 
Стихи и напевы, рожденные в Акшокы, однажды ночью дошли до слуха Кунанбая, в мучительный час его бессоницы. Они словно проникли в его тюремный скит прямо из ночи, из ее влажной, темной глубины. Старый хаджи ворочался в постели, никак не мог избавиться от этой сладкой, ненавистной мелодии, злостно проникающей в самое его сердце, безжалостно нанося ему саднящую, пугающую своей неизвестностью боль. Одни и те же слова, повторяясь снова и снова, мучая слух и воспаленный мозг старика.
 
Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой...
 
Но эти слова из песни, которую пел в ночи скучающий пастух-сторож Карипжан, до старого Кунанбая дошло по-другому, ему внятно послышалось: «Ты наказан Богом… у гроба ты...» Бессильный уйти от мучительно-живой, сладкой мелодии и от слов, полных глухой угрозы, Кунанбай наконец не выдержал, разбудил Нурганым, спавшую за занавеской, и взмолился ей:
 
— Калмак! Оу, калмак! Что там этот сторож одно и то же твердит наказан богом да наказан богом! Пойди, уйми его! Заткни ему пасть!
 
Кунанбай когда-то ласково назвал молодую супругу «калмак», калмычка, то-есть — с тех пор так ее и звал, забыв про настоящее имя.
 
— Нет, хаджи. Сторож поет: «..ты мне послан Богом» Это из песни, которую создал Абай. Сейчас ее многие поют...
 
Кунанбай громко, со стоном, вздохнул и отвернулся к стене.
 
— Калмак, айналайын, иди, — пусть замолчит! Уйми! О, Кудай, нет мне покою! — пробормотал он и затих.
 
А песня в ночи все звучала, не давая покоя не только полумертвому старику:
 
… Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я...
Я знаю, ты мне послан Богом.
До гроба ты хранитель мой...
 
Нурганым знала песню. Когда она впервые услышала слова Татьяны, то чуть не задохнулась от боли. Эти слова передавали все, что было в судьбе Нурганым. Все, что было у нее связано с джигитом Базаралы — другом ее печали и невыплаканного горя.
 
Выйдя из юрты, Нурганым пошла искать сторожа. Но она не передала ему приказа Кунанбая — лишь попросила Карипжана, чтобы он отошел подальше и пел бы песню тихим голосом...
 
— Твоя песня старику душу жжет… Понимаешь, песня горяча, как огонь… Уа! Не нравится твоя песня тут, что поделаешь… — сказала она с глубоким вздохом и ушла назад в дом.
 
Стихи и напевы, рожденные в Акшокы, плыли над степью Арки, как ее вольные ветры, неудержимо веющие во все стороны, и долетали они до всех джайлау Тобыкты, долетели до земель кереев, достигли края уаков низовий, до племен Каракесек и Куандык, прилетели и к найманам, населяющи долины Аягуз, горы Тарбагатая, Алтай.
 
Дошли они и до аула одного старика по имени Найман, что в краю Машан. Как-то однажды к крайней небогатой юрте подъехали два бедно одетых джигита. Это были жених со своим другом — оба из нищих аулов, они приехали, чтобы засватать невесту из такого же бедного дома. Но Молдабек, жених, был отменным певцом, и в дар невесте он привез много хороших песен. Семья невесты устроила скромную вечеринку и позвала на нее молодую хозяйку аула, которую все уважали и любили за ее доброту. Она пришла. Это была Тогжан.
 
Впервые в бедной юрте, в краю Машан, прозвучали «Письмо Татьяны», «Письмо Онегина» и «Второе слово Татьяны к Онегину». Даже еще не спросив, чьи это песни, по одной музыке и благозвучным, особенного строя словам, Тогжан уже знала, что песни сложились в той душе, что была ближе всех ей в дни юности прекрасной -песни сложил Абай.
 
Когда зазвучало «Второе слово Татьяны Онегину», Тогжан показалось, что земля уходит у нее из-под ног, и она теряет сознание. Душу опалило жгучее пламя, давно забытый молодой жар охватил ее тело и кинулся в ее ланиты. Она заплакала. Ведь это же были ее слова: «А счастье было так возможно, так близко… Но судьба моя уж решена… Я вас люблю… но я другому отдана и буду век ему верна».
 
Весь продолжительный вечер она проплакала. Ушла тихо, незаметно, повторяя про себя слова песни Татьяны.
 
В один из теплых летних вечеров, в Каскабулаке, на вершине каменистого холма сидел одинокий Абай, прислушиваясь к шуму вечернего аула. Его одинокий аул не откочевал на далекие джайлау, остался в предгорье Чингиза, расположившись вблизи Ералы, в урочище Ойкудук. Отделился от остальных кочевий, намеренно избегая их шума, суеты и многолюдья.
 
Сегодня с горных джайлау приехало в аул Абая множество гостей — молодых акынов, певцов. Они привезли Абаю добрые вести. Оказывается, его стихи и песни широко распространились, стали любимы в народе. Недавно прошла Каркаралы-Кояндинская большая ярмарка, собравшая людей четырех самых известных родов края, и на ней прозвучало много песен Абая, беспрерывно шли разговоры о нем. Все хвалили его: «Степь узнала хорошего человека, имя его Абай». И еще говорили: «Слова назиданий его истинно мудры, поучительны!» «Заступник бедных, друг обездоленных, враг неправедных властителей и насильников-баев». «Он сам из рода богатых владетелей Тобыкты, но стал истинным сыном трудового народа».
 
Привезли эти новости молодые акыны, друзья и ученики Абая: Кокпай, Мухамеджан, Мука, Магаш, Какитай… Сияющие от радости и гордости за своего ага-акына, сидели они вокруг Абая...
 
Теперь, к вечеру, он удалился от них и уединился на вершине каменистого холма.
 
В беспредельные дали уходят степные просторы Ералы, Ойкудука, Корыка. Простираются перед ним равнины — без единого бугорка или земляной складки. По этой глади земной скользнули, словно потоки безудержной радости, низкие лучи багрового закатного солнца. Что за радость, что за ликование в этот тревожный час угасания дня? Что за плавные, мерные колыхания скользящего над степью света? И представляется акыну, что это не степь знакомая перед ним, а никогда им еще не виданный безграничный морской простор. И плывет по этому морскому простору одинокий корабль. Долгое плавание предстоит ему, и конечная цель его устремлений -неведомый остров, затерянный в безбрежном океане. Но бодро и уверенно плывет кораболь, на мачтах реют флаги с надписями: «Борьба», «Надежда». Это — как родовые кличи у кочевников. Корабль удаляется. Абай смотрит ему вслед и мысленно желает ему от всей души счастливого плавания и достижения великой цели. Ведь это-корабль судьбы Абая.
 
Он сидит на высоком холме и, не мигая, смотрит вслед призрачному кораблю. На мгновение его провидческую душу охватывает чувство гордости: бессмертная слава предстоит в веках этому кораблю. Беспримерный, великий путь его будет воспет в легендах и песнях грядущих поколений Гордый корабль Абая окажется достоин своей славы.
 
Но эти горделивые мысли недолго продолжались Солнце ушло за степной горизонт. Игра багровых лучей в степном мареве погасла. Вслед за этим пришли, навалились на потемневшую степь вовсе не замеченные Абаем прилетевшие откуда-то черные, низкие кучевые облака и тяжелые, серые высотные тучи. Сразу же и в сознании поэта все трепещущее, светящееся сменилось темными, тусклыми, гнетущими мыслями
 
Впереди — опять жизнь, опять борьба. И в этой борьбе — он один. Одинок и один-одинёшенек. Как всегда. Правда, у него есть две волшебные силы для борьбы. Первая — это его дар. Вторая — это народ, который вдруг весь предстал перед ним как одно существо, и он его полюбил Но если первая сила не пробудится, то вторая ничем не сможет ему помочь И одиночество тогда возьмет верх. Потому что ни у кого, никогда, ни за что не хватит своих сил одолеть свое одиночество.
 
Сейчас он на перевале жизни Многое ли обрел он на пройденном пути, много ли у него потерь? Правда, о потерянном он в большей части не жалеет. Потерял еще при жизни отца, Кунанбая, он стал совершенно чужим человеком. Многие из родственников, такие как брат Такежан и прочие, не только отвернулись от него, но стали врагами. Отошли от него, гуськом потянувшись друг за другом: Оразбай, Жиренше и иже с ними. Однако — бог с ними. Найдутся, наверное, еще и другие Пусть уходят. Лишь бы народ остался с ним, да не угас бы в его руке светильник, указывающий ему путь к народу. И тайной клятвой своей обещает, что не сойдет с этого пути.
 
— Где же недавнее море? — окинул он взором перед собой.
 
Не океан безбрежный раскинулся перед ним, а плоская равнина худосочной степи близ Ералы И в глубине этой степи, в будничной его вечерней полумгле, вдруг обозначился бегущий вихрь пыли За ним другой, — еще и еще А вскоре, оглашая окрестности топотом копыт, к подножию холма, на котором сидел Абай, подскакал всадник. Это оказался гонец от жатаков Ералы, молодой джигит Садвокас, которого Абай определял в город на учебу
 
-Абай-ага! Посмотрите на пыль! Это враги! Они напали на табун жатаков, вон, угоняют коней! Разбойники угоняют наших последних коней! — выкрикнув это, джигит зарыдал без слез.
 
Нет ни моря, ни корабля мечты. Нет и следов от горделивой радости. Опять крики, опять борьба, — жизнь призывала Абая немедленно вмешаться в схватку.