В ПУТИ

1
 
Сгущались вечерние сумерки. На глазах зарождалась темнота. Казалось, изо всех углов комнаты неслышно выступала ночь и постепенно наполняла собою весь большой дом. Это было самое просторное жилье из всех зимников Жидебая. Дом двух матерей Абая был богатым, большим, гостеприимным. Внутреннее убранство его отличалось обилием роскошных ковров, узорчатых домотканых паласов, вдоль стен высокими стопками пестрели одеяла самых разных ярких расцветок. Здесь и жил Абай рядом с любимой бабушкой и родной матерью. Еще не зажигали светильников, дома почти никого нет, народ хлопочет на улице, устраивая скот на ночь.
 
У окна сидел на корточках Абай и, опираясь локтями на низкий подоконник, подперев ладонями подбородок, задумчиво смотрел на позлащенные солнцем далекие вершины Чингиза. Вдруг, оказавшись в непривычном одиночестве, он надолго замолк и весь превратился в слух и отдался созерцанию.

 

В комнате, кроме него, сидела на полу, на своей постоянно раскрытой постели, старенькая Зере и качала на коленях младенца, трехлетнюю внучку, дочь младшей жены Кунанбая, красавицы Айгыз. Бабушка привычно, монотонно тянула колыбельную песенку. Это была старинная колыбельная, ее теперь никто не пел, и только от дряхлой Зере Абай слышал ее. С самого малого возраста Абай любил слушать эту песню, засыпал под нее, и она была для него такою же родной и любимой, как сама бабушка. Сколько раз он ни слышал ее - в ней не менялись ни слова, ни напев, она была навеки верна тем, кому ее пели, как само материнское сердце. Для Абая эта простенькая, бесхитростная песенка звучала как напев мирных сумеречных вечеров на родине. Тоскливый, монотонный мотив ее дожил до старости Зере, сам ничуть не изменившись. И смотревшему в окно Абаю хотелось, чтобы голос ее, порой печальный, а порой бесконечно ласковый и любящий, никогда не смолкал.
 
С того дня, как перекочевали на зимовье, Абай по вечерам неизменно остается наедине с бабушкой. Он сам не может себе объяснить, почему так хочется ему быть рядом с нею. Едва подступит вечер, стада возвратятся с пастбищ, Абай идет в дом младшей матери Айгыз, берет на руки маленькую Камшат и приносит ее к бабушке Зере. Он ласкает ребенка, играет с нею, и когда девочка утомится и захочет спать, передает ее в руки старушки
 
Камшат не сразу засыпает, и в полумраке сумерек, когда старая Зере перестает петь, полагая, что ребенок заснул, у девочки вдруг вздрагивают ресницы, она открывает глаза. И в полудреме, сонно моргая глазками, принимается хныкать, словно прося продолжения пения.
 
Час заката Абай всегда проводил в остраненном молчании. Ему хочется побыть наедине с самим собой. Старенькая бабушка не мешает. Если же вечер застает его вне дома, он уходит подальше от аула, взбирается на вершину какого-нибудь холма. В золотом и багровом степном закате таится для него некая притягательная одухотворенная сила, перед которою он, как перед вышним повелителем, оказывается в сладком молитвенном душевном волнении. И сейчас также - слухом он обращен к бабушке, глаза его блуждают по высокому гребню Чингиза, пылающему огненной короной Но с заходом солнца золотистое сияние вершин угасает, и в подступающей синеве ночи хребты Чингиза, удаленные верст на двадцать отЖидебая, уходят в глубину неизмеримого пространства И похожие то на гребень бегущей волны, то на замерших неприступным строем великанов, зубчатые вершины постепенно отдаляются, погружаясь в густеющую темноту ночи.
 
Что происходило там, в горах, пока еще не известно в ауле. О набеге здесь не знают, но уже дошел слух, что бокенши, все до единого очага, изгнаны из Карашокы, что они, со слезами и воплями проклятий, покинули свои старинные зимовья. Всем было ясно, что на родные пределы Чингиза надвинулись страшные события. Абай тоже догадывался об этом.
 
Пронизывающий холод, стекающий с гор, замораживает души людские, делая их черствыми и жестокими. И только звуки бабушкиной нежной колыбельной - она, единственная, может устоять против холода человеческих сердец. Обладая какой-то необыкновенной покоряющеи силои, эта тихая, едва слышная, напеваемая трепетным старческим голосом песенка способна спасти мир Абай постиг это не умом, но сердцем, и перевел свой посветлевший взгляд с горных вершин на небо.
 
Там, в вышине, полноокруглая жаркая луна, плывя в темно-синей бездонной глубине неба, пробиралась среди скопления вздыбленных черных облаков. Она играла, то прячаясь за них, то совершенно неожиданно и резво выскакивая из-за них. Абай засмотрелся на эту лунную игру и вскоре забыл о своих невеселых раздумьях.
 
Луна прыгнула сверху на груду лохматых облаков, исчезла в них, и вдруг вынырнула совсем в неожиданном месте, игриво, убыстряя свой бег, двинулась вперед, опять спряталась за тучку, словно играя в прятки - и вдруг с ясной улыбкой во все полное лицо явилась в чистом синем широком проеме
 
В следующий миг, прищуриваясь, словно заигрывая, она одним краем ушла за облако, слегка притушив свое яркое сияние Абай впервые увидел такую игривую, развеселую луну. Когда напоследок, скакнув над краем тучи тоненьким серпиком, она быстро спряталась - на этот раз надолго - Абай невольно рассмеялся, удивляясь ее проказливости. Она была как непоседливый ребенок, шаловливое милое дитя.
 
И тут за дверью он услышал быстрый топот бегущих маленьких ног, раздался звонкий смех - это забежал в дом Оспан, убегая от кого-то, весело хохоча, спасаясь от погони, а тот, кто гнался за ним, во весь голос ревел от какой-то обиды Плачущим оказался Смагул, брат Абая по младшей матери Айгыз, ровесник Оспана.
 
Абай сразу понял, что Оспан чем-то обидел брата, и, вскочив с места, поймал озорника И только тут Смагул, настигнув обидчика, смог вцепиться в него. Оспан теперь был у себя дома, быстро обернувшись к Смагулу, он приготовился драться.
 
- Чего тебе надо тут? - громко завопил он и схватил братишку за воротчапана.
 
Абай растащил их.
 
- Что он тебе сделал? - спросил у Смагула.
 
Смагул заревел еще громче, захлюпал носом.
 
- Кулжу мою... Красную кулжу мою украл!..
 
- Чего ты врешь? Когда это я украл? Ой, рева-корова!
 
И, кривляясь, подскакивая на месте, Оспан стал передразнивать брата «Кулжу... кулжу мою украл! Вот дурак!»
 
Абай крепко ухватил его за шиворот, встряхнул и строгим голосом приказал:
 
- Ну-ка, отдавай битку!
 
Но Оспан, как всегда, изворачивался и противился:
 
- Врет он, никакой кулжи у него не было!
 
Не выпуская его, Абай начал обыскивать Оспана.
 
Оспан, неожиданно крутнувшись, вырвался из рук старшего брата и отскочил в сторону. Он подбежал к печи и, пряча руки за спиной, втиснулся в самый угол, встал за большой бадьей с бродившим верблюжьим молоком, шубатом. Видимо, он решил сопротивляться до конца и, в случае чего, готовился опрокинуть на старшего брата эту бадью. Абай разгадал его злонамерение и не стал тащить его из угла.
 
- Ну-ка, отдавай! Покажи руки! - приказал он братишке.
 
Тот еще дальше спрятал свои руки. И тут Абай неожиданно схватил Оспана за ухо и начал безжалостно крутить. Оспан завопил от боли и принялся ногой толкать бадью, стараясь опрокинуть ее на Абая. Но он не дал этого сделать. Оспану все же удалось сбросить крышку бадьи, и, продолжая оглушительно кричать, он мигом бросил красную бабку в сосуд с кислым молоком - только булькнуло. Подняв обе руки к лицу Абая, озорник закричал, вмиг перестав реветь:
 
-Смотри, смотри! Ойбай! Ничего нет! Где кулжа? Где? - И он снова притворно захныкал.
 
Абай не заметил, как бабка полетела в молоко, но Смагул это увидел, быстро подскочил к бадье и, засучив рукав, по плечо запустил в шубат свою грязную руку, стал деловито шарить по дну бадьи. Теперь Абай рассердился на Смагула и, отпустив Оспана, намеревался схватить младшего брата, чтобы оттащить его от сосуда с шубатом. Но не успел - Оспан из-под его руки рванулся вперед, дал подзатыльника братишке и со злорадным хохотом схватил его за ворот и с головой окунул в кислое молоко. Тот так и не успел нашарить бабку, захлебнулся молоком. Фыркая и откашливаясь, он выдрал голову из бадьи и с новым ревом набросился на Оспана.
 
- Эй, дурак! Сукин сын! - крикнул он и добавил еще кое-что покрепче, недетское, оскорбляющее матерей.
 
Абай, в растерянности, онемел и остолбенел, затем рассердился не на шутку и принялся трясти за шиворот Смагула, приговаривая:
 
- Ах ты, щенок! Что ты сказал? Это кто же тебя так научил? Ты что, забыл, что мать Оспана тебе тоже приходится матерью, дурачок!
 
Оспану, зачинщику драки, от старшего брата тоже изрядно досталось. Оба мальчика, ревя во весь голос, разбежались в разные стороны. Оспан подбежал за утешением к бабушке и, рухнув на пол, уткнулся лицом в ее постель. Смагул побежал к себе домой.
 
Грязная, недетская ругань братишки ошеломила Абая, он никак не мог успокоиться. Растерянно стоял на месте, посреди комнаты. Вдруг снова услышал хнычущий голос Смагула. Голос приближался. К нему присоединился громкий возмущенный крик Айгыз, видимо, она тащила сына в Большой дом - разбираться. С грохотом распахнув дверь, ворвалась с улицы, втащила через порог Смагула, поставила его посреди комнаты.
 
- Нате вам! Разорвите на кусочки несчастного! Съешьте его! Вот он! Все налетайте! - закричала она и свирепо надвинулась на Абая.
 
- Киши-апа. . - обратился он к младшей матери, невольно отступая..
 
Но Айгыз не дала ему говорить, поток обидных слов, не прекращаясь, исходил из ее уст.
 
- Что, силы некуда девать? Вас здесь четверо от одной матери, а он у меня один! Бьете слабого, беззащитного...
 
-Киши-апа, выслушай меня... Ты бы только знала, какими словами он ругается'
 
- Знать ничего не хочу! А ты сам - уже вырос, так и зубки свои показываешь? Тебе что - все дозволено? Кидаешься на него, потому что он сын соперницы твоей матери! Тебе нравится бить младших?
 
- Боже мой' Что ты такое несешь?
 
- Вот погоди, скоро с учебы приедет Калел, он тебе покажет, как бить маленьких! - речь шла о ее старшем сыне, который обучался в городской русской школе
 
Они сошлись лицом к лицу, словно два аула, готовые вступить в бой друг с другом.
 
- Ойпырмай! Неужели это все, что ты можешь сказать мне, моя младшая мать?
 
- Не пререкайся, прикуси язык! Знаешь ведь, что вы от старшей жены, байбише, а мои дети - от меня, токал. Поэтому и всякие унижения от вас, побои и пинки бесконечные.
 
Абаю стало дурно от всей несправедливости, злобы и грубости своей младшей матери Потемнев от гнева, он едва владел собой, дыхание его пресекалось. Абай с трудом сдерживал слезы.
 
- Туу! Как ты можешь так? Перестань сейчас же! - гневно выкрикнул он и, жестоко обиженный на Айгыз, отвернулся к окну. Никаких слов для нее у Абая больше не осталось, ни плохих, ни хороших.
 
Старая Зере, наблюдавшая весь этот сыр-бор, но ничего не слышавшая по своей тугоухости, тем не менее разобралась во всем. Она увидела, как обижен и расстроен ее любимец Абай. Осторожно уложив на постель уснувшую малютку Камшат, старуха с трудом поднялась с места и, согбенная, опираясь на клюку, подошла к невестке
 
-А ну-ка, прочь отсюда! - с неожиданной силой, зычно крикнула она. - Зачем пристаешь к детям, языком мелешь, сеешь раздор между ними! Выйди вон отсюда, пока цела!
 
Айгыз испуганно сжалась и отступила перед Старшей матерью. Но, собираясь уйти, не преминула съязвить, зная, что старуха все равно этого не услышит
 
- Загрызть меня хотите, топчете и унижаете из-за того, что я токал! Но ничего* Посмотрим, кто кого' Пусть только сам приедет завтра'
 
Это был намек на Кунанбая Муж благоволил красивой токал, и она знала, что он не даст ее в обиду. Айгыз последние слова свои произнесла негромко, чтобы их мог услышать только Абай, но не старая Зере.
 
В это время сзади Айгыз раздался спокойный, сдержанный голос Улжан Она вошла в раскрытую дверь и уже довольно давно стояла у порога. Молча, сохраняя полное достоинство, выслушала брань Айгыз
 
- Во имя Аллаха, перестань, жаным' Ради детей не нужно этого Я их оберегаю, а ты даже детей не щадишь, - не повышая голоса, ровно говорила Улжан
 
- Ладно' ты бы лучше уж сразу пожелала мне, чтобы я умерла
 
- Дорогая, прекрати! Лучше уходи Никогда не буду даже поминать, что ты тут наговорила Ради Аллаха, остынь, успокойся и уходи с миром, - все также спокойно закончила Улжан
 
Схватив за руку Смагула, Айгыз постояла некоторое время против Улжан, горящими глазами уставившись на нее, затем, так и не найдя, что сказать, быстро вышла из дома, таща за собой сына
 
Улжан вздохнула, глядя вслед Айгыз, постояла немного, задумавшись, затем сняла верхнюю одежду Достала огниво, высекла и раздула огонь и зажгла каменный светильник, стоявший на краю печи Слабое красноватое пламя осветило комнату, и она увидела опечаленного Абая, сидевшего с нахмуренным лицом.
 
-Абайжан, что с тобою, сынок?
 
- Апа! Отчего киши-апа такая злая и сварливая? - спросил он, поднявшись с места и подходя к ней
 
Сын спрашивал, как взрослый, вызывая мать на доверительный разговор. И хотя Улжан никогда никому не говорила подобного, но сейчас решилась открыть это сыну.
 
- Оу, сынок, соперницы всегда остаются соперницами. Это у нас всегда так Мира между нами нет, и не может быть. Зализываем вечно незаживающие раны. И у меня тоже, когда я была младшей женой, накопилось в душе немало обид, о чем ты и знать не можешь
 
Так говорила Улжан любимому сыну
 
В эту минуту вошли, громко разговаривая, весело посмеиваясь, старший брат Абая - Такежан и мулла Габитхан. С их приходом в доме стало шумно и весело
 
Абай был моложе Такежана на два года Весельчак и балагур, семнадцатилетний Такежан дружил с муллой Габитханом, и хотя тот был намного старше, держался с ним вольно, словно ровесник, дружески подшучивал над ним. Потешался он над тем, как ученый татарин разговаривает по-казахски. Габитхан был еще довольно молод, несколько лет назад он бежал от царской солдатчины и появился среди казахов округа Каркаралы Попал в один из аулов рода Бертыс, родственного с Иргизбаем И в тот год, когда справляли тризну по Оскенбаю, отцу Кунанбая, молодого муллу представили ему и попросили, чтобы он взял его под свое крыло.
 
Несмотря на молодость, татарин Габитхан оказался изрядно образован, Кунанбай остался им доволен и после годового аса по Оскенбаю приблизил муллу, оставил жить у себя У него был доверчивый легкий нрав, он был смешлив и остроумен, изысканно вежлив Пришелся всем по душе, его любили и стар, и млад, уважали за ученость, разговаривали с ним почтительно, и только избалованный Такежан позволял с ним вольные шутки
 
В доме старших матерей вечерами мулла Габитхан рассказывал из «Тысячи и одной ночи». Сегодня после вечернего чая он стал продолжать сказку о трех слепцах, которую начал рассказывать вчера. Но и в этот вечер ему не удалось закончить ее Рассказ был прерван громким топотом подскакавшего к дому коня. Все обернулись к двери и стали гадать:
 
- Кто это может быть?
 
- Видать, очень торопится!
 
В дом вошел атшабар Жумагул.
 
Едва успев поздороваться, он начал в подробностях рассказывать о вчерашнем набеге на Токпамбет У посыльного на левой скуле багровел рубец недавней раны. Он говорил громко, чтобы могла слышать старая Зере. Особенно азартно и увлеченно рассказывал он об избиении Божея, не скрывая того, какое это принесло удовлетворение самому рассказчику.
 
Выслушав о расправе над Божеем, старая Зере не поверила своим ушам и переспросила, неужели и на самом деле его отстегали плеткой. Когда Жумагул охотно подтвердил свои слова, старшая мать сурово произнесла:
 
- Добродетель - самое ценное, что нам оставили предки. Божей единственный добродетельный человек среди вас. А вы все, видать, совсем потеряли совесть! И ты, дурень бестолковый, - как смеешь при детях об этом молоть своим поганым языком? Замолкни сейчас же, нечестивец!
 
Оттого ли, что Божея в этом доме уважали и почитали как благородного, близкого человека, или сила духа и властность старой матери смутила всех - среди домочадцев воцарилась гнетущая тишина. Поступком отца восхитился - вопреки всему и всем - один только Такежан.
 
- Пусть знает, как ставить нам подножку! - сказал он. - Поделом ему!
 
Улжан гневно посмотрела на него.
 
- Замолчи, не злорадствуй! Упрячь зловоние своей души! - сурово оборвала она сына - Достаточно и того, как обошлись с этим человеком другие.
 
При разговоре присутствовал старый чабан Сатай, прибывший вместе с Жамагулом. Сперва он молча слушал других, потом и сам вмешался.
 
Он рассказал, что днем, когда пас овец, видел человек десять верховых, подъехавших к мазару Кенгирбая. Среди них были Божей, Байсал и Байдалы. Они помолились, долго стояли у могилы, потом сели на коней и уехали в западном направлении. Сатаю удалось поговорить с одним из отставших от группы джигитов. «Божей со своими людьми едет в Каркаралинск подавать жалобу на Кунанбая. По дороге они свернули на мазар Кенгирбая, помолиться духу предка», - сообщил тот.
 
Жумагул после новостей объявил о причинах своего внезапного приезда в аул Назавтра Кунанбай тоже собирается выехать в Каркаралинск. Решил взять с собой в поездку Абая, Жумагула послал за сыном.
 
Новость была для всех неожиданной. Выслушали ее при полном молчании.
 
На следующее утро, ближе к полудню, все близкие и домочадцы вышли на улицу, чтобы проводить Абая в далекий путь. Жумагул держал на поводу крепкую буланую лошадку в серебряной сбруе, под нарядным седлом. Абай прежде всего подошел попрощаться к бабушке Зере.
 
- До свидания, бабушка, - он обеими руками бережно сжал ее маленькую сухую руку.
 
Зере приникла лицом ко лбу внука, прощально вдыхая запах все еще детской родной плоти, потом благословила его.
 
-Да хранит тебя Аллах! Да берегут тебя аруахи предков! Счастливого пути, родименький мой, Абайжаным!
 
Восклицая с грустью «Кош! Кош!», взмахами поднятых рук прощаясь со всеми остальными, Абай направился к коню. Поводья его теперь были в руке Улжан, она переняла их у Жумагула.
 
- Подойди сюда, сынок, - подозвала она. - Бисмилла... Бисмил-ла... - приговаривала она, поддерживая его, когда он садился на коня.
 
Абай вспрыгнул в седло, подобрал полы дорожного чапана и уже собирался тронуть лошадь, но тут Улжан положила свои длинные белые пальцы на гриву лошади, придерживая ее и, видимо, собираясь что-то сказать...
 
- Сынок, родной мой, старшие привыкли то ссориться, то мириться. Говорят, что у соперников даже зола их очагов не дружит Но тебе незачем вмешиваться в такие дела взрослых. Будь от этого в стороне. Когда увидишь Божеке, с почтением отдай ему салем. Мы всегда уважали его как родственника. Кто прав, кто виноват-тебе в этом не разобраться. Пусть отец с ним враждует, но ты, сынок, всегда будь на стороне справедливости Что бы там ни было, помни одно, нельзя терять родичей.
 
Абай тихо тронулся в путь Несколько раз оглядывался назад и видел, что его матери стоят у юрты и смотрят ему вслед. Последние слова Улжан все еще звучали в ушах, и душа его болела за Божея, и представлялся он по-прежнему близким и родным человеком.
 
2
 
Уже прошло немало времени, как Абай с отцом приехал в Карка-ралинск. Зима набрала полную силу, снег окончательно устоялся, плотно укутав землю.
 
Кунанбай под свою ставку снимал просторный деревянный дом с железной крышей, покрашенной в яркую зелень, находившийся в самом центре города. Принадлежал этот дом богатому купцу-татари-ну, большому другу казахов. Ага-султан прибыл в город в сопровождении многочисленных родственников и большого отряда джигитов. В соседних от квартиры Кунанбая городских кварталах расположились группы близких родичей ага-султана, а также его сторонников: Майбасара, Жакыпа, Каратая. В доме у Кунанбая, а также у его брата Майбасара, волостного старшины, днем и ночью толклось много народу, толмачей, стражников, атшабаров. У Майбасара вестовым по-прежнему был Камысбай, у Кунанбая посыльных было двое - кроме верного подручного Жумагула появился еще и расторопный джигит по имени Карабас, крепкий воин, надежный охранник.
 
Кроме них у ага-султана всегда под рукой была ватага молодых джигитов, взятых в поездку на всякий случай. В свите также было несколько иноплеменников: татарин-мулла Габитхан, кыргыз Изгутты, ходжа Бердыходжа, а также особая группа телохранителей-черкесов. Вся ставка занимала восемь домов.
 
Центр города сразу стал похож на большой аул Тобыкты. Когда юному Абаю наскучивало сидеть в доме под зеленой крышей, он свободно разгуливал по городу, навещая другие дома тобыктинцев.
 
Сегодня после утреннего чая он пошел к Майбасару. Был солнечный день. Подступившие к самому городу окрестные холмы сияли под ярким белым покровом. Высокие, стройные сосны пригорода стояли б пушистом снежном одеянии Покатые горы, видимые вдали, поросшие заснеженным лесом, представлялись Абаю толпой причудливых духов зимы, одетых в вывернутые наизнанку белые шерстяные хэлаты-шидем. Оттуда, с севера, навеивал студеный ветерок делая легкий морозец еще более ощутимым Абай подвязывал наушники лисьеготымака и вспомнил, как бабушка с особенным значением внушала ему: «Всегда завязывай тымак. А то ведь недолго и уши застудить Будешь тогда страдать, как и я», - напоминала она о своей глухоте.
 
«Жива ли, здорова старушка? Наверное, вспоминает про меня в такой вот морозный день или в буран», - подумал он.
 
Плотный накатанный снег звучно скрипит под ногами. Остроносые черные сапоги скользят на дороге. Абай одет не как подросток, на нем платье взрослого юноши-джигита. На голове лисий тымак, крытый черным бархатом. Взрослые мужчины носят шапки из лисьих лапок, молодежь же тобыктинская в последнее время предпочитает носить тымаки, сшитые из лисьих спинок Поверх беличьей шубы на нем надет длиннополый, из черного бархата чапан в накидку, с серебристо-серым отливом. Рукава не очень длинные - чапаны с широкими проймами и длинными рукавами носят только казахи каркара-линские. Покрой воротника у них также отличается, и тымаки шьются из четырех меховых клиньев, а не из шести, как у тобыктинцев Подпоясываются тобыктинцы не кожаными ремнями, а шерстяными кушаками синего цвета Абай шел по дороге, одетый как истинный то-быктинец.
 
На пути ему встречались пешие и конные, группами и поодиночке, иные верховые обгоняли его-Абай внимательно приглядывался ко всем. Многих он знал, это были из отряда его отца - или вновь прибывшие из степи аткаминеры, приехавшие со своими многочисленными жалобами которые первым делом стремились попасть к Кунанбаю.
 
Наконец Абай подошел к дому Майбасара. Войдя в ворота, он увидел, что множество людей толпится на хозяйственном дворе перед амбаром и кладовками. Здесь-то все были ему известны, все родственники и близкие. Вон, в середине толпы, возвышается над остальными огромный, тучный Майбасар, в небрежно распахнутой белой мерлушковой шубе непомерной ширины, с багрово-серым небритым лицом. Рядом с нимЖакып, Толепберды и еще немало молодых джигитов, приближенных к старшине И вообще, было похоже, что здесь во дворе собрались все тобыктинцы, кроме тех, что находились в ставке Кунанбая.
 
Собирались забить темно-гнедую лошадь с подстриженной гривой, торчавшей выше ее ушей. С появления Кунанбая в Кзркаралин-ске ежедневно к Майбасару, брату ага-султана, со всех сторон пригоняли жирных баранов, отгульных кобылиц, откормленных стригунов и прочий убойный скот - в подношение Кунанбаю, по случаю его приезда в город. Майбасар, по всей видимости, как раз собирался забить одну из таких приведенных в дар кобылиц, чтобы устроить кормление для своих людей..
 
Всякого, кто принадлежал к роду Иргизбай, на пути в Каркара-линск и в самом городе родичи встречали и провожали с большим почетом, с обильным угощением. Иргизбаев переполняло чувство благодарности к Кунанбаю за то, что он так высоко вознес их род. Что дал им столько новых возможностей для благополучной, сытой жизни. При виде жирной темно-гнедой кобылы чувство признательности к нему получило новое подкрепление. И разговоры, как и всегда, велись только вокруг того человека, которого они все дружно называли благодетелем, мырзой.
 
- Нынче поездка мырзы особенно удачна, - начал Жакип, брат Кунанбая по младшей матери, одной из токал Оскенбая.
 
Уже давно, по примеру истцов и жалобщиков, ездивших разбираться в окружной Каркаралинск, все тобыктинцы в знак высшего уважения и почета стали называть Кунанбая «мырзой».
 
- Пусть у врагов и завистников от злости сгорит все нутро! Завтра откроется возведенная им мечеть... Пусть увидят, как народ опять на его стороне, услышат, как будут его восхвалять, - с важным видом произнес Майбасар перед родичами.
 
- Есть за что восхвалять! Мечеть-то какая славная получилась!
 
-Такого красивого строения еще никто в Каркаралинске не видел!
 
- взахлеб, вторя друг другу, восторженно расхваливали и Бурахан, и Толепберды, и всякие другие-прочие.
 
Приехав в Каркаралинск, Абай часто слышал слово «мечеть» и от отца, и от многих других, навещавших ага-султана. И сын понимал, какое значение имеет строительство мечети для возвышения имени, власти и славы его отца.
 
Первую и единственную пока мечеть в Каркаралинске и во всей округе начали строить на средства Кунанбая еще в прошлом году. Сегодня ее должны были освятить. Муллы города и старейшины всех аулов округа не переставали возносить хвалы Кунанбаю за строительство храма.
 
Два дня назад у Кунанбая побывал имам - мулла Хасен Саратау, благорасположенный к казахам, который высказал особой важности слова:
 
-Ты из простого народа, ноты возвеличился в нем, словно хан... В Коране мечеть названа «жилищем бога». Ты воздвиг дом Вседержителя среди темного, непросвещенного народа, и потому стал Его близким рабом, и Он возлюбил тебя. Иншалла!
 
И перед множеством аткаминеров, старшин и старейшин, перед знатными людьми города имам поблагодарил Кунанбая и дал фатиху, благословение В знак глубокой признательности и благодарности Кунанбай отправил в дом благословившего хазрета одну лошадь и одного верблюда для заклания.
 
Абай понимал, что его отец намного сильней и влиятельней всех остальных аткаминеров. Сын внимательно наблюдал за всеми его делами, желая понять, как он этого добивается. И все же, находясь рядом с отцом, слушая его разговоры с людьми, Абай не мог постигнуть глубинной сущности Кунанбаевской души, и отец по-прежнему оставался для него непостижимой загадкой.
 
Лучшие куски парного конского мяса снесли на кухню. Тобыктинцы, квартировавшие в других домах, тоже потянулись на обед к волостному старшине. Многолюдная толкотня во дворе еще более усилилась Майбасар хотел уже вести родичей в дом, чтобы спокойно всех рассадить по местам, как вдруг распахнулась калитка, и появился во дворе расторопный Карабас, посыльный Кунанбая
 
По нему видно было, что он прибыл со спешным заданием. Майбасар остановился, глядя на него в ожидании. Карабас еще на подходе изложил свое сообщение
 
- Едет Апшекен! Сейчас будет у мырзы. Вот и послали меня за вами .. Собирайтесь скорее! - и со значением посмотрел на Майбасара и Жакыпа. Майбасар вдел руки в рукава мерлушковой шубы, до этого свободно наброшенной на его плечи, и, ничего никому не сказав, тотчас направился в сторону ворот. Жакып последовал за ним. Абай хотел остаться, но Майбасар, проходя мимо, на ходу коротко бросил:
 
-Ты тоже с нами! Это же твой тесть, отдашь салем тестю.
 
И было непонятно Абаю, не то шутит дядя, не то говорит всерьез.
 
Апшекен - так уважительно называли Алшинбая, давнего друга ага-султана. Года два назад дружба между ними укрепилась сватовством: Кунанбай засватал для Абая совсем юную Дильду, внучку Алшинбая. Таким образом, он и на самом деле должен был стать тестем Абая.
 
С приездом Кунанбая в Каркаралинск Алшинбай уже не раз навещал его. Все старшины округа произносили имя Алшинбая с большим почтением. И его имя иначе, как «Алшекен», не произносили. Алшинбай был сыном известного бия Тленши, предком которого был Казыбек-бий Таким образом, невеста Абая, Дильда, оказывалась весьма знатного происхождения. Калым за такую невесту, соответственно, был немалым: большие косяки лошадей и стада верблюдов уже перегнали от Кунанбая в аул Алшинбая. Многие предполагали, что не только сватовство соединило этих двух могущественных владетелей, сделало их закадычными друзьями.
 
Поэтому Майбасар и Жакип и остальные родичи ага-султана при первом же упоминании о приезде Алшинбая готовы были бежать к нему на поклон.
 
Майбасар по такому случаю всегда настраивался подразнить племянника.
 
- Ну и тесть у тебя! Самая важная птица по всей округе. К нему запросто не войдешь - в дверях еще надо низко пригнуть голову, -говорил он по дороге, оборачиваясь к Абаю и посмеиваясь.
 
Подобные шутки и намеки привели к тому, что Абай стал избегать Алшинбая, когда тот приезжал к отцу. Но в прошлый приезд отец и Алшинбай позвали юношу в комнату, где они сидели, и оба попеняли ему за неуместную стеснительность. И все же этот будущий тесть, из-за которого Абаю, - чувствовашему себя уже не ребенком, но джигитом, - приходилось смущаться и скрываться, словно молодой невесте в ауле, - Алшинбай почему-то был ему не по душе.
 
Все эти любители подшутить над ним, бесконечно повторяя слова - «жених», «невеста», «свадьба», «тесть», «теща» - отвратили его от самой Дильды, и всякая мысль о ней была ему неприятна. Он вообще не хотел представлять ее как «невесту»...
 
Но сейчас, когда они идут небольшой кучкой родственников по улице, у Майбасара вдруг исчезла его насмешливость, и он заговорил, взглянув на него весьма серьезно.
 
- Послушай, я все собираюсь поговорить с тобой кое о чем, без шуток, - сказал он. - И не дуйся, дорогой мой, ведь ты давно уже не ребенок. Вон какой вымахал, совсем взрослый парень, и ты должен понимать, что не зря гонят от нас в аул Алшинбая целые табуны... Вот закончатся празднества по случаю освящения мечети, тогда будет с тобой особый разговор... Понимаешь? Когда поедем из Карка-ралы в аул Алшинбая, я тебе кое-что объясню...
 
Абай, как всегда, ничего не ответил Майбасару. Тут вмешался Карабас:
 
- Ты думаешь, что наш Абай ничего не соображает? Еще как соображает! Лучше многих других. Ну что, правда, Абайжан?
 
- Не вступайся за меня, Кареке! Хоть ты помолчал бы. Промолчишь - считай, коня мне подаришь. - Сказав это, Абай одной рукой обнял за плечо Карабаса.
 
С этим молодым джигитом Абай привык вести себя свободно, не то что с Майбасаром. Карабас был ясный, бодрый, веселый человек, Абай любил пошутить с ним.
 
- Закончатся дела, скажу тебе то, что обещал сказать. Разговор обязательно будет. Еще какой разговор, парень! - повторил Майбасар, напуская загадочности своим словам.
 
«Наверное, хотят ускорить свадьбу... Уж теперь не до шуток» -невесело подумал Абай. Он сразу изменился в лице, ему стало тревожно. Отчего? Он сам не понимал. Если разговор заходил о его предстоящей свадьбе, ему сразу становилось не по себе. В душе поднималось беспокойное, неприязненное чувство. К кому? Неужели к Дильде, которую он никогда и не видел? Но если не к ней, то, несомненно, к имени «Дильда». С этим именем связывалось у него представление о чужой навязанной воле, о ненавистной брачной узде
 
Но не может Абай ответить Майбасару, одному из старших своих родичей, неприязненно или дерзко. Он лишь нахмурился и сердито сверкнул глазами в его сторону.
 
Между тем дошли до дома мырзы, вошли в просторный двор. Здесь была шумная толкотня от множества людей и верховых, только что въехавших и пристраивавших своих лошадей; другие, уже свободные, собрались тесными кружками по разным углам обширного двора и вели свои разговоры. Одни и те же слова раздавались повсюду: «Аткаминеры... Бии... Приговоры... Дознания... Вина и преступление... Согласие... Примирение...» Большинство присутствующих были людьми из рода Бошан - это определялось по их особенной одежде и шапкам. Лишь изредка среди них виднелись чапаны людей из племени Дадан, тобыктинцев, приехавших с Балхаша, да кое-где мелькали тобыктинского покроя овчинные полушубки да красовались на иных головах островерхие тымаки племени Даганды из рода Керей.
 
О родовой принадлежности людей, собравшихся здесь, можно было судить не только по их одежде. Еще вчера Карабас показывал тавра на лошадях и разъяснял суть таврокпеймения, а сегодня Абай сам обходил двор, рассматривая на каждой лошади, привязанной к столбикам, ее родовое клеймо. Он теперь узнавал их' кони ставром в два кругляшка, называемым «глаза», принадлежат родам Аргын и Бошан А клейма в виде «рогатины» - на лошадях рода Керей. А вот тавро, называемое «черпак»-это на лошадях рода Найман... Абаю хотелось пройтись по всему двору, читая тавровые знаки на конских крупах, но тут родственники позвали его и стали сами входить в дом.
 
Жакып шел первым, он открыл дверь комнаты, где располагался Кунанбай. Войдя вместе, все четверо дружно отдали салем. За большим низким раскладным столом, облокотившись на подушки, сидели Кунанбай и Апшинбай. На приветствие они ответили сдержанно, едва пошевелив губами.
 
Пол большой светлой комнаты от порога до тора был застлан дорогими красными коврами. На стенах, как было принято в городе, висели меховые шубы, вышитые молитвенные коврики, изречения, написанные на ткани арабской вязью. Вдоль стен стояли металлические кровати, на которых высились груды пуховых подушек, висели шелковые занавеси пологов.
 
Вошедшие сели по обеим сторонам от Кунанбая и Алшинбая. Знатный гость говорил о чем-то, но при их появлении смолк и вопросительно посмотрел на Кунанбая. Тот без слов, лишь подав знак рукой, дал понять, что можно говорить дальше.
 
Алшинбай - полный, весь округлый, розовощекий, с белой бородкой, сидел, накинув на плечи лисью шубу поверх черного бешмета с короткими рукавами. Стеганая казахская тюбетейка, накрыв макушку, не могла скрыть его большой лысины. На висках под тюбетейкой кожа собиралась складками, на которых серебрилась уже заметно отросшая щетина... Он кивнул головой и, быстро оглянувшись на дверь, продолжил начатое:
 
- Баймурын хмурится, наверное, хочет показать, что он может обидеться.
 
Кунанбай с насупленным, недовольным видом обернулся к Ап-шинбаю. Тот со спокойным лицом внимательно посмотрел на Кунанбая и добавил:
 
- Баймурын сказал:« Говорят, что Кунанбай будет недоволен, если я приглашу в гости Божея. Но с каких это пор Тобыкты заглядывают в мои казаны? Мы угощаем кого хотим.» Этим он попрекает и меня.
 
-А он что, в сговоре с Божеем? С чего это Баймурыну захотелось драться с помощью его соилов? - резким голосом произнес Кунанбай.
 
Юный Абай прекрасно понял, о чем идет речь.
 
Позавчера отец долго разговаривал с Алшинбаем и к концу разговора, вдруг рассердившись, произнес про Божея такие слова: «Пусть он лучше не строчит на меня ябеды, не старается меня подловить. Иначе тяжко ему придется. Я не успокоюсь и сделаю все, чтобы его в сером казенном кафтане отправили по сибирским каторжным дорогам», Переговоры между Божеем и Кунанбаем, - не переговоры, скорее, а взаимные угрозы и колкости, - передавали с одной стороны на другую Алшинбай и Баймурын, один из самых знатных казахов Кар-каралинска. Сегодня Алшинбай пришел, видимо, рассказать о каких-то новых шагах противной стороны.
 
Однако для Кунанбая не новость, что Баймурын на стороне Божея. Алшинбай лишний раз подтвердил это. С Баймурыном Кунанбай и разговаривать бы не стал, ибо это не тот человек, которого можно назвать опасным противником. Пусть себе обижается, его обиды могут беспокоить Алшинбая, но не ага-султана. Да и сам Алшинбай не будет хмуриться на него за то, в чем обвиняется его родственником Баймурыном - между Кунанбаем и Алшинбаем связь более тесная и надежная, чем родственные отношения. Их многолетняя дружба, укрепленная сватовством, прошла через самые сложные испытания.
 
Поэтому, закончив с угрозой Баймурына, с разговора о котором началась сегодняшняя встреча, Алшинбай спокойно перешел к тому, чего с нетерпением ожидал Кунанбай.
 
-Сперва послушай, как ответил Божей на твои угрозы, потом обсудим остальное, - сказал Алшинбай. - А он сказал так: «Серый кафтан кроил не наш мырза: и еще неизвестно, кому в этом мире Аллах предназначит носить его». Баймурын или кто другой, - но кто-то явно настраивает и подстрекает Божея.
 
Услышав это, Майбасар и Жакып переглянулись, нахмурились сурово, как бы желая сказать: «Напрашивается этот Божей на новую беду...» Абая тоже волновало, что может ответить Божей на жесткие угрозы ага-султана, и услышав теперь его ответ из уст Алшинбая, юный Абай был поражен умным достоинством и смелостью Божея. И также он прочувствовал всю глубину его непримиримости, гнева и горечи.
 
Кунанбай поднял голову и, уставившись своим единственным глазом прямо перед собой, в окно, замер на долгую минуту. Сероватое каменное лицо его застыло, стало мрачным, отросшая щетина придавала ему угрожающий вид. Но ни единым словом, ни звуком, ни жестом он не выдал себя. Всю свою непомерную злобу, ярость и клокочущую ненависть он затаил в себе, оставаясь неподвижным и непроницаемым. Вид его был настолько ужасен, что даже сват Алшинбай устрашился и невольно отвел глаза от Кунанбаевского лица. «Ну и кремень! Настоящий кремень! У него и сердце, наверное, из камня!» - подумал Алшинбай. Среди всех аткаминеров, с которыми ему приходилось встречаться, не попадались мужи с такой силой духа, с подобным самообладанием.
 
И все в комнате, не смея нарушить молчания Кунанбая, сидели, не издавая ни звука. И тут на пороге прихожей, бесшумно появившись в дверях, встал вестовой Карабас. Спокойным голосом доложил:
 
- Мырза, к нам Майыр приехал.
 
Кунанбай не шелохнулся и при этих словах. Дверь широко распахнулась, в комнату вошел огромный, дородный, рыжеволосый майор. Вслед за ним семенил толмач, говорящий по-русски казах по имени Каска, невероятно худой, с торчащей козлиной бородкой, серенький и невзрачный.
 
Майор поздоровался за руку с Кунанбаем и Алшинбаем и, не взглянув на остальных, уселся на единственный стул, стоявший чуть в стороне от стола. Выпуклые голубые глаза майора немного косили. Вокруг губастого красного рта кудрявилась густая растительность усов и бороды. Коротко подбитый затылок состоял из двух мощных жировых складок.
 
Между собой казахское население не называло русских «майы-ров» по именам, удобнее было - по прозвищам, данным чиновникам из-за особенностей их внешности. Так, были «Красивый майыр» и «Жирный майыр», и «майыр Конопатый». У нынешнего же майора, весьма богато одаренного разными яркими особенностями обличья, было несколько прозвищ. Он был и «майыр Шапыраш», то есть косоглазый майор, и «Жундес майыр» - волосатый майор, и «Майыр Вареная Голова», имея в виду насмешливое признание за ним глубокого ума, которым он особенно не отличался в глазах приглядчивых степняков. Кунанбай и Алшинбай, считавшие его человеком крайне недалеким, охотнее всего называли его «Пискен-бас», Вареная Голова.
 
Этот Майыр не очень-то хотел плясать под дудку Кунанбая. Вареная Голова на все старался выказать свое особое мнение, поступал по-своему, а потому и был неудобен ага-султану.
 
Правителями Каркаралинского округа являлись, в сущности, двое - ага-султан Кунанбай и этот самый Майыр. Кунанбай считался главой национального округа, майор - его заместителем. По-казахски округ называется «дуан», а правители его - «дуанбасы»... В отличие от русского майора-заместителя, Кунанбая еще называли «ага-султан» и «мырза». Третье начальствующее лицо назывался «киши-сул-тан», младший султан, сейчас его не было в городе.
 
Майор пришел к Кунанбаю по делу Божея. Для разъяренного ага-султана, которого умный и сильный ответ Божея привел в холодное бешенство, появление «Майыра» пришлось под руку. Кунанбай давно хотел кое-что выяснить и теперь приступил к делу напрямик.
 
- Майыр, твои предки не принадлежат к Тобыкты, но ты обзавелся, оказывается, родственниками здесь, в Каркаралы. Разве я не говорил тебе, что Божея надо сослать, не просил, чтобы ты подготовил все нужные бумаги для этого? А ты затянул дело, как долгую на лечение желтуху. Почему это? Может быть, он и впрямь засел любимчиком у тебя в печенке, может, на самом деле у тебя проснулись к нему родственные чувства?
 
И он впился сверлящим взглядом единственного глаза в майора. Тот обернулся к переводчику и жестом потребовал объяснения.
 
Толмач Каска, заискивающе и боязливо поглядывал то на Кунанбая, то на Майыра. Переводчик пришел в ужас, слушая ага-султана, и просто не смел передать слова одного начальника другому. К тому же русский он не знал достаточно хорошо, чтобы переводить слова гнева и недовольства. Вот и сидел он, ковыряя пальцем в ковре, отвернув в сторону тощее лицо, и не мог вымолвить ни слова.
 
Кунанбая вывела из себя его нерешительность, он рявкнул на несчастного переводчика:
 
- Эй, толмач! Все в точности передай Майыру, что я сказал! Понял? Чего ты вертишься, как беложопая трясогузка над земляной норкой?
 
При упоминании о трясогузке Майбасар не удержался и прыснул в кулак, но тут же, испуганно оглянувшись на Кунанбая, постарался взять себя в руки. Но видно было, что внутри у него все трясется от смеха. Сравнение с птичкой понравилось и Абаю... Уж больно напоминал хиленький толмач суетливую напуганную трясогузку, которая потряхивала хвостом у своей норки, когда охотники пускали сокола на охоте.
 
Толмач набрался духу и медленно, но очень точно перевел майору слова Кунанбая. Майор не смутился. Он спокойно, вразумительно, громким голосом стал возражать.
 
- Власть нам дана не для того, чтобы мы могли мстить тому, с кем враждуем. От Божея Ералинова поступило довольно много жалоб, мы обязаны проверить. Кроме того, не он один - многие стоят за ним. Пока что о решении отправить его в ссылку не может быть и речи
 
После этого оба заговорили быстро, нетерпеливо, то и дело перебивая друг друга.
 
- Ты хочешь держать нас в вечной тяжбе? Ты этого добиваешься?
 
- Не я один... Бывший ага-султан Кусбек и бывший ага-султан Жамантай такого же мнения. И Баймурын - вот, Алшинбай знает его, - тоже так считает.
 
- Кто они такие? Да одиночки это! Их меньшинство! Их зависть гложет! А большинство аткаминеров и народ многих аулов за меня, ты разве не знаешь этого?
 
- Меньшинство? Ну и что? Пусть будет меньшинство! Но закон царя существует и для них. Перед законом все равны. Они свидетели - надо всех выслушать и донести их показания до высоких инстанций.
 
-Ты будешь доносить? И как тут преступникам не обнаглеть, если ты стоишь за них!
 
- Кунанбай-мырза, твой упрек-обоюдоострый меч. Поостерегись!
 
- Знаю! Догадываюсь! Хорошо представляю себе закрома твоих тайных козней против меня.
 
- Ага-султан! Не забывайтесь! Мы с вами оба назначены корпусом! - сказав это, майор закурил трубку. Встал и начал ходить туда и сюда по комнате, весь красный и встрепанный.
 
Алшинбаю не хотелось, чтобы Кунанбай продолжал спор с майором. Дальше начальники могут всерьез поссориться. Это ни к чему. В присутствии Алшинбая такого не должно произойти. Ссора может нанести вред Кунанбаю, да и самому Алшинбаю, что вовсе ни к чему. До сих пор он сидел молча, облокотившись на стол, наконец, быстро вскинул голову.
 
- Э, мырза! Э, Майыр! Опомнитесь! - произнес он внушительно.
 
Алшынбая уважал не только Кунанбай, но и майор, которому частенько приходилось советоваться с бием по самым разным делам. До сих пор между ними не было никаких размолвок. Кроме того, Алшинбай всегда был решающей фигурой на выборах волостных старшин или даже самого ага-султана, хотя бий не принадежал к числу лиц официальной власти. Майору все это было хорошо известно, с Алшинбаем приходилось считаться. При его словах майор перестал расхаживать по комнате, остановился и с высоты своего роста уставился холодными синими глазами на Кунанбая. Было видно, что призыв Алшинбая дошел до майора.
 
Он взял себя в руки, снова опустился на стул Но дышал еще тяжело, неровно. Волнение продолжало душить его
 
- Не препирайтесь, властители Это не достойно вас обоих, - продолжал Алшинбай, и толмач, подбежав и наклонившись к майору, быстро стал ему переводить.
 
- Вы опора друг для друга. Только в добром согласии между собою сможете править народом. Разброд, споры и разногласия приведут к краху, вы не сможете долго усидеть во власти. Ищите согласия, а если что не получается меж вами, то советуйтесь с такими, как мы. В этом вся суть - Сказав это, Алшинбай смолк и поочередно оглядел каждого сановника. Увидев, что они немного остыли, он продолжал вкрадчивым, умиротворяющим голосом - А по делу Божея я имею что-то сказать, ради этого и приехал к вам, - наклонился он в сторону Кунанбая. - Вас я прошу, дуанбасы, - повернулся он к майору, - повременить с вашим решением до сегодняшнего вечера. Теперь идите домой, вечером я сам заявлюсь к вам с готовым решением, которое устроит всех.
 
При последних словах Алшинбая из передней комнаты появился Карабас с большой чашей кумыса в руках Майбасар, Абай и другие домашние бесшумно и споро стали приготавливать место для дастархана, разостлали скатерть, расставили крашеные блестящей желтой краской чашки, - прежде всего перед старшими. Майбасар начал взбалтывать кумыс в деревянной миске, постукивая изогнутым черпаком из рога дикого барана. Густой кумыс, чуть пожелтевший в кожаной сабе, куда был налит для брожения, отменно настоялся и не поднимался пеной, но мелко пузырился, издавая тихое шипение.
 
На дастархан выставили свежие баурсаки из кислого теста, подали на трех блюдах. Потом Карабас принес глубокий поднос дымящегося паром жаркого - это был не обычный куырдак из мелко нарезанного мяса, а любимое кушанье Кунанбая, приготовленное из свежих бараньих почек, печени и кусочков сала, называемое «жаубуйрек». Он это кушанье обычно запивал кислым кумысом.
 
Когда Алшинбай окончательно смолк, хозяин обратился к нему и майору, указывая на дастархан:
 
- Благословясь, ешьте и пейте!
 
И он совершил короткую молитву, провел ладонями по лицу. С тех пор, как Кунанбай начал строить мечеть, ему постоянно приходилось встречаться с имамами и хазретами, и оттого ли, но он, не знавший арабской грамоты, теперь часто присоединялся к молитвенным собраниям правоверных и вместе с ними молился, неустанно повторяя «бисмилля» и проводя ладонями по лицу.
 
Трапеза прервала ход напряженного разговора по поводу дела Божея, но говорить дальше, собственно, не было уже никакого смысла. Майор не стал упорствовать в том, чтобы все было решено сию минуту, его вполне устраивало, что казахи как-то сами между собой договорятся и решат это дело. Если возникнут непредвиденные затруднения, то станет ясно, как поступить дальше. А если Апшинбай споспешествует тому, что дело уладится благополучно, пусть постарается, решил майор.
 
- Я согласен, - сказал он Алшинбаю. - Подожду еще немного.
 
И сразу же разговоры пошли в другом направлении. Майор охотно приобщился к кумысу, выпил пять больших чашек. Затем, с аппетитом поев жаубуйрек, попрощался и уехал. Вскоре и переводчик Каска последовал за ним.
 
Как только он вышел, Кунанбай высказал вслух мысль, которая беспокоила его уже давно:
 
- Видать, у этой Вареной Головы зоб уже туго набит взятками. Слышали, что он говорит? Похоже, Байсал и Божей немало насовали ему в карманы, действуя через Баймурына, - завершил он свою мысль.
 
Алшинбай тоже думал о том же. Однако он видел дальше, чувством проникал глубже, поэтому и сидел с невеселым, озабоченным лицом. Всякие подозрения и тревожные мысли одолевали его. Не сразу ответил он на слова Кунанбая. Повременив немного, молвил:
 
- Взятка - ладно, это дело известное. Разве есть такой начальник, который не берет взяток? Все берут и по-всякому берут: кто справа, кто слева, а кто-то глотает сразу в две глотки. Дело тут не только во взятках...
 
И только теперь Алшинбай приступил к тому, ради чего он приехал в этот день к Кунанбаю. У этого бая была привычка говорить, не глядя в лицо собеседнику, глубокомысленно наморщив лоб и опустив глаза. Так говорил он и теперь.
 
- Я стою в стороне и внимательно слежу за каждым шагом, прислушиваюсь к каждому шороху. . «Зевака со стороны видит лучше тогыз-кумалаки, чем тот, который играет в них» - говорил мой отец Тленши-бий. Если он прав, то я вижу, что настало время тобыктинцам завершать эту игру. Не закончите, все может обернуться очень скверно, - завершил он свою мысль.
 
Такое заключение свата стало для Кунанбая полной неожиданностью.
 
- Алшеке! - воскликнул он. - В степи Божей и Байсал кусали меня за ноги, а здесь, в дуане, они норовят вцепиться в горло! Как после этого мне не идти напролом?
 
Алшинбай, чуть приподняв со стола левую руку, вкрадчиво опустив глаза, вежливо урезонивал:
 
-Да, если ты намерен бороться и дальше, тебе и надо идти напролом. Но ведь они тоже пойдут на все и не остановятся на полпути! И не забывай при этом про рыжего майыра. Учти также, что найдется немало всяких баймурынов, которые воспользуются каждой клеветой и всякими сплетнями. Все они вовсе не считают, что место ага-султана утеряно для них навсегда, нет! Они надеются занять его снова. И не перестанут подстерегать тебя на каждом перевале, а теперь постараются, конечно, стащить тебя с коня. Так что хорошенько подумай. Судебная тяжба, в которую будет впутано твое имя, ник чему хорошему не приведет. .. А они, пользуясь любым случаем, станут натравливать на тебя всякого, используют любую клевету.
 
Кунанбай понял намек. Только теперь понял. А Майыру, и Алшинбаю давно понятно, что военные стычки между двумя родами вызваны только личной враждой их акимов. И может так получиться, что на дознании поинтересуются, как мог ага-султан Кунанбай устроить набег на аул Божея и хватать, связывать людей, и наказывать их плетьми? Никто не может быть уверен, что дело не примет самый нежелательный оборот. Эти слова, звучащие в разных углах степи, - «жалоба Божея»... «надо провести дознание»... «есть свидетели» - говорят о том, что пламя вражды все больше разгорается и судебные весы пока колеблются..
 
Кунанбай в раздумье посмотрел на свата, но пока что не вымолвил ни словечка. Он хотел, чтобы сват откровенно высказался до конца Алшинбай ответил таким же пристальным взглядом и заговорил внушительно, серьезно: - Сегодня завершена постройка мечети. Дело доброе, и голова твоя высоко вознеслась. Имя твое гремит повсюду Многие позавидуют тебе, сват, и в первую очередь такие завистники в корпусе, как рыжий майыр. И если при всем этом ты сам, первым. прервешь свою вражду, то для тебя это не будет унижением. Все поймут, что в честь священного открытия мечети ты прощаешь врага и желаешь «очиститься от скверны мирской при совершении святого дела», как говорится в Коране Да не будет сородич твой Божей врагом тебе! Не толкай его сам в объятия твоих врагов, помирись с ним и стань ему близким человеком, как раньше Так заключил Алшинбай.
 
Кунанбай по-прежнему молчал. Когда о примирении советует сам Алшинбай, нужно хорошенько подумать, прежде чем отказаться. Алшинбай - самый влиятельный бий во всем Каркаралинском округе. К нему за судом и советом приходят от разных родов и племен. В сущности, он тайный управитель всего края. И надо помнить, что из-за Алшинбая, которого когда-то обидел тюре Кусбек, тот лишился ага-султанства. И благодаря именно дружбе с Алшинбаем был избран на эту должность сам Кунанбай, хотя он из рода Тобыкты, не самого большого и сильного в краю...
 
И если продолжать враждовать с Божеем, то ведь, и поверженный на землю, он будет кусать за ноги Это видно по всему. А потом, если говорить об обидах, то насолил-то Божею он. А чем обидел его Божей? Да ничем . Так что, если просит о примирении сам Алшинбай, надо будет соглашаться. Конечно, это не значит, что принять такое решение будет легко, но приходится считаться с новыми обстоятельствами...
 
Кунанбай быстро принял решение. Будь на месте Алшинбая другой человек, ага-султан не стал бы, хотя бы из самолюбия, торопить события.
 
- Аптеке, - начал он, - ты всегда говоришь, хорошенько подумав, все взвесив. Коли посоветуешь чего-нибудь - всегда как истинный друг. И если я не пойму этого и не послушаюсь тебя, то буду, наверное, сам виноват во всем. Видит Аллах, я не хотел отступать. Но разве я могу упорствовать и не принимать твоих советов? Все вверяю теперь Аллаху и тебе, сват, - доведи дело до конца сам.
 
Разговор завершился на этом, и Алшинбай, побыв еще немного, уехал домой в самой глубине души, невольно просквозила какая-то сокрытая печаль.
 
3
 
Вечером того же дня Абай один пошел прогуляться по улицам города. Когда ему бывало грустно или, наоборот, радость переполняла его, он искал одиночества... Ясный зимний день догорал в морозной тишине, но солнце еще не ушло за горы. Над лесистым гребнем высокого хребта закатные лучи солнца зажгли огненную дорожку. Там, на высоте, поднялся ветер, на голых скалах зарождалась поземка, -и в горах поднялась, дымясь и развеиваясь в воздухе, чудесная розовая вьюга.
 
В городе стоял неподвижный, сухой, крепкий мороз. Он был приятно колюч, бодрил и веселил тело и дух. Слоистые синеватые скалы ближних гор уже сливались с голубой мглой наступивших сумерек-и словно погрузились в глубину подходившей ночи.
 
Абай пересек уже несколько улиц, когда на перекрестке, свернув в переулок, увидел идущую навстречу многолюдную, шумную, веселую толпу людей. Их было немало, но среди них, когда они приблизились, Абай не увидел ни одного знакомого лица. В большинстве эти люди оказались жатаками, городскими простолюдинами, на них была обыденная небогатая одежда, и по тому признаку, что все они передвигались пешими, не на лошадях, Абай определил, что это не степняки, а городские обыватели-ремесленники, мастеровые, рабочий народ.
 
В этот вечер у Абая на душе было хорошо и спокойно, он радовался миру и согласию в окружающем мире. И люди, идущие развеселой толпой, среди которой были и молодые, и постарше, показались ему близкими, дружелюбными, как сверстники его детства.
 
Улыбаясь беспричинно, Абай остановился на середине улицы и, как завороженный, стал смотреть на подходившую толпу, словно ожидая чего-то чудесного. Однако никто из толпы, когда она приблизилась, скрипя по сухому снегу множеством быстро идущих ног, не обратил на него внимания. Абай заметил, что все смотрели на одного человека, который шел в самой середине толпы Это был почтенного вида стройный старик с узкой седой бородкой. Старик чему-то громко смеялся, смеялись и другие рядом с ним.
 
Абай, вместе с другими безмолвно присутствоваший при разговоре, был обрадован за Божея. С новой для себя теплотой и расположением отнесся он теперь кАпшинбаю. Мрачный дух вражды в воздухе начал рассеиваться. Повеяло надеждой на мир и согласие. Абай воспринял все это с глубоким вздохом облегчения, но в этом вздохе, 
 
Абая поразило то, что старика вели под руки. Он шел, высоко вскинув голову, словно глядя вдаль, и ни на кого не оглядывался, хотя и разговаривал на ходу с людьми. Приглядевшись внимательней, Абай понял, что старик этот слеп.
 
Когда толпа поравнялась с Абаем, он присоединился к ней. Но не только он - и другие, стоявшие у ворот или шедшие навстречу, также были подхвачены и увлечены веселым людским потоком.
 
Один из прохожих, пожилой горожанин, приотстал от толпы, и Абай спросил у него: «Ага, кто этот аксакал?» Тот весьма удивился:
 
-Оу! Неужели не знаешь Шожекена? Как же так, сынок... Это же сам Шоже-акын!
 
Имя акына Шоже Абаю было известно, но воочию он увидел его впервые. Узнав, что перед ним знаменитый на всю степь певец, Абай тут же стал пробираться сквозь толпу и вскоре оказался вблизи акына. Он с большим любопытством вглядывался в него и старался уловить все слова слепого старца.
 
Некто с подстриженной круглой бородой, человек лет сорока, самым убедительным образом упрашивал знаменитого слепца:
 
- Шожеке! Зайдите к нам! Мы уже подошли к моему дому! Это говорит Бекберген! Бекберген я! Не узнаете?
 
- Ну, нет! Он пойдет к нам'
 
-Так не выйдет' Ведь это я привел его издалека! Ко мне и зайдет!
 
-Уа! Какие разговоры! Его конь стоит на привязи в моем дворе! У нас, значит, и заночует Шожекен.
 
Услышав шумную перепалку гостеприимства, старый акын остановился и, все так же высоко держа голову, словно глядя в небо, раскатисто засмеялся и звонким молодым голосом произнес:
 
-Уа! Друзья мои! Хотите узнать мое желание?
 
- Говорите! Слушаем, Шожекен! Скажите сами, где будете ночевать!
 
- Значит так. родные-милые! Вы хотите угостить меня как следует и приготовить мягкую постель. Так? Вы порадовали мое сердце, род-ные-милые! В знак того, что слова мои искренни и правдивы, я зайду ко всем, кто приглашал меня: «Ко мне! Ко мне!» Я буду гостить у всех. У кого-то пообедаю, у другого поужинаю. Не думаю, что за пять-десять дней в глотке у Шоже застрянет камень. И с луженым моим желудком, надеюсь, все будет в порядке. Наведаюсь ко всем, с каждого носа возьму дань гостеприимства. А сейчас - что-то стало холодно, не пора ли ужинать? Деточки мои, может быть, не будете больше тянуть меня за мои старые причиндалы в разные стороны? Давайте-ка завернем попросту в первые же попавшиеся ворота! -закончил акын-балагур.
 
Люди, с улыбками, со смехом слушавшие его, приостановились у ближайшего дома Его хозяин, оказавшийся тут же в толпе, обрадованно вскрикнул и побежал к себе, - упредить, подготовиться... Но толпа не хотела сразу отпускать старого акына, всем было жаль, что сегодня он не попадет в их дом, люди хотели песен своего любимого поэта.
 
Человек со стриженой бородкой, стоявший рядом с Шоже, вновь захотел поговорить с умолкшим акыном, и спросил
 
- Шожеке, вы ведь недавно приехали в город, в наш дуан, может, не слышали еще о здешних делах?
 
- О каких? Ну-ка, расскажи мне, что происходит в вашем дуане..
 
Новостей оказалось много.
 
Этот карасакал с подстриженной бородкой оказался хорошо осведомлен в городских делах Коротко перечислил: завершено строительство мечети, за деньги Кунанбая; ага-султан и Алшинбай-бий готовят великий той по этому поводу; Кунанбай и враждующие с ним родственники будут мириться. Мирить их будет бий Алшинбай.
 
Абай был поражен: как быстро дела его отца начинают обсуждать люди с улицы. Имя отца уже несколько раз звучало здесь. «Мечеть -понятное дело. Но на слуху у народа - каждый его шаг, каждая склока, любая свара'» Народ все знает, все обсуждает
 
- Е-е, чего там. Видно, не желают из-за ссоры потерять свою власть.
 
- Говорят, Алшинбай взялся мирить их.
 
- Еще бы! Ведь Алшинбай и привел Тобыкты к власти
 
- А тобыктинцы пожирают все, что пожирнее в наших табунах, загребают все самое лучшее, что в наших лавках. И не уйдут отсюда, пока не слопают самых жирных лошадей, всех яловых жеребят и нагульных кобылиц вокруг Каркаралы.
 
Акын Шоже все это выслушал, с блуждающей улыбкой на запрокинутом лице, и вдруг встрепенулся и запел высоким, чистым голосом
 
Жили-были ворон кривой и лысый кот,
К ним присоседился набожный пес-хромец.
Кот украдет и отдаст кривому все, чем живет народ,
А хромой благословит их дела, будто родной отец.
 
Все вокруг Шоже так и покатились со смеху. Защелкали языком, одобрительно покачивая головой. Протяжно постанывали от удовольствия, восхищенные меткостью поэтического слова старого акына...
 
- Уа! Я буду не я, если лысый кот - не Алшинбай!
 
- А ворон кривой - это же Кунанбай!
 
- К ним присоседился - хромой имам!
 
- Ойбай, ну и могуч старик! Одним стихом всех троих сразил!
 
Абай сильно смутился и, понурившись, отошел в сторону. В эту
 
минуту выбежал со двора хозяин дома и стал уводить Шоже-акына к себе. Часть людей пошла следом. Абай отстал от них и быстро направился к своему дому.
 
Песенка Шоже все еще звучала в ушах Абая. Она пронзила его в самое сердце. Абай запомнил каждое слово и невольно повторял стихи про себя.
 
Эти строки в одно мгновение сравняли с землей все величие двух родов. Казавшиеся высокими куполами, горделивая хвала и слава этих родов рухнули наземь от одного только удара поэтического слова.
 
Да, повсюду с уважением повторяют «Алшеке, Алшеке» - но ведь он-то и есть «плешивый кот». А его собственный отец, всесильный и грозный ага-султан Кунанбай - всего лишь «кривой ворон». Даже хазрет - «пес-хромец»... Ворон, владетель несметного богатства, властитель сильного рода Тобыкты, - хищный ворон, клюющий все самое лучшее и ценное у народа.
 
Что в мире сильнее слова? Абай вспомнил слова многомудрого Каратая: «Слово насквозь пронзает человека».
 
Весь во власти этих дум, Абай шел по улицам зимнего города, ничего не замечая вокруг. И вдруг ощутил в себе пробуждение каких-то великих сил, которым, казалось, подвластно все в мире! Внезапное неизведанное волнение охватило его.
 
Он оказался на пересечении улиц. Из переулка навстречу выехала тройка верховых. Подняв глаза, он сразу же узнал всадников и остановился в замешательстве. Медленным шагом ехали Божей, Байсал и Байдалы. Тот, кто ехал на гнедом с белой звездочкой во лбу, в середине, чуть впереди остальных, был Божей. Бледное лицо его, под пушистым лисьим тымаком, выглядело пасмурным. Борода и усы были прихвачены надышанным морозным инеем.
 
Абай в первый миг растерялся, ему еще не приходилось здесь в городе встречаться с Божеем. Но он быстро пришел в себя, настроился на доброе, и, одиноко стоя на самой середине улицы, стал поджидать всадников, словно желая что-то им сказать. А те, то ли его вид показался им странным, то ли узнали его, стали придерживать лошадей и, наконец, остановились в трех шагах перед ним.
 
И тут Абай с особенной почтительностью, приложив руку к груди и склонив голову, учтиво отдал салем:
 
-Ассалаумагалейкум!
 
Еще во время учебы в медресе наставник учил: таким приветствием и поклоном надо почтить хазрета при встрече с ним на улице. Но, может быть, в памяти ожили слова матери при прощании, когда она наставляла его отдать самый почтительный салем Божею, когда встретится с ним в Каркаралинске? Было и то, и другое, но главное-Абай от всей души, искренне и непринужденно приветствовал Божея.
 
Необычное для степных детей изысканное приветствие встречного мальчика озадачило почтенного Божея. Натянув поводья туже, он вежливо ответил:
 
- Уагалейкумассалам, сынок.
 
Байсал, внимательно вглядевшись, узнал Абая. Лицо аткаминера исказилось неприязненной кривой улыбкой.
 
- Е-е, вот это кто, оказывается! Ну и ладно, поехали! - воскликнул он и хотел уже стронуть коня.
 
Божей остановил его:
 
-Придержи.
 
- Еще чего? Ты думаешь, мне приятно принимать салем от сына этого проклятущего? - проворчал Байсал, посмотрев хмурыми глазами на Абая и тут же отводя их в сторону.
 
Щеки у Абая вспыхнули. Пламя стыда и гнева опалило его лицо и перекинулось в самое сердце. Ни в чем не повинный, оскорбленный, униженный юноша уставился сверкающими глазами на Байсала.
 
Божей сразу понял, что происходит в его душе. Внимательно посмотрев на него, заговорил:
 
- Скажи откровенно, сынок: это отец тебе велел отдать салем при встрече?
 
- Отец тут ни при чем, Божеке. Я сам хотел приветствовать вас.
 
То состояние мира, согласия и доброго умысла к миру, что родилось в его душе сегодня, все еще жило в нем. Поэтому Абай сразу и настроился на доброе при встрече с Божеем. Но Божей и Байсал и все их окружение еще не знали, наверное, о решении Кунанбая примириться, хотя многие казахи Каркаралинска уже слышали об этом.
 
Только недавно, под вечер, Алшинбай послал к ним человека с просьбой прибыть к нему домой на переговоры, и все трое сейчас направлялись туда. Они ехали к Алшинбаю, не ведая о том, что это будут за переговоры.
 
Услышав ответ Абая, почтенный Божей посмотрел на мальчика теплее и молвил приветливо:
 
- Если сам решил и поступаешь не по наущению отца, то и я, по велению сердца, хочу дать тебе свое благословение. Ибо вижу в твоих глазах, мальчик, все хорошее, доброе и благородное.
 
Байсал, услышав эти слова, опять поморщился, хмыкнул и хотел отвернуться в сторону. Но Божей, опередив, повернулся к нему и, заметив движение Байсапа, с самым серьезным видом сказал ему:
 
- Ты против того, чтобы дать ему благословение. Но знай: этот мальчик принесет в мир очень много доброго для людей.
 
Повернувшись к Абаю, старый Божей продолжил:
 
- Груз великого будущего лежит на твоих плечах, сын мой. Удачи тебе на твоем пути. От одного я хочу предостеречь тебя: да пусть убережет создатель твое сердце от жестокости и злобы твоего отца!
 
Торжественно произнеся слова благословения, Божей провел ладонями по лицу.
 
Абай, стоявший перед ним на снегу, тоже провел по своему лицу руками.
 
Всадники отъехали, продолжая свой путь. Байдалы все это время хранил молчание. И только теперь, обратившись к Божею, промолвил:
 
- А ведь глаза у парня так и светятся, как угольки саксаула!
 
Абай долго стоял на том же самом месте, задумавшись.
 
Что это? Искренне ли говорил Божей? Может быть, он просто пожалел оскорбленного и униженного Байсалом мальчика и захотел его утешить? Может ли быть случайным столь великий дар... такая щедрость души? А может быть, он узрел истинную душу Абая, хотя никогда раньше не обращал особенного внимания на него? Неужели и вправду увидел он во мне нечто такое, что я и сам чувствую, думал Абай. Но если это так, то я буду не последний на свете человек, самолюбиво ликовал он, направляясь к дому.
 
Чем больше думал он об этом благословении, тем больше тешилось его юное честолюбие. В груди Абая что-то ширилось и теплело, ему казалось, что еще немного чего-то - и он взлетит над землей, унесется в иные просторы...
 
Абай непроизвольно ускорил шаги. Только сейчас он заметил, что стало совсем темно. И увидел, что нечаянно проскочил два лишних перекрестка. Проплутав немного, вскоре нашел дом с квартирой отца.
 
Вечера в ауле, проведенные на холмах, в одиночестве, и зимой, и летом, и такая, как сегодня, вечерняя прогулка открывали Абаю очень многое. Он чувствовал, как в нем просыпаются какие-то неведомые силы, поднимающие его душу, словно крылья сокола, устремленного в небо.
 
Хотя Абай сам еще не занимался соколиной охотой, однако прошлым летом он вместе со взрослыми несколько раз выезжал на поле с ловчими ястребами. Когда наступали сумерки, и над землею сгущалась тьма, ястреб, взлетевший в небо, вспыхивал под лучами закатного солнца и, словно комочек огня, устремлялся ввысь, с каждой секундой разгораясь все ярче. Машущие крылья его казались язычками трепещущего пламени. Тогда и представилось Абаю, что его сердце уподобилось этой огненной птице. Необычайное, восторженное вдохновение охватывало его...
 
Сегодняшний день был особенно богатым и насыщенным, в сравнении с другими. Пополудни Абай оказался свидетелем важной встречи Алшинбая и отца, вечером-акын Шоже и толпа горожан, его почитателей, а сейчас, несколько минут назад - неожиданная встреча с Божеем на пустынной ночной улице, его благословение... Совсем недавно трое всадников скрылись в ночной темноте.
 
Какие немыслимо разные человеческие миры столкнулись на тесном пятачке Каркаралинска! И какие огромные расстояния разделяли их, словно четыре стороны света. На одной стороне - власть предержащие, на другой - поэты, власть искусства. На третьей - власть страстей человеческих. Почему эти власти и силы. - суть человеческая - не сольются в едином порыве общей жизни?
 
Этой мыслью юный ум Абая озарился внезапно. Ему представилось, что так еще никто не думал до него «Разум, воля», «счастье, слава, богатство» - об этих понятиях и о роковом противоречии между ними он вычитал из книг на фарси и на тюрки 
 
Теперь он увидел столкновение этих начал в той жизни, которая его окружала, и юный ум его узнал радость самостоятельного постижения мудрости. Но ему хотелось, чтобы все эти основополагающие начала составили бы, не противореча друг другу, стройное единство в душе любого человека.
 
Помимо радостного ощущения силы пробуждающегося ума, впервые испытанного им, для Абая, в этот приезд в Каркаралинск, стали поучительными многие встречи и события. Взять хотя бы и то, что он увидел и услышал самого акына Шоже... Многое узнал о племенах своего народа, услышал о разных дальних пределах родного края.
 
Переполненный добрыми, значительными, радостными впечатлениями дня, Абай в бодром настроении вошел во двор дома, где квартировал Майбасар. Энергично топая ногами, сбив снег с сапог и вы-терев подошвы о половики в прихожей, Абай прошел в гостевую комнату Щеки его разрумянились от мороза. Черные глаза сверкали быстрым живым огоньком, чистые белки глаз светились ярче, чем обычно Комната была полна людей, родственников За весь день не справившись с мясом жирной кобылицы, гости решили, видимо, к вечеру приналечь как следует. Они сидели вокруг большого медного самовара, жарко блестевшего начищенными боками, и с самым серьезным видом истово, шумно прихлебывали чай. Майбасар, любуясь румяным, оживленным Абаем, добродушно упрекнул его'
 
- Где ты гуляешь, Абайжан? Скорее раздевайся выпей чаю. Быстро согреешься! - Подвинувшись, он освободил место рядом с собой.
 
Абай неспешно разделся и присоединился к чайному кругу. Рядом Жакип торопливо и шумно прихлебывал из пиалы
 
- Пейте быстрее! - подгонял он. - Пора идти к дому мырзы.
 
- И то правда, - подтвердил Майбасар. - Должно быть, угощение готово, и в доме все готово для гостей. Слышал, что люди придут сразу после вечернего намаза
 
- Я буду не я, коли намаз в честь новой мечети не затянется надо-о-олго! - сказал молодой джигит Бурахан, утирая рукой пот со лба.
 
- Особенно теперь, когда новым имамом назначен мулла Хасен. Этот не закончит намаз быстро! Будет стараться показать себя!
 
- Ну да! А как же? Разве успокоится он, пока не прочтет «Ясин>' или же «Табарик», а может, и сразу обе суры? Пока не прочитает нараспев, с подобающим выражением всё по уставу, по доследнего слова, - нет, не успокоится мулла Хасен, - переглядываясь и посмеиваясь в усы, пошучивали молодые джигиты, которые были назначены разносить мясо на предстоящем пиру у мырзы. Среди них Толеп-берды, Бурахан, Жумагул. Сейчас парням не хотелось оставлять добрый чайный круг, спешить куда-то
 
- Не болтайте вы! - сварливо накинулся на нихЖакип - Вам бы тоже сперва не мешало пойти на намаз в честь новой мечети! Майбасар, разве ты не пойдешь?
 
Но Майбасара не очень трогала забота о вечернем намазе, даже не ответил на вопрос старшего брата, он с улыбкой обернулся почему-то к Абаю:
 
- Ну, конечно! Нас так и ждут в мечети В этой толчее для нас уже не будет места. А если пройдем вперед, то после намаза сразу не выберемся, застрянем в мечети. Не забывайте, что нам надо вперед гостей быть в доме мырзы. Иначе наш мясодар Изгутты покончит с собой, перережет себе горло!
 
-Но совсем не идти-неудобно! Мырза узнает-будет браниться, - неуверенно соображал вслух Жакип. - Пойдем и сядем у дверей, поближе к выходу. Зато уйдем первыми.
 
- Сзади садиться не хочу Мырзе что-нибудь наврем, но в мечеть нам лучше не ходить Караулить чужие сапоги у выхода -рахмет, не хочется Да еще, глядя на пятки всех этих бошанов и карашоров, бить лбом в то самое место, которое они только что топтали своими широкими, как верблюжьи копыта, ступнями! Нет уж! Спасибо!
 
Высказав такое, Майбасар окончательно настроил молодежь на игривый лад, и никто из них уж не подумал идти в новую мечеть на торжественный намаз.
 
Абаю было смешно слушать забавные шутки дяди. Майбасар обычно был угрюм и суров, но теперешними детскими выходками он сильно расположил к себе Абая Он от души расхохотался.
 
Но Жакипу вовсе не понравились шуточки брата, брошенные не ко времени, - в час. когда вся богатая знать Каркаралинска, собравшись на самый первый намаз в новой мечети, славословила Кунанбая и выражала ему благодарность. «Как всегда, брат болтает что попало'» - говорил его косой, недовольный взгляд в сторону Майбасара,
 
- Если вы что-нибудь соображаете, то поймете - эта мечеть для нашего мырзы принесет много благ. А вместе с ним и мы будем на коне. - Так говорил брат Жакип, не самый умный и значительный из всех братьев Кунанбая.
 
Майбасар, кинув быстрый взгляд на него, сразу стал серьезен и, стараясь быть на одну ногу сЖакипом, заговорил совсем по-другому:
 
- Е-е! Истина в твоих словах, мудрый брат! Эта мечеть заткнет врагам пасть, засыплет их глотки сухим песком! Чтоб мне пусто было, если Божей уже не почувствовал это! Поэтому он и добивается примирения.
 
Окружению Кунанбая еще было неведомо, кто на самом деле ищет примирения, но иргизбаи с самого начала стали распространять слухи: мол, Божей испугался, Божей просит мира, потому что тягаться с Кунанбаем у Божея силенок не хватит. Тот же Майбасар был первым, кто повел такие разговоры.
 
- Достославный Алшеке - истинный друг нам, вы же видели -он всей душой за нашего мырзу, - молвил Жакип. - Что он сказал нынче, слышали? Мол, слава мырзы растет, ей завидуют все - и простолюдины, и властители. Сам майыр в первую очередь завидует. Как же не завидовать нашему мырзе, если он построил мечеть, заслужил уважение народа, а всех правителей превзошел своей славой? Майыру надо призадуматься, как бы мырза совсем не затмил его.
 
- Вареная Голова вовсе не из-за славы злится, нет! - поправил старшего брата Майбасар. - Должно быть, он хапанул немалые взятки у Байсала и Божея. А кому неизвестно, какая у майыра широкая глотка и ненасытное брюхо? Поэтому он и стоит горой за Божея.-Тут Майбасар самодовольно хохотнул. - Он бы еще больше с них слупил, да теперь уже не получится у него. Перемирие с Божеем состоится сегодня вечером после намаза. Ты слышал, что Божей будет в мечети на первом намазе, а потом приедет к мырзе?
 
Но об этом не знали ни Жакип, ни другие из присутствующих джигитов. Абай тоже услышал весть впервые. Все приумолкли, удивленные новостью. Каждому хотелось посмотреть на Божея, когда он прибудет для примирения к Кунанбаю.
 
Майбасар был доволен тем, что новость его поразила всех. Усмехнувшись, он добавил, повернувшись к Абаю, сидевшему рядом:
 
- Что ни говори, Алшекен всегда рядом, когда заваривается доброе дело для нас. Не зря мы перегнали столько скота в его аул, - ты это теперь понимаешь? - обратился он к племяннику, горой нависая над ним. - Вот только попробуй еще раз отказаться поехать к тестю, знакомиться с невестой. Смотри у меня!
 
Сидящие в комнате сдержанно рассмеялись, глядя на Абая. Но его сегодня не просто оказалось смутить. Раньше при подобных игривых намеках Майбасара он только краснел, потел, прятал глаза и отмалчивался, но сегодня Абай лишь улыбнулся и ответил безо всякой робости:
 
- Майеке, вы опять за свое. А вот возьму да и вовсе никуда не поеду!
 
- Ойбай! Несчастье какое! Мальчишка-то наш совсем струсил! Что-то я начинаю в нем сомневаться: соображает л и он хоть чего-нибудь?! Говорят ведь: «Жениху не спится спокойно, если уже начали отдавать калым за невесту» - а ты что? Пойми, там ждет твоя невеста, покрытая мягким пушком, с белой шейкой, словно сокол-балобан, сидит и дуется, грозится: «Попробуй только и на этот раз не приехать». Сколько еще можно испытывать ее терпение? Да ты, парнишка, совсем не думаешь о чести нашего рода!
 
Абай и на этот раз не смутился. Не отвечая, он с улыбкой посмотрел на дядю, затем взял из-за своей спины домбру и стал громко бренчать по струнам.
 
Майбасар, молча просидев в ожидании ответа, так и не дождавшись его, вновь начал приставать:
 
-Ты вот что... Ты только намекни... И тогда всех этих молодцов-джигитов, сидящих здесь, я прямо отсюда немедленно посылаю вместе с тобой в аул Алшекена.
 
- Майеке, перестаньте, прошу вас!
 
-Уа! Не перестану, пока не ответишь. Ты меня хорошо понял?
 
-Апырай! Апырай! Что за наказание! Вам-то, Майеке, какая польза от этого? Ну, если бы вы еще были женге, тетушка моя, тогда понятно ..
 
- Пусть я и не женге, но я твой дядя - и мне тоже будет в большое удовольствие - женить тебя, айналайын...
 
Абай, не сдержавшись, прыснул в сторонку. Затем, с необычной для него шаловливой дерзостью, произнес:
 
- Вы уже не раз и не два долбите одно и то же... Вы что, ага, так и не прекратите никогда?
 
Он перестал бренчать по струнам, положил домбру поперек коленей и с веселым гневом уставился на дядьку. В его больших, круглых улыбчивых глазах прыгали бесенята.
 
- Сказано - не перестану! - решительно ответил Майбасар и насмешливо уставился на Абая. - Ну, поедешь к невесте?
 
Мальчик прищурил глаза, откинул голову, как слепец-акын Шоже, которого он видел недавно. И вдруг запел:
 
У а, просил я вас, ага, перестать,
Вы ж всё шутите - опять и опять!
Жал-жая, куардык, чужук, бесбармак-
Сколько ж вы съели задаром, за так?
Жадно умяли вы все, что могли,
Пообчистили Каркаралы.
Вам же все мало -ив дальнем краю
Ищете, чем бы ублажить утробу свою.
Что вам дочь Алшинбая? Она
Не для вашего брюха ведь рождена!
Или вы, ага, дали людям зарок
Слопать все, что посылает им бог?
О невесте моей перестаньте мычать,
А иначе заставлю я вас замолчать.
Вы же не бык из отгульного стада,
Кому вечно чего-то от телочек надо!
Вот вам, ага, мой хороший совет:
Не суетитесь, коль проку в том нет.
И, звонко рассмеявшись,
Абай привалился к плечу Майбасара.
 
Пораженные и восхищенные неожиданной песенной шуткой юного Абая, все находившиеся в комнате джигиты громогласно расхохотались. Сам же Майбасар, весь красный от смущения, тоже трясся в беззвучном смехе. Не найдя сразу, что ответить, он лишь покрутил головою и крепко матюгнулся. Отсмеявшись, дядька с нарочитым гневом уставился на Абая и пригрозил:
 
- Вот я тебе! Смотри у меня!.. Что надумал, паршивец! И чего мне теперь делать, а?
 
Абай насмешливо поддел дядьку:
 
- Отвечать, Майеке! Но надо отвечать стихами, а иначе и слушать не буду! - и он шаловливо, быстро замотал головой.
 
-Да куда ему! Напросился - так и получай! Шок-шок, бедняга! - говорил Жакип, утирая рукавом слезы смеха. - Получил по заслугам!
 
- Кап! Что позволяет себе этот потомок злоязыких Шаншар! Ты не в нашу породу пошел - ты чудишь, как все родичи твоей матери Улжан! Вот, вернемся в аул, так я нажалуюсь ей, все расскажу, -шутливо-серьезно пригрозил Майбасар. - Получишь от нее сполна, что дядю высмеял.
 
Все поняли смысл его слов, и Толепберды, Бурахан и другие начали обсуждать.
 
- Должно быть, сидит в нем дух Тонтая-шутника...
 
- Не диво! Он же его племянник!
 
- Уа! Он накалывает на вилы, как-будто сам балагур Шаншар!
 
- Бросьте вы1 Этот шалопай принес стихи за пазухой, откуда-то списал, наверное, - возразил Майбасар, все еще не придя в себя от удивления. - Разве может этот никудышный сочинять стихи?
 
Неожиданно все смолкли. Только сейчас взрослые поняли, - увидели и услышали - что Абай на их глазах сочинил песенку и спел ее. Лица у всех стали серьезны. Юный Абай никак не ожидал, что его невинная шутка возымеет такое действие. И в глубине души он испытал невольное смущение.
 
-Нуда! Конечно, это не я сам сочинил, - молвил он, лукаво усмехаясь, словно желая подразнить взрослых. - Совсем недавно я видел акына Шоже, это его стихи.
 
Когда взрослые, и веря ему и не веря, стали подробно его расспрашивать, Абай уже с новым воодушевлением продолжал шутливо врать:
 
- Я обратился к нему: «Шожекен, у меня есть такой приставучий ага, по имени Майбасар, который каждый день надоедает своими шуточками. Научите меня, как дать ему достойный отпор». Вот он и научил.
 
И вдруг высокий, звонкий веселый голос Шоже и его заразительный смех вновь прозвучали в ушах Абая. Он понял, что и в самом деле слепой акын, словно незримо присутствуя рядом, помог ему сразить Майбасара метким словом. «А ведь у меня получилось почти как у Шоже! Неужели ... неужели хоть когда-нибудь я смогу стать таким же, как он?..» - с какой-то тихой детской завистью подумал Абай.
 
Сидящие в доме продолжали обсуждать «байку о Шоже», не совсем веря в нее, но вместе с тем дивясь и восхищаясь поэтической выходкой Абая. В это время неожиданно для всех быстро раскрылась дверь и своей бысгрой, бодрой поступью в дом вошел Карабас. Все голоса тотчас умолкли. Еще в дверях, только успев просунуть голову в комнату, Карабас зачастил:
 
- Быстрей! Быстрей! Намаз закончился! Гости идут кдому мырзы! Каратай и Изгутты зовут вас, и чтобы побыстрее! Давай, поторапливайся!
 
Услышав это, все вскочили и скоропалительно бросились одеваться.
 
Абай не знал, как быть ему. Дядька Жакип подсказал:
 
- Тебе не под силу ухаживать за гостями, бегать с блюдами. Но и возле отца, вместе со знатными людьми, сидеть тебе не положено. Да и толкотня там будет, теснота, многолюдие. Так что лучше тебе остаться здесь.
 
И Абай то же самое подумал: «Добро. И заночую тут». Но Майбасар сразу же возразил, и Карабас также:
 
- Вы чего? Пойдем с нами, Абай! На людей посмотришь, себя покажешь. Отдашь салем - и можешь отправляться восвояси.
 
- Посмотреть надо, как в этом самом городе гостей обихаживают. Может, пригодится тебе на будущее, поучишься! - сказал Майбасар.
 
Приотстав от всех, поспешно убежавших, Абай последние слова дядьки Майбасара взял в соображение, посчитал его доводы вескими и неспешно стал собираться. Он в одиночку отправился к квартире отца.
 
Когда Абай вошел в дверь, дом уже был полон гостей, которые, сильно оголодавшие за долгое время намаза, во всех комнатах тесно обсели дастарханы.
 
На дворе Абай никого, кроме обслуги и снующих туда и сюда запаренных джигитов-поваров, не видел; но перед воротами, подлинному ряду вдоль заборов, было привязано множество лошадей под седлами. Покрывшись на ночном морозе инеем, они казались припорошенными снежком. Стояло и несколько изящных саней, в парной упряжи, лошади переминались, побрякивая удилами, поскрипывая и постукивая оглоблями. Должно быть, это были сани городских баев. На передках саней одиноко маячили укутанные в тулупы возницы.
 
Прямо напротив крыльца большого деревянного дома был расположен небольшой отдельный домик кухни, его дверь беспрерывно хлопала, раскрываясь и закрываясь. Чашу за чашей, поднос за подносом бегом разносили джигиты, недавно сидевшие вместе с Абаем в доме у Майбасара. Сам Майбасар и названый брат Кунанбая Изгутты ходили, озабоченные, между кухней и квартирой. Жакип тоже суетился тут. Оказалось, им не досталось места среди гостей, и оставалось братьям хозяина лишь только распоряжаться по ходу пиршества.
 
Главным распорядителем кухни был Изгутты.
 
-Сюда давай! Поживее! Туда неси! Быстро, быстро! Поторапливайся! - беспрерывно покрикивал он, подгоняя разносчиков еды.
 
В легком бешмете, подбитом мехом, с засученными рукавами, Изгутты был сосредоточен, быстр и проворен, словно охотник на ловле. Казалось, он готов был душу отдать на сегодняшнем пиру Кунанбая.
 
Когда Абай входил в дверь большого дома, навстречу ему вылетел Карабас и бегом устремился к кухне. Пропустив его, мальчик вновь попытался войти, но за его спиной раздался командный голос Изгутты:
 
-Ану, посторонись! Посторонись!
 
Из кухни выскакивали и мчались друг за другом четыре джигита с большими глубокими блюдами, с наваленным на них горой мясом. Пришлось Абаю вновь отступить, джигиты гуськом пронеслись мимо. Толстые колбасы казы, вздрагивающие жиром курдюки, желтое сало зашеины и вареное вымя, растекающееся, словно жидкое золото, проплывали мимо, дымясь на морозном воздухе. Через одно блюдо на второе гору мяса увенчивала серая вареная баранья голова. Пропустив носильщиков, Абай снова сделал попытку войти, но навстречу выскочил встрепанный Каратай, чуть не сбил его с ног.
 
- Эй! Где туздык? - завопил он, потеряв, видимо, свойственное ему спокойствие. - Сказано было, что подливку подадут отдельно! Давай скорее туздык!
 
- Есть туздык! Уже несу его! - криком отвечал ему Изгутты,
 
Раздосадованный тем, что пришлось так долго толкаться в дверях, Абай наконец-то протиснулся в прихожую. Входя, он нечаянно толкнул под локоть Изгутты, который, стоя к нему спиной, разливал туздык по блюдам. Струйка мясного навара плеснула на пол.
 
- Ну, покарай тебя бог! Кто это? - сердито крикнул Изгутты и обернулся.
 
Увидев Абая, сбавил тон, лишь проворчал недовольно:
 
- Оу, Абай, сидел бы где-нибудь в уголке! Чего толчешься здесь под ногами?
 
Кажется, никто тут не рад приходу Абая - не только Изгутты. Никому нет дела до него. Одно то хорошо, что в прихожей нет никого из гостей, здесь на узком проходе стоят молчком, сдвинувшись попарно, разного вида калоши, кожаные кебисы, сапоги-саптама с войлочными чулками внутри.
 
Из прихожей по разные стороны расходились три комнаты, сейчас каждая была тесно набита гостями. Направо располагалась комната Кунанбая, из нее доносились голоса Алшинбая, Майыра... Говорили громко, веселыми праздными голосами, порой раздавался всплеск непринужденного смеха. Из этой комнаты слышнее всего Алшинбая, он был в ударе, оживленно рассказывал какие-то забавные вещи, и все смеялись. В комнате для гостей, посередине, куда дверь была широко раскрыта, расположилась за дастарханом по кругу вся городская знать, богатые татарские купцы, казахские баи, и на самом почетном месте восседал, скрестив ноги, имам новой мечети мулла Хасен. В этой комнате говорили тише, и смех звучал сдержаннее, благопристойней. Там находятся люди, чувствующие себя в некотором напряжении, стараясь держать себя прилично. В крайней левой комнате собрались богатые степные владетели, также аткаминеры родов Бошан, Карашор и другие племенные старшины. Здесь вели себя наиболее вольготно, шутки так и сыпались, смех гремел, шум стоял изрядный.
 
Абай ни в одну из этих комнат не стал заходить, только заглянул в каждую, стоя у дверей. Ему было интереснее послушать всех, и городских, и тех, кто из аула, он хотел наблюдать за ними из этой прихожей, так было удобнее - лишь бы Изгутты не прогнал.
 
В углу одиноко стоял всеми забытый стул, как будто специально оставленный для него, Абай уселся в сторонке от снующих взад и вперед с блюдами разносчиков еды.
 
Человек семь-восемь крепких джигитов, распаренных, возбужденных, таскали нескончаемые блюда с мясом.
 
Прожорливость едоков мяса в городе не уступала тому великому мясоедству, которое бытовало в степи, где-нибудь на зеленом джай-лау, при каком-нибудь многолюдном празднике с конными состязаниями или во время больших поминок знатного покойника. Только к разгару кунанбаевского тоя уже можно было полагать, что съедены не одна отгульная кобылица, и стригунки-жеребята, и жирные валухи, и немало яловых овечек.
 
Поутихшая было беготня разносчиков, после небольшого времени, которое понадобилось на то, чтобы гостям проглотить первую гору мяса - началась в обратном порядке. Поплыли назад в кухню опорожненные подносы - и спустя минуту оттуда вылетела вереница огромных чаш, наполненных румяным дымящимся пловом. Плов соблазнял: «Попробуй-ка отказаться, не отведать меня!» Джигиты несли его в торжественном молчании, подгоняемые лишь выразительными взглядами и жестами Изгутты, Майбасара и Жакипа, которые указывали, кому в каком направлении нести драгоценные яства.
 
Плов! Плов... После плова - виноградный сок. Затем чай. Время уже за полночь - пора спать глубоким сном, а во всем доме Кунанбая пир идет горой, продолжается поедание мяса, плова, питье кумыса, чая - по прежнему неустанно жуют, алчно глотают, вволю пьют
 
Абаю наскучило смотреть на все это, захотелось спать, он зевнул разок, другой и уже хотел возвращаться в дом Майбасара. До сих пор никто не обратил на него внимание, ни из гостей, ни свои. Обслуга же носилась, как угорелая, ей только не попадайся под ноги.
 
Застегнув пуговицы на своей беличьей шубе, Абай направился к выходу - и тут услышал гремучий звон струн и красивый мужской голос, сразу высоко поднявший песню. Джигиты-разносчики перестали бегать и, сгрудившись в дверях, начали слушать. Абай подошел сзади и заглянул в комнату.
 
Пел незнакомый человек, с лицом смуглым, бледным, как необожженная глина, с выступающим подбородком, с которого свисала узкая изогнутая борода Он сначала озвучивал наигрыш на домбре, потом клал ее на колени и принимался петь.
 
- Кто это?
 
- Откуда он?
 
-Что это за акын?
 
Вопросы раздавались со всех сторон, и обслуга спрашивала, и из комнат долетали удивленные возгласы.
 
Из спальни Кунанбая высунулась голова Каратая:
 
- Балта! Балта акын это! - сообщил он и исчез назад.
 
Балта-акын неизменно сопровождал Алшинбая. Он спел только
 
что сочиненную им песню.
 
Скажешь в сердцах: плохая жена! -
Вряд ли лучше найдешь, чем она.
Белая шуба не очень бела -
Атласом белым покрой - все дела!
Надменно голову задерешь -
Сразу же рядом друзей не найдешь.
Если на родича скажешь: чужой! -
Кто же на помощь придет в час лихой?
Если с народом своим не в ладах -
Ты при шайтане, с народом - Аллах.
Если сородичи в мире живут -
Ангелы детям дары принесут.
 
С последними песенными словами акына хор восторженных голосов раздался из всех комнат:
 
- Надо же, какие слова нашел!
 
- Мудрые слова! Святые! - восхищенно, наперебой расхваливали акына Алшинбай, Каратай, узкобородый толмач...
 
-Уа! Это и есть подлинное величие слова!
 
На такой многолюдной, деловитой вечеринке, приуроченной примирению двух родов, среди такого тяжелого обжорства - вдруг рождается такая песня! Абаю это показалось чудом. Загоревшись желанием послушать еще, юноша втиснулся со своим стулом в комнату, кое-как притерся в уголке. Но песен акына более не прозвучало.
 
Сидевшие в кунанбаевской комнате гости приступили к прежним вялотекущим разговорам, Абаю опять стало скучно. Но он мог теперь вблизи рассмотреть большое, бледное лицо Божея, который нынче благословил его. На его лице не было видно следов гнева, это было спокойное, усталое, далекое от веселья лицо пожилого человека.
 
Взгляд Абая перешел на отца, Кунанбай сидел весь подобранный, с прямой спиной, уверенно поглядывая на всех своим прищуренным кривым глазом. Он тоже не был расположен к веселью.
 
Два человека, сумевшие превратить обычное чревоугодие в очень важное миротворческое действие, Алшинбай и Баймурын говорили за обоих - и за Божея, и за Кунанбая. С громадным телом, мясистый, рыжеватый бай Баймурын был именно тем человеком, который сумел уговорить Божея и привести его на это перемирие.
 
Когда Абай убедился, что песен акына Балты больше не предвидится, и снова пошли какие-то деловые разговоры, он поднялся и направился к выходу. В прихожей, протиснувшись мимо него, Каратай подошел к Майбасару и Изгутты, сообщил им:
 
- Перемирие состоялось. Помирили их. Договаривались Алшеке и Баймурын. И обсуждали они двое, и решение принимали вдвоем. Так поручили им и мырза, и Божей.
 
- Ну и к чему они пришли? Каково решили?
 
- Решение необыкновенное: мол, если бы вы не были родственники, можно было бы вам стать сватами Но вы близкие родственники, детей своих поженить не можете, поэтому вам надлежит передать один другому детей на усыновление. Пусть Божей возьмет у Кунанбая ребенка в свою семью и воспитает его как своего собственного Таким образом, стало быть, запахи двух семей смешаются и прежняя близость родов возобновится.
 
- Что?! На том и порешили?
 
- Какого еще ребенка? Родное дитя, что ли, отдавать? На усыновление?
 
-Нуда, говорю же я вам! Своего ребенка. Чтобы его усыновили. - Сказав это, Каратай поспешно удалился назад в кунанбаевс-кую комнату.
 
Такого решения Абай не ожидал. Душа его содрогнулась от ужаса. Кого отдать, вырвать из семьи? Оспана или Смагула? Должны будут отдавать кого-нибудь из сыновей... Которого из мальчишек выхватят из объятий родной матери и передадут в чужие руки?.. Абаю показалось, что он уже потерял, лишился навсегда кого-то из своих младших братьев-сорванцов...Смагул, Оспан... Да, выхватят, вырвут баловника из объятий матери и отдадут в чужие руки.
 
4
 
Спустя дней двадцать после того вечера Кунанбай собрался возвращаться в аул.
 
-Аллах благословит, так отправимся в путь завтра. Чтобы снаряжение у всех было готово. Задержки ни у кого не должно быть. Пораньше сядем на коней. Так и передайте всем, - наказывал Кунанбай атшабарам Карабасу и Жумабаю.
 
Получив строгий наказ Кунанбая, все тобыктинцы, прибывшие вместе с ним, и те, что разместились сЖакипом и Каратаем, последний день провели в великой суматохе сборов. Весть о возвращении обрадовала и приободрила всех без исключения: и молодых, и тех, что постарше.
 
Но больше других радовался Абай, сильно соскучившийся по дому и по родным местам. В последнее время он даже во сне видел свое возвращение, видел матерей, родственников, свой аул и любимые окрестности Жидебая Во всех домах, где стояли тобыктинцы, среди шума и гама сборов то и дело звучали веселые шутки, раздавался смех. Людей радовало возвращение к родным очагам.
 
«Скоро в путь! Возвращаемся!»-слова эти уже дней пять были у людей на слуху, и они заранее начали подготавливаться в дорогу, выправили конное снаряжение. Стоявшие на сытном корме, лошади разжирели, и люди в последнюю неделю старались как можно чаще подолгу гонять их, чтобы жир вышел через пот, - и чтобы кони оказались готовы к долгому зимнему переходу. В обратный путь Абай должен был отправиться на красивом саврасом коньке с черными, как смоль, гривой и хвостом по кличке Айман-дай - Лунолобая. Конь оказался иноходцем с плавным быстрым ходом - настоящая мечта всех молодых джигитов. Содержался он в отдельном стойле. Абай решил наведать его. И на самом деле, звездочка во лбу коня белела, как яркая луна; стоя на привязи, он приветливо кивал головой юному хозяину. Абай давно не садился на лошадь, не видел ее - и только теперь почувствовал, что соскучился по ней. Набрав в руку пучок сена, он вытер иней утреннего морозца с ее гривы и боков. Затем, по примеру взрослых джигитов, взялся за холку, проверяя, насколько лошадь упитанна. Всей длины ладони не хватило на то, чтобы охватить холку Аймандая. Конь разжирел не в меру. Абай отошел в сторону, посмотрел на него сбоку: спина и круп его заметно округлели. Даже видны стали бугорки и валики подкожного жира.
 
Вновь подойдя к коню, Абай обнял его за шею и подумал: «Почему только завтра? Можно бы поехать хоть сейчас...»
 
Аймандая оседлали, поверх седла набросили толстую попону, Абай подвязал наушники тымака, вскочил на лошадь и выехал со двора.
 
Обычно Аймандай просил свободных поводьев, на ходу помахивал головой, шел бодрой поступью. Сегодня же он сразу пошел ровной, легкой иноходью, словно гонимый ветром парусный челн.
 
До самого вечера Абай почти не слезал с седла, разминая лошадь перед дальней дорогой.
 
Хотя и не было никакого дела, выезжал за край города, побывал на базаре, прошелся по рядам, вернулся в город и наведывался в дома, где стояли тобыктинцы. В поддень пообедал с отцом, попил чаю и вновь поехал на базар. На этот раз с ним вместе был Изгутты. Обычно деньги Кунанбая хранились при нем. Когда Абай за дастар-ханом попросил у отца денег, тот обернулся к Изгутты и сказал:
 
- Поезжай вместе с ним на базар, мальчик хочет купить подарки матерям и младшим братьям. Выбери непременно все сам и купи ему.
 
До поздних часов пополудни Абай вместе с Изгутты успел обойти множество лавочек и магазинов, покупал подарки и гостинцы. Первое, - зная о том, что бабушка Зере большая любительница чая в бумажной упаковке, Абай набрал в лавке много пачек чая; потом накупил сахару, конфет, бархату, шелковой ткани - материала для нарядных женских камзолов.
 
Только к вечеру, набив доверху дорожную переметную суму, а то, что не вошло туда, рассовав за пазуху, за голенища сапог, за пояса -Абай с Изгутты вернулись домой.
 
Ввиду скорого отъезда и другие тобыктинцы, видимо, бросились за покупками.
 
А Кунанбая, собиравшегося назавтра в путь, вечером осаждали Майыр с толмачом, аткаминеры разных родов, городские баи и бии. Абай не стал сидеть в отцовской комнате, он перешел в другую, где Изгутты с Карабасом зашивали наполненные дорожные мешки, готовясь в дальнюю дорогу.
 
Уже поздно ночью Изгутты проводил до ворот Майыра, потом вернулся назад. Покрутив головой, он сказал:
 
- Кто только не зарится на богатства нашего мырзы! Даже эта Вареная Голова нынче унес немалый куш, облизываясь от удовольствия.
 
- Чего ухватила Вареная Голова? Скота или денег? - поинтересовался Карабас.
 
- Сказав ему: «Ты сановник, тебе не пристало ездить на чем попало», - мырза подарил ему черных, как смоль, упряжных лошадей, которых прислал Бериккара. А в виде «асату», вместо того чтобы положить ему в рот лакомый кусочек, мырза собственноручно сунул ему пятьсот рублей.
 
В последние дни получил дары не только Майыр, но и посредник Алшинбай. Это в его аул погнали гурт в полсотни голов крупного скота, -лошадей, коров, верблюдов. Перегонять скот поручили Майба-сару и Каратаю. Ждали их возвращения, они-то и могли задержать отъезд, но накануне к вечеру отгонщики вернулись.
 
Перед тем, как с гуртом отправиться кАлшинбаю, Майбасар снова подступался к Абаю насчет поездки к невесте. Но после того, как его высмеяли столь неожиданным образом, Майбасар опасался действовать напрямик и попробовал уговорить Абая по-другому. Дядька стал при нем разговаривать со старшими, такими, как Изгутты, Жакип: «Нам же будет стыдно перед невестой... Как ей смотреть в глаза...» На что Абай ответил коротко и решительно: «Нет!» После чего избавился от всяких дальнейших вопросов насчет поездки в аул тестя.
 
К тому же решение Кунанбая о срочном возвращении в аул означало, что он не собирается сейчас ехать к свату. И вот, уже завтра отправятся в путь, в сторону родного края. Но именно теперь, когда все стало ясно, Абай, лежа в постели перед сном, задумался о каком-то далеком ауле, куда звал Майбасар и где жила его невеста Дильда. И он ощущал некое тайное волнение, думая о ней, пытаясь представить ее.
 
Он не поехал... Но увидеть ее, все же, Абаю хотелось. Говорят, она красива. «Ее подбородок - как молодая луна, ее шея - как у сокола-балобана». Так ее описывал дядька Майбасар. И Абай пытался представить себе, какие бывают шеи у соколов-балобанов, у яст-ребов-тетеревятников... Ну, конечно, красивые у них шеи, нежные, белоснежные... И вдруг Абай поймал себя на том, что он не первый раз с волнением задумывается о Дильде...
 
«А может быть, все-таки надо было поехать?» - пришла мысль вместе с волной горячего туманного сожаления. Но тут же он вспомнил, какими грубыми намеками, при которых он весь вспыхивал от стыда, Майбасар и другие затаптывали его сокровенные чувства. Да, его душа ищет Дильды, стремится к ней. Но душа должна найти ее, не проходя через все эти тягостные, навязчивые, постыдные для него рутинные обычаи сватовства, вручения калыма, поездок к родне невесты...
 
С подобными мыслями Абай долго ворочался в постели. Сон пришел не сразу.
 
Наутро, как и наметил Кунанбай, он и его люди отправились в обратный путь. Каждая группа, покидая квартиры, двигалась по улицам отдельной ватагой, и только за городом они соединились в единый караван.
 
Пришли проводить Кунанбая многие баи и старшины города со свитой, на дороге их собралось около сотни всадников. Когда караван тронулся, провожающие остались стоять на дороге, а человек тридцать отъезжающих медленно двинулись в путь. Им вдогонку летели возгласы: «Кош!.. Кош, мырза! Счастливого пути! Благополучной дороги!» Караван взял направление в сторону родных краев То-быкты.
 
Путь от Каркаралы до Чингиза предстоял весьма долгий и тяжелый. В эту зиму обильный снег покрыл степь, выровняв ложбины и накрыв пригорки толстым белым одеянием Постоянные сильные ветры с севера пригладили снежный покров и уплотнили его, как твердый панцирь. Бураны со снегопадом обрушивались чаще, чем обычно, иногда пурга продолжалась неделю и больше.
 
Январь, февраль - месяцы зимние. Они превращают в царство белой стужи беспредельный степной край с его отлогими холмами, потаенными оврагами, заповедными безлюдными урочищами. На всем пути причудливые снежные заструги, словно застывшие на бегу волны, свидетельствуют о пролетевших свирепых метелях. Накатанной верстовой дороги нет, порой приходится двигаться по снежной целине. А местами, выбирая более удобный путь, отряд мог двигаться только по три всадника в ряд, не более, поэтому караван растянулся длинной цепочкой, словно весенняя журавлиная стая
 
Впереди отряда конных ехал сам Кунанбай на своем знаменитом длинном рыжем иноходце У него высокий, крутой зад, словно опрокинутый таз, грива светлая, корпус массивный, не сухощавый, как у многих иноходцев. Из всех своих дорогих скакунов владетель несметных табунов выбирал в поездки именно этого коня, особенно для длинных переходов по зимнему пути. Массивный, величавый ага-султан одет в шубу-жаргак из шкурок черных жеребят, перехвачен кожаным поясом с серебряной отделкой; на голове его пушистый тымак из огненной лисицы, накрытый черным бархатом. Его лисья шапка под цвет рыжему коню. Приученный к мерному резвому шагу, передовой иноходец принуждает и остальных скакунов, следовавших за ним, двигаться размеренно и ходко.
 
Аймандай, молодой конек Абая, при небыстрой иноходи передового идет обычным дорожным бегом, но когда тот набирает ход, вынужден пускаться в галоп. Поскок его при этом очень жесткий, неудобный, изматывающий всадника.
 
- Апырай! До чего тупой ход' Как будто на бревно посадили и встряхивают! - жаловался Абай атшабару своего отца, Карабасу.
 
На деле же виною был не только жесткий ход Аймандая. В первый день пути Абай, давно не ездивший верхом, сам не мог приноровиться к бегу лошади. И у него словно все внутри отрывалось, он едва мог усидеть в седле, затруднялся даже нагнуться и подобрать разъехавшиеся полы шубы.
 
-Терпи, ничего с тобой не случится, - утешал его Карабас. -Скоро приноровишься, жилы подтянутся. Ты только прикрывай ноги полами чапана! - советовал он.
 
Будь его воля, Абай ехал бы себе неторопливым дорожным ходом. Но рассчитавший весь путь по дням и часам, точно предписавший, когда, в каких аулах предстоят ночевки, Кунанбай никому не мог позволить нарушить срок каждого перехода. Поэтому он и ломил сам путь впереди отряда, подставляя себя встречному морозному ветру, не посылая вперед своих шабарманов и атшабаров, которых он в других случаях никогда не щадил.
 
Такого неукоснительно строгого порядка в дневных пробегах придерживались во все дни долгого перехода. Но, несмотря на беспощадную гонку в пути, Кунанбай постоянно был вынужден задерживаться с выездами из аулов, где бывала ночевка. Все аулы на пути: Шубартау, Абыралы, Дегелен и другие, особенно окраинные аулы Тобыкты, располагавшиеся по западную сторону от Чингиза, устраивали Кунанбаю такие пышные и торжественные встречи, словно он возвращался с хаджа из Мекки, а потом, в великом рвении гостеприимства, старались еще и задержать у себя подольше...
 
На устах у ревнителей веры - у аксакалов, у мулл и суфиев -было одно и то же слово: «Мечеть! Мечеть!». Аксакалы угодливо твердили: «Ты хоть из простого рода, но вознесся ханом!» «Из кровопролитной схватки вышел целым и невредимым!» «Стал, словно нар могучий, в награду увешанный бубенцами!» И все сопутствующие аулы безумствовали в желании угодить ему.
 
Старшины многих аулов, расположенных на пути кунанбаевского каравана, побывали этой зимой в Каркаралинске, там имели памятные встречи с Кунанбаем, после чего были решены в их пользу многие тяжебные вопросы, споры-раздоры. На возмещении убытков с виновных, на штрафах по суду биев, некоторые из этих старшин крепко нажились - или вконец разорили своих противников
 
Вот и старались теперь в четырех-пяти попутных аулах, акимы которых имели в городе встречи с Кунанбаем, достойно отблагодарить его. При проводах гостей в дальнейший путь, старшины отводили Кунанбая в сторонку и беседовали с ним наедине, задерживая нетерпеливый караван. В результате этих бесед к каравану присоединялись ведомые на поводу отборные кони и отгульные кобылы.
 
Неожиданно выпавшие дары - два вороных иноходца, один черно-белый пегий конь, еще три гнедые лошади - погнали молодые конники, Карабас также вел на длинном поводке вороного красавца. Абай поначалу не придал особого значения такому прибавлению лошадей в караване. Но по мере продвижения ктобыктинским землям число подаренных коней заметно росло. И под конец пути в караване почти не оставалось джигита, за которым не следовала бы в поводу дарованная лошадь. Когда пришли на окраинные земли тобыкгинцев, этих лошадей оказалось числом пятнадцать, и дальше их погнали отдельным небольшим табуном.
 
Все это говорило о том, что мирный поход Кунанбая удался, и поездка ага-султана была «щедрой на дары и добычу». И если кто-нибудь в ауле Кунанбая раскинул бы сейчас гадальные кости, то могло выпасть такое гадание: «Путники наши возвращаются очень довольные. Даров много, добыча большая. У каждого - добра прибыло вдвое». Обычно такой расклад костей выпадал удачливым ворам-барымтачам.
 
Двигаясь в дневное время безостановочно, без обеденных трапез, кочевой отряд на седьмой день пути вышел к Чингизу и зацепился за горную гряду на западной стороне хребта.
 
Именно на этот седьмой день караван Кунанбая догнал Камыс-бая, Толепберды и Бурахана, - троих погонщиков, направленных домой ага-султаном раньше отряда. Абай об этом ничего не знал.
 
Первым увидел трех верховых, гнавших из лощины по направлению к дороге большой косяк лошадей, Майбасар, и воскликнул:
 
- Вижу их! Это наши джигиты!
 
Три джигита были, как оказалось, перегонщиками табуна Кунанбая, которым он поручил доставить в свой аул лошадей, подаренных ага-султану за то время, которое он пребывал нынешней зимой в Каркаралинске. Все это были крепкие добрые кони, - скакуны с крутыми загривками и упитанные яловые кобылицы. Их было около ста голов.
 
Табун из пятнадцати лошадей, которых гнал Карабас, присоединили к большому косяку.
 
Кунанбай заехал в середину косяка, к нему поспешили трое перегонщиков, владетель небрежно поздоровался с ними. Чуть задержавшись возле них, что-то им коротко сказав, вернулся назад к отря-ДУ-
 
У Абая закрались кое-какие сомнения, и он осторожно спросил у Карабаса, когда тот оказался в сторонке.
 
- Ага, что это за лошади?
 
- Е! Разве ты не знаешь? Это же добыча твоего отца
 
- Какая добыча? Откуда?
 
- Ойбай, да ты же еще совсем ребенок! Ничего не смыслишь... Разве мало людей ходит под его властью? А сколько их приезжало в город, чтобы мырза порешил их дела? Не счесть - днем и ночью валили к нему. И что ты хочешь? Чтобы он не брал за свои услуги мзду? А они что - не должны подносить?
 
Так объяснил деловитый Карабас. И Абай ничего больше не стал у него спрашивать. Жгучий стыд, сильнейшее смущение охватили его. Он почувствовал, что лицо вдруг вспыхнуло. Никогда он не предполагал, живя с отцом бок о бок, что у того могут быть подобные дела... Эти взрослые... Разве их можно понять... На что только они не способны пойти в своих корыстных целях...
 
И ему вспомнилась песенка слепого акына Шоже: «лысый вор передаст кривому все, чем народ живет». Какой позор! Стыдно перед Шоже... Слепец все видит, оказывается.
 
Караван вновь споро двинулся вперед. Абай ехал ровной иноходью Сегодня должны прибыть в аул старшей жены Кунанбая Кунке, в Карашокы. Сегодня же он увидит всех своих дорогих, милых, -сегодня вечером. Но даже эта радостное ожидание не могло убрать той тяжести, что легла на душу Абаю. Чем больше раздумывал он о делах человеческих, тем больше пустоты, нелепостей находил в них. Те пятьдесят голов крупного скота, гуртом отогнанного в аул Алшын-бая, - тоже были, оказывается, частью добычи черного ворона. Калым... Значит, и калым за невесту отдан из этой добычи.
 
Невеста, к которой его чуть ли не насильно подталкивали... Завлекали: «Шея как у белого сокола-балобана...» Дильда... Егобудущая жена. Что же происходит на этом свете? Все самое чистое, непорочное, светлое в душе непременно должно быть испачкано. Душа должна стать серой, тусклой, угрюмой... Жена, супруга - как хорошо, красиво, свято звучит это слово, - и как хочется им опошлить, принизить само это понятие... супружество. И юного Абая охватила великая обида за себя, за Дильду - нет, не только обида, но и жгучий стыд, и гнев .
 
Лихоимство - большой грех, судя по Священной книге. Стяжательство несмываемым позором легло на имя знаменитого бия прежних времен, Кенгирбая, лихоимство его осталось в памяти потомков как тяжкий, непростительный грех. Взятки и мзда для сильных мира сего - это ведь кровь безвинных и угнетенных, грех, взятый на душу. Об этом и говорят открыто такие чистые люди, как акыны Барлас и Шоже. Оказывается, и Дом Божий-святую мечеть, можно построить на деньги, добытые взяточничеством. Мол, храм не рухнет оттого, что возведен на грешные деньги. Лишь бы звучали внутри храма молитвы во славу Аллаха да раздавались священные песнопения имама в навернутой чалме, отправляющего пятничную «хутбу». Что с того, если свадебное платье невесты, сосватанной для любимого сына, куплено на средства, добытые взятками? Что за беда, если и очаг молодоженов возведен на эти же средства, и благоденствие очага будет возрастать на том же самом?
 
Когда вечером караван добрался до Карашокы, Абай не остался в ауле Кунке. В сопровождении одного лишь Жумагула спешно, на ночь глядя, отправился в сторону Жидебая, весь путь проскакал ровной иноходью, ни разу не переходя на шаг.
 
Когда мимо окон зимника протопали копыта, собаки грохнули бешеным лаем, и в темноте на улице раздались голоса, обе матери в доме были на ногах, еще не ложились спать. Они провели весь день в смутном ожидании какого-то важного известия или дорогого гостя -поэтому и за ужин еще не садились.
 
В дом шагнул и, стоя у порога, незнакомым голосом произнес салем юноша-подросток с опаленным на морозе темным лицом. В толстом дорожном одеянии, заметно подросший, суверенной поступью, вначале Абай был воспринят как важный гость-гонец, но вскоре был узнан домочадцами - и раздались радостные крики:
 
-Абай!
 
-Абайжан!
 
-Родной мой!
 
-Ягненочекмой! Абайжан, миленький!
 
Радостным возгласам не было конца. Ликование было всеобщее.
 
Все домашние оказались живы-здоровы! Бабушка и мать в полном здравии! Обе они, по очереди, от души расцеловывали Абая. И братишка Оспан подскочил. От радости он кричал что-то невнятное и припрыгивал на месте. Хлопая себя по худым мальчишеским ляжкам, стал носиться по комнате вокруг взрослых, резвясь и играя.
 
- Выкладывай гостинцы свои! А ну, скорее гостинцы показывай! -завопил он и повис на Абае, мешая ему приветствовать Габитхана с Такежаном. Балованный мальчишка не отставал, лез к брату рукой за пазуху, обшаривал карманы, непрерывно вереща:
 
- Ну, где? Ну, скорее давай!
 
По приезде Абай три-четыре дня не покидал дома, никуда не выезжал, не ходил гулять. Он избегал встреч с отцом. «В Карашокы намечается большой сход. Аул Кунке заполнили гости. Едут со всех сторон, поприветствовать мирзу. Людей там не счесть» -такие слухи ежедневно доходили из Карашокы до Жидебая. Отсюда в аул Кунке поехал только один человек - старший брат Абая, Такежан.
 
- Говорят, кони пригнаны отборные! Опять Кудайберды захватит самых лучших! - говорил он, не по-братски ревнуя и завидуя Кудайберды, сыну старшей матери, Кунке. - Не-ет, я не дам этому Кудайберды отобрать всех лучших! Я их сам отберу! И пригоню сюда. Уж я постараюсь, не просмотрю! - и с этими словами Такежан спешно ускакал в сторону Карашокы. С тех пор еще и не возвращался.
 
Абай же все эти дни рассказывал матерям и Габитхану обо всем, что увидел, услышал и пережил в Каркаралы. Иногда приходила послушать красавица Айгыз, токал отца.
 
Рассказал Абай и о состоявшемся примирении Кунанбая с Боже-ем, но о решении биев, по которому должен будет передан ребенок, он умолчал. Это было свыше его сил, Абай и сам не мог справиться со своей душевной болью. И ему не хотелось враз омрачать великую радость матерей, двух его самых любимых женщин на этом свете. Пусть отец, принимавший жестокие решения, сам предстанет перед ними и объявит свою злую волю. Как он это сделает, Абай не знал, но пусть вся сила гнева и возмущения падет на голову Кунанбая сразу на месте, в ту же минуту, а не будет ослаблена - горем и слезами заранее оповещенных матерей.
 
В день прибытия в Жидебай он предупредил Жумагула, чтобы тот не сообщал никому о передаче ребенка: «Пусть в этом ауле пока ничего не знают».
 
Через неделю пришла весть: «И Божей возвратился».
 
Накануне этого дня Кунанбай присылал в Жидебай расторопного Карабаса с наказами для хозяек Большого дома. Тот прямо с порога без промедления их и изложил:
 
- Мырза отдает салем, на днях он здесь будет, с ним приедет много народу. Он решил, что замирение с Божеем надо проводить тут, под шанраком Большого дома. Приедут и Божей, и Байсал, и другие. Еще передал, чтобы встретили, как подобает.
 
Эта весть не встревожила Улжан, Вместе с Айгыз они за два дня все подготовили. Развязав большие тюки, достали из хранения, разостлали и развесили по домам множество одеял, ковров и гобепенов. Тут были и дорогие узорчатые «тускииз» - настенные кошмы с праздничным орнаментом, и «алаша», яркие шерстяные ковры без ворса, и многочисленные, разнообразные по шитью и стежке «корпе-лер» - атласные и шелковые одеяла. Разукрасили дом Зере, гостиный двор, зимник Айгыз - ковры и одеяла сделали их неузнаваемыми. Для грядущего угощения гостей были нажарены горы баурсаков, размещенных в огромных глиняных чашах «астау», опалены и подкопчены бараньи тушки, размочен сушеный овечий сыр «курт» - и чего только еще, каких яств степных ни приготовили жены ага-султана к приему гостей. Вскрыли несколько курдюков, в которые было зашито отборное сливочное масло, чуть подсоленное, чудесное на вкус, золотисто-янтарного цвета.
 
И, по полной готовности, на следующий день гости нагрянули Вместе с Кунанбаем одновременно прибыли Божей и его люди.
 
Когда Божей вошел в Большой дом, старая Зере встала с места, пошла ему навстречу. Подняла сухонькие руки, обняла его за голову, притянула и поцеловала в лицо. Заплакала и запричитала:
 
- Ой, карагым, солнышко мое ясное! Не остыл, не охладел к нам, не ожесточился ли, отдалившись от нас? Ты же всегда был мне за сына родного, а я разве не матерью была для тебя, Божей, айналайын?
 
-О, святая наша матерь!
 
- Матерь, старенькая наша! Живи долго! - растроганно восклицали Байдалы, Суюндик и другие, подходя и приветствуя ее.
 
Божей был искренне тронут. Обняв хрупкую Зере за плечи, осторожно прижимая ее к себе, подвел к тору и усадил, придерживая за руку. Потом присел рядом.
 
Установилось непродолжительное молчание, после чего Божей поднял глаза и увидел сыновей Кунанбая. Абай сидел рядом с Зере, чуть пониже. Божей первым подозвал Абая, понюхал лоб, родительски обоняя запах его лица. Затем подозвал Оспана и Смагула, расцеловал мальчишек в щеки. Так Божей выражал перед старой Зере свои возвращенные родственные чувства.
 
Божей всегда с большим почтением относился к этому очагу, хозяйками которого были старая Зере и Улжан. Большой дом он считал не только домом Кунанбая, но и видел в нем общий родовой очаг, приветливый ко всем одинаково, безупречно добропорядочный, щедрый в отношении своих родичей.
 
После того как Божей и его люди расселись в комнате, в дом вошел Кунанбай со своими людьми. При нем были Каратай, Майбасар, Кулыншак и другие.
 
Абаю было неловко, тяжело смотреть на отца, сидевшего лицом к лицу с Божеем. Боясь выдать свои чувства, юноша опустил глаза, потупился. Воспользовавшись тем, что надо уступить место старшим, он отошел в сторону и незаметно для всех совсем вышел из дома.
 
И ни на этот вечер, ни на следующее утро он не заходил в комнату, где его отец разговаривал с людьми. Он посылал кого-нибудь к матери, чтобы она через него передала, как идут дела. И Улжан отвечала: Божей и Кунанбай неразговорчивы, в общении между собой сдержанны. Взаимно вежливы.
 
В день отъезда Божея было объявлено решение, к которому они пришли. И Абай услышал о том немыслимом, ужасном, о чем он узнал еще в Каркаралинске. Был назван ребенок Кунанбая, который отправится в дом Божея.
 
У себя, ничком на полу, лежала и в рыданиях билась Айгыз. Деловитый Карабас, забрав из материнских рук нарядно разодетую девочку, принес ее в Большой дом. Сверкая черными, яркими глазками, с беленьким чистым личиком, малышка Камшат, ничего не понимая, радостно лепетала, глядя на взрослых
 
- Ата.. ата! Ага... ага! - и тянулась ко всем маленькими пухлыми ручонками.
 
Не в силах видеть все это, Улжан вышла из дома. На своей постели лежала, скорчившись, и чуть слышно постанывала, всхлипывала старая Зере. Словно лютым мертвящим холодом повеяло на Абая от взрослых людей, и он, не желая быть вместе с ними, выбежал вон из
 
дома.
 
Кунанбай, словно прицеливаясь, чтобы выстрелить, щурил свой глаз и направлял его на тех, что стояли с расстроенными, опечаленными лицами. Согласно решению третейского суда, его ребенок должен быть отдан в возмещение нанесенных убытков - и он забирал у Айгыз маленькую дочь и передавал ее в чужие руки. Весь вид его говорил, что он считает такую цену справедливой - и с угрозой смотрел на тех, кто мог быть с ним не согласен.
 
По-прежнему не понимавшая, что вокруг происходит что-то страшное, крошка Камшат все также лепетала «Ата... Ага...», все также тянулась ручонками к взрослым. Но когда один из них с решительным видом взял ее на руки и понес из дома, она что-то такое почувствовала, испугалась и залилась слезами, тоненьким голосом закричала:
 
-Апа! . Апа-а-а!.. Аже!.. Аже! - призывая на помощь мать и свою любимую бабушку.
 
Охваченный безмерно нарастающим в сердце темным страхом, маленький ребенок вдруг пронзительно вскрикнул, словно наступил босой ножкой на горячий уголек.
 
И эти крики, и жалобные призывы малышки были долго слышны в тишине зимнего дня, пока Божей и его люди выезжали за пределы аула. Постепенно плач и крики ребенка затихли, - словно безнадежные призывы гибнущего в огне пожара или тонущего в воде быстротекущей широкой реки.