Время от времени, еще с 80-х годов, внимание литературоведов привлекает распространенный, но очень неоднозначный феномен русской окраинной литературы, т.е. судьбы русских писателей, в силу разных причин оказавшихся и оставшихся в национальных республиках бывшего СССР, в частности в Казахстане. Материал, лежащий так близко, что наверно, и самонаблюдение не возбраняется.

 

Может быть, это уже псевдофеномен, потому что частичное историческое распыление какой-либо авторитетной национальной литературы — это, как торфяники, тлеющий процесс. Как, например, английская литература и англоязычие в Индии, французская литература в Африке или русская литература в Центральной Азии еще в царское время, а потом в советское, — все это, вероятно, живые следы и родимые пятна колониальной политики.

 

Вопреки Державину и Грибоедову, в наше время, особенно в постсоветское, дым Отечества больше все-таки горек, хотя чем-то и приятен (как не вспомнить здесь новый российский закон о получении гражданства!). Эту горечь доказывает не только опыт странствий, но и опыт литераторского, скрипторского бытия вне своей исторической родины. Время от времени, скажем, у нас в Казахстане слегка разгорается интерес (и не только литературоведческий), например, к проблемам русско-казахских связей (И. Габдиров, Ш. Елеукенов, С. Ананьева), культурного евразийства (Ш. Елеукенов, С. Каскабасов, Б. Мамраев, Н. Ровенский, М. Хасанов), казахского литературного русскоязычия (А. Наурзбаева), тюркославистики (О. Сулейменов), литературы без границ вопреки государственным границам (А. Нурпеисов). В связи с этими общими проблемами почти всегда подчеркивают, что в Казахстане давно работает большой отряд русских писателей. О них мало кто знал в России, но именно в Казахстане и некоторых других республиках еще в советское время о русских писателях пытались говорить серьезно — именно как о явлении современной русской литературы, конечно, в рамках тогдашних идеологических установок.

 

Согласно «Краткой литературной энциклопедии», русские писатели-казахстанцы — это часть русской советской литературы, правда, упоминаемой обычно по касательной. Так, например, краткую биографическую справку о И. Шухове дает только «Литературный энциклопедический словарь» и более полную — словарь «Русские писатели. XX век». Воистину — «каждый сверчок знай свой шесток»...

 

В 1988 году делегация Союза писателей СССР провела литературный рейд по среднеазиатским республикам, чтобы выявить «состояние русской и русскоязычной литературы в регионе». Не очень веселый отчет об итогах этого рейда поместил на своих страницах журнал «Литературный Киргизстан». В частности, в нем говорилось: «Литература русского языка в национальных республиках с течением времени оказалась на положении падчерицы. Безотносительно к степени одаренности, русские и русскоязычные писатели уже как бы изначально обречены на некоторую второстепенность (выделено автором): СП СССР ими интересуется мало, центральные издательства — вообще не интересуются, всесоюзный читатель — как следствие — практически не знает. Как с иронией заметил бишкекский писатель Г. Петрухин, и здесь срабатывает ведомственный подход: по «ведомству» СП РСФСР русские писатели, живущие в республиках, не проходят — не наши, по «ведомству» национальных культур — тоже. Вот и получается — маргинальная зона.

 

Слово «маргинальный» имеет в русском языке два основных значения: 1) написанный на полях, находящийся на краю; 2) близкий к пределу, почти убыточный. Не раз звучало это слово на заседаниях рейда, призванного все-таки дать картину того, что же представляет собой сегодня русская литература в среднеазиатском регионе. Чаще оно звучало в первом значении — как окраинная, периферийная литература, якобы, несущая в себе — угадывалось в некоторых выступлениях — и дух этакий мелковатый, периферийный. Реже — во втором, переносном — как литература рке близкая к пределу отчаяния, не столь убыточная, сколько катастрофически убывающая...» (1, с. 97).

 

Все это имеет непосредственное отношение и к русской литературе Казахстана. Но «маргинальность» (в первом значении) ей рке давно была навязана, и с этой ролью русские литераторы, пожалуй, даже свыклись: в Москву особенно не лезли, в местных издательствах и на половину тематического плана не претендовали, более терпеливо ждали своей очереди при вступлении в Союз писателей. Впрочем, кому же из них, по большому счету, не льстило и не льстит ощущение своей причастности именно к русской литературе?

 

Однако долговременная политика «усиления» и укрепления братства народов и литератур приучила их к мысли, что они — казахстанцы. Что их главный долг — воспевание этого братства, пропаганда успехов социалистических завоеваний многонационального Казахстана. Все было хорошо, пока в лирике русских поэтов не появилась и не стала интимно-расхожей тема «двух родин», двойного патриотизма. Она звучала иногда с привкусом ностальгии, как, например, у О. Постникова:

 

 

Это был знак нового времени, грядущих перемен. Ощущение маргинальности стало ослабевать, к русским писателям понемногу стало возвращаться ощущение причастности к своей литературе, а теоретическая мысль пыталась переосмыслить идею территориальной замкнутости национальных писателей союзных республик.

 

Критик Н. Ровенский, особенно внимательно следивший за работой русских писателей-казахстанцев, одним из первых поставил больной вопрос: «что есть русский поэт (прозаик) в национальной республике»? И первый подчеркнул, что работа русских писателей «не адекватна работе национальных художников… не только не справедливо, но и принципиально неверно относиться к русским поэтам, живущим и работающим в республике, как к дублерам своих национальных коллег или почтительным подражателям московских, ленинградских или вологодских собратьев. Да, у них есть общие обязанности перед русской художественной литературой, но есть еще и свои задачи, дополнительные источники, способные обогатить их творчество» (2, с. 6). Воодушевляя своих литературных соратников, Н. Ровенский открыто заговорил о преимуществах их маргинальности. Республиканская прописка, — подчеркивал он, — ставит русского писателя в «привилегированное положение по сравнению со своим… московским собратом. Русский поэт, живущий среди другого народа, обладает тем дополнительным преимуществом, что может свободно пересекать этнографическую границу и становиться обладателем ценнейших знаний, новых, ярких и поэтических образов» (2, с. 11).

 

«Дополнительное преимущество», разумеется, зависело не только от места жительства, но и от степени таланта. П. Васильев и вне Казахстана оставался Васильевым, и напротив — далеко не все писатели, волею судеб оказавшиеся в республике, стали «обладателями ценнейших знаний». Жаль, конечно, что по условиям советского времени у Н. Ровенского все сводилось только к интернационализму — отражению местного материала в стихах и прозе. Интересная мысль о «пересечении этнографических границ», о том, что русский писатель работает на скрещении разных культур, под их сильнейшим воздействием, осталась только заявкой на решение проблемы и, по сути, была сведена к «необязательным просветительским пожеланиям». Гораздо дальше пошел О. Су-лейменов, который всем своим творчеством утверждал, что всегда бывает «точнее и благороднее взгляд не на себя, а вокруг, судить о себе по другим» («Зачем мы пишем?»).

 

Попытку проследить историю и основные тенденции развития в республике русской литературы предпринял коллектив сотрудников Института литературы и искусства им. М. Ауэзова АН КазССР в «Очерках истории русской советской литературы Казахстана» (Алма-Ата, 1985). «Объектом изучения, — говорилось в предисловии, — явилось творчество русских писателей Казахстана, а также русских советских литераторов, которые живут в нашей республике, но в своих произведениях отразили казахстанскую действительность, особенности истории, культуры, быта, обычаев народа». Следуя логике этой заявки, книгу нужно было бы назвать «Казахстан в русской советской литературе», хотя, конечно, речь шла в основном о литераторах, живущих в Казахстане. Как видно, и здесь место проживания и местный колорит определяли творческую судьбу и облик писателя. Попытка преодолеть этот узкий взгляд (обещание рассматривать русскую литературу «в контексте литературного процесса страны как составную, неотъемлемую часть всей русской советской литературы») не пошла дальше поверхностного под-верстывания местных имен к всесоюзно известным, по принципу «как они, так и мы». В соответствии с этим весь труд сводился к пересказу произведений, распределенных по жанрам и десятилетиям. В качестве основных творческих достижений все время подчеркивалось стремление соответствовать принципам социалистического реализма и духу партийных постановлений по литературе.

 

Помимо того, что в «Очерках» было пропущено много писательских имен, особенно 60-80-х годов (например, Н. Раевский, Ю. Герт, А. Жовтис, Ю. Рожицын, А. Арцишевский, А. Никольская, О. Постников, П. Косенко, Т. Мадзигон, И. Потахина, Н. Ровенский и др.). здесь сознательно замалчивались многие исторические и литературные факты, без которых история русской литературы Казахстана утрачивала свой подлинный смысл. Скажем о некоторых из них.

 

Исторически Казахстан стал более многонациональной республикой, чем Киргизия, Узбекистан, Туркмения. Тот самый интернационализм складывался и одновременно профанировался в противоречивых обстоятельствах энтузиазма и штурмовщины на стройках, репрессий и лагерей, насильственною переселения народностей Кавказа и немцев Поволжья. Многие народности и нации по достоинству оценили сердечное гостеприимство и помощь казахов. Но вот трагический парадокс, о котором еще в 60-х годах писал О. Сулейменов: новый дом, новая родина для многих тысяч разноплеменных людей «огромной каторгой плавал на маленькой карте» («Дикое поле»). Эту трагическую страницу истории социалистического Казахстана пока еще, кроме А. Никольской, Ю. Домбровского, С. Елубаева, Р. Тамариной, Вл. Берденникова, кажется, никто не затрагивал.

 

Другая проблема, «смазанная» в «Очерках», в том, что историю русской литературы Казахстана начинали здесь с тех писателей, которые случайно оказались в Казахстане или были его уроженцами, начинали здесь, но основной творческий путь прошли за пределами республики (П. Васильев, Дм. Фурманов, Вс. Иванов, А. Сорокин, Л. Мартынов, С. Чуйков, Ф. Березовский). Объясняется это следующим образом: «В сущности, ни одною из этих художников нельзя назвать именно казахстанскими русскими писателями. Но такие мастера слова, как Вс. Иванов, Дм. Фурманов, способствовали успешному развитию как всей советской, так и казахстанской прозы» (3, с. 24). Каким же образом способствовали? Были зачинателями казахстанской темы в русской литературе? Но почему тогда не Пушкин и Даль?.. Авторам «Очерков» очень хотелось «завезти» в Казахстан приличную русскую литературу, которая дала уже новые побеги, казахстанские. Вспоминают авторы даже о шефстве поэтов Москвы и Ленинграда, наезжавших в республику в 30-х годах (В. Луговской, Вс. Рождественский, С. Марков). Но, пожалуй, прав был М. Ритман-Фетисов, который еще в 1939 году писал о «процессе широкого освоения страны»: «Если до революции огромные пространства России, быт, жизнь народов, населяющих эту большую страну, оставались неизвестными художественной литературе, то сейчас мы наблюдаем резко противоположное явление. Сейчас растут писатели и поэты на местах» (4, с. 97).

 

Общий культурный подъем, вызванный революцией, породил и очаги русской культуры и литературы в национальных республиках. Революция «перемешала» нации и народности, разрушила постепенно барьеры языков, культур и социальных традиций. Пафос социального раскрепощения порождал ощущение человеческого братства, взаимный интерес. Зачинателями русской литературы Казахстана стали русские казахстанцы —- И. Шухов, М. Зверев, Дм. Снегин, В. Чугунов, Д. Черепанов и др. Сталинская «система» и этой литературе нанесла ощутимый урон. Приучала к провинциальности, «ослабленной художественности» (И. Ростовцева), к стереотипам производственных конфликтов и национальных характеров в прозе и комплиментарному казахстанскому патриотизму в поэзии. И, может быть, за счет этого отбивала интерес к казахскому языку и культуре. Г. Черноголовина в конце 80-х годов признавалась: «Ведь я всегда была «пай-девочкой». Хорошей пионеркой, хорошей комсомолкой. Все поручения партии принимала за чистую монету. Нет, я готова была помочь хорошим людям, хорошему делу, но не бороться… не было у меня какой-то целеустремленной постоянной борьбы, некоторые предпочитали писать «в стол», а я публиковалась, но этими публикациями недовольна. Можно было говорить громче, резче! Не хватало гражданской смелости… у нас жизнь была загублена его (Сталина — В.Б.) культом, растоптана, а мы сами этого не знали… Наше поколение похоже на картофель, который рос в подземелье — росли не так...» (5, с. 4).

 

Но все же росли, по возможности не теряя своего лица.

 

В бытность редактором И. Шухова на протяжении целого десятилетия (1963-1974) журнал «Простор» имел всесоюзного читателя. Здесь впервые были опубликованы повесть А. Платонова «Джан», пьеса Б. Пастернака «Слепая красавица», неизвестные стихи О. Мандельштама, цикл М. Цветаевой «Маяковскому», рассказы Ю. Казакова, роман Ю. Герта «Кто, если не ты?» и его же повесть «Лгунья»… В это время выходит за пределы республики и Союза историческая проза М. Си-машко, повесть А. Никольской «Передай дальше!», в лице Н. Раевского появляется в Казахстане профессиональная пушкинистика, выходят романизированные биографии и биографические хроники П. Косенко о Ф. Достоевском, П. Васильеве, Вс. Иванове, А. Сорокине, в судьбы которых по-разному вошел Казахстан. Новые поэтические голоса зазвучали с приходом в литературу Р. Тамариной, В. Антонова, О. Постникова, Т. Мадзигон, И. Потахиной, Л. Лезиной, к ним на рубеже 70-80-х годов присоединились Н. Чернова, В. Киктенко, Л. Степанова, А. Шмидт, В. Михайлов, К. Гайворонский, В. Мосолов, Л. Шашкова, О. Шиленко, Е. Зейферт, А. Соловьев… Появляется, наконец, малочисленная, но профессиональная критика — А. Жовтис, Н. Ровенский, П. Косенко, А. Устинов, В. Владимиров, Н. Скалой, К. Кешин, С. Ананьева.

 

Неркели все это рке кануло или канет в вечность?

 

Неркели больше никогда не появятся очерки истории русской литературы Казахстана XX века? И новые скрипторологи только хмыкнут по поводу далеко не постмодернистской маргинальности русской литературной (теперь) диаспоры Казахстана?!

 

«Русь, куда же несешься ты (мимо кого несешься? — скажем, в скобках), дай ответ? Не дает ответа».

 

Но многое переменилось теперь в нашем казахстанском доме.

 

Культурная миграция в самых разных своих вариантах началась рке во второй половине 80-х годов, когда уже вопреки декорациям горбачевской перестройки потянуло сильным сквозняком развала нашего общего советского дома. Теперь, рке в новом столетии, мы сидим на камнях нашего былого единства и все никак не можем опомниться, — что же с нами произошло?

 

Это правильно, что не бывает худа без добра. Утешимся и еще раз оглянемся на прошлое.

 

В послевоенные годы и до конца 50-х годов укрепилась качественно и количественно русская литературная диаспора. Были освобождены из лагерей и получили разрешение вернуться, в том числе и из-за границы, хотя бы в Алма-Ату, Р. Тамарина, М. Зуев-Ордынец, А. Никольская,

 

Н.Раевский, семья замечательной поэтессы, умершей в Париже, Ирины Кнорринг, частым гостем стал Ю. Домбровский. Не забудем о том, что этот процесс иммиграции начался, конечно, раньше, когда, спасаясь от московского «госужаса» (КГБ) в Алма-Ату переехали И. Шухов, Н. Анов, и, конечно же, оставила свой неизгладимый след московская творческая элита, эвакуированная в годы войны (М. Зощенко, К. Паустовский, В. Шкловский, С. Эйзенштейн, В. Жирмунский, Н. Черкасов, Б. Блинов, С. Магарилл и др.). Но и Караганда, например, помнит и чтит своих великих зеков — А. Чижевского, Н. Заболоцкого, Н. Коржави-на...

 

60-70-е годы стали, собственно, акмеизмом русской казахстанской литературы, о чем рке было сказано в связи с шуховским «Простором». В этих условиях было творчески стимулировано и литературное русско-язычие казахских писателей (О. Сулейменов, М. М. Ауэзов, А. Алимжанов, С. Санбаев, Э. Габбасов, Б. Каирбеков, Б. Канапьянов, К. Бакбергенов, О. Жанайдаров, А. Еженова и др.), которое сегодня является мощным течением собственно казахской литературы.

 

Но именно сегодня, вспоминая о русских писателях, мы можем с горечью сказать — «иных рк нет, а те далече».

 

Иммиграция, начиная с конца 80-х годов, с устрашающим ускорением обернулась эмиграцией, захватившей и определенную часть казахской интеллигенции (Р. Джангркин, Р. Бапов, М. Бисенгалиев, Асель Омар, А. Серкебаев...). Причем оказалось, что и в нашем благополучном Казахстане существовала своя, пусть немногочисленная, внутренняя эмиграция. Об этом с особой силой откровения сказал недавно Мурат Ауэзов в своей книге «Уйти, чтобы вернуться». Думаю, в определенной степени сюда можно отнести и О. Сулейменова, И. Потахину, Т. Мадзи-гон, хотя они изредка, с трудом пробивались в печать и вроде бы диссидентами не были. Но самый показательный пример в этом ряду — судьба Людмилы Лезиной. Поэт Божьей милостью, чье дарование оценили А. Твардовский, Е. Евтушенко, Б. Ахмадуллина, издав два обкорнанных сборничка, ушла из литературы вообще и, чтобы не схлопотать «тунеядство по Бродскому», занялась частным, так или иначе поэтическим бизнесом — выращиванием и продажей цветов. Это, наверное, можно обозначить другой формулой — «уйти и не вернуться». Посмертно, уже в 1992 году, вышел ее сборник «Gloria Dei» — временный памятник автору от ее родных и друзей. «Я поняла, что суета пустое, нестоящее дело для меня», — писала она о суете медиации (А. Жолковский), или приспособлении, компромиссе литераторов особенно в брежневские времена, о суете, несовместимой с пушкинской «тайной свободой» творчества.

 

Глас не поющего в пустыне!

 

Акмеизм наш закончился грустно.

 

В 90-х годах эмигрировали в основном писатели, критики и филологи, проявившие себя в 60-70-е годы, — свыше 30 человек, к ним еще можно прибавить музыкантов, ученых-естественников. Но назовем лишь наиболее значительные писательские имена: А. Елков, Г. Черноголовина, Ю. Герт, Н. Поведенок, Р. Тамарина, к сожалению, ныне уже покойный Е. Курдаков, М. Пак, А. Кан, В. Киктенко, Н. Скалой, Вяч. Карпенко...

 

Причины — разные. Бытовые и семейные (Р. Тамарина, М. Симаш-ко) как бы не в счет. Идеологические — на первом плане. Вот когда сказалась, уже по-настоящему, боязнь территориальной замкнутости: ведь государственная независимость, как известно, начинается с государственного языка и гражданства. И теперь появились за пределами Казахстана алматинские литературные диаспоры, например, в Орле, Санкт-Петербурге, нечто вроде в Москве, но это рке диаспоры, которые скорее являются землячествами, потому что в самой России «распыление» свежих литературных сил идет так стремительно, что немногие из наших казахстанцев смогли там удержаться на плаву (А. Загородний, Н. Пове-денок, М. Пак), а за океаном — единицы (Ю. Герт, США).

 

Что же, закончилось маргинальное бытие наших нынешних эмигрантов? Или напротив, продолжалось в новых условиях? Ведь маргинальность для них, по-моему, выражалась не в комплексе провинциальности (солдатско-генеральском), а, прежде всего, в возможности идти вне накатанного русла традиций и идеологий, как всегда это бывает в искусстве. Работа на скрещении границ, в условиях «пересечения этнографической границы» — специфична, не придется ли с евразийского перестаиваться на собственно русский лад, ведь российское евразийство имеет в отличие от нашего центростремительный характер… Будем уповать на то, что перестройка состоялась, и никто не будет забыт в той «широкой стране», где не меньше, чем у нас, полей и рек, но гораздо больше писателей. Пусть вымывание русских писателей из стран СНГ приведет к намыванию нового золота словесного искусства. Любая мар-гинальность — и внешняя, и внутренняя — сейчас в почете. Быть может, это даже некий залог творческого успеха.

 

Более того, начинается, кажется, собирание культурных камней и сил после развала советской империи. Если в Алматы очень обещают частично издать словарь покойного А.С. Данилова «Люди голубой планеты», куда рке попали почти все литераторы РК без всякой национально-половой дискриминации, то в Москве сдан в производство пока двухтомный библиографический словарь С.И. Чупринина «Русские писатели», который будет пополняться и продолжаться с обнаружением новых имен, уже с новым демократическим допущением — назвался писателем (издал хотя бы одну книжку) — полезай в словарь. Откликнемся и мы на эту пока что частную, но не частую инициативу.

 

И все же...

 

Чтобы не оставался риторическим тот самый гоголевский вопрос, прислушаемся к одному очень сокровенному пожеланию. На упомянутый выше сборник Л. Лезиной откликнулся журнал «Литературное обозрение». Поэт Наталья Рябинина среди прочих высоких душевных мыслей высказала и такую: «На российской земле надо поставить памятник Неизвестному поэту с лавровым нимбом из вечной бронзы и негаснущим огнем вдохновения. Это будет толикой искупления вины и нашей благодарности подвижникам… Неплохо было бы, чтобы и в России подумали над изданием стихов, не ставших по известным причинам достоянием нашей культуры. Пора отдавать долги» (6, с. 110).

 

А почему бы и нет? И пусть этот памятник, может быть в виде словаря или евтушенковской поэтической антологии, символизирует нашу признательность не только казахстанскому, но и московскому Неизвестному русскому писателю...