2. НЕМНОГО О ПОЭЗИИ
Жовтис начинал как поэт и переводчик. Свой русско-украинский билингвизм он творчески осознает и реализует в эвакуации в условиях пестрой билингвальности Алма-Аты и Казахстана военного времени. Казахстан был тогда не только интернациональным филиалом сталинского ГУЛАГА, но и вторым, зачастую единственным, домом разнонациональных советских изгоев. Начинающий русско-украинский поэт, сочиняющий на двух языках, хотя преимущественно на русском, естественно вписывается в маргинальную культурную среду казахстанской столицы. Это везение, благоволение «советской судьбы», как скажет Александр Лазаревич впоследствии, не только ставило его в критические ситуации, но и хранило его как необходимую пассионарную личность. Главная удача была в том, что Алма-Ата военных лет стала для молодого поэта литературно-художественной Меккой. Здесь во время эвакуации работала ЦОКС, с Эйзенштейном, Александровым, Черкасовым, Блиновым и др., а также целая плеяда прекрасных советских филологов, писателей — И. Мещанинов, А. Гербстман, В. Шкловский, М. Зощенко, С. Маршак, К. Паустовский… Первым среди них для Жовтиса, конечно, стал Маршак. В дневнике того времени Александр Лазаревич подробно рассказывал об этой встрече. Маршак ему сказал: «Запомните хорошо: переводите только то, что вам действительно нравится, что вы любите… А главное у поэта — судьба… у вас есть то, что надо, есть дарование. Но к этому надо найти свою судьбу. Надо отыскать себя, за что-то уцепиться в жизни...»
У студента второго курса отделения журналистики КазГУ уже было, за что зацепиться — поэзия и перевод, литературная критика и публицистика. Стихотворений в студенчестве было написано (или сохранилось?) мало, но все они были пронизаны горечью разлуки с украинской родиной, стремлением выстоять в годы тяжелых испытаний, эти мотивы подчиняли себе любой, даже природный материал. Вот характерный пейзажный этюд Алма-Аты 1944 года:
По акациям ветер запрыгал.
И песчинки глаза укололи.
И бежала вода по арыкам,
Ударяясь о камни до боли.
Весь охваченный ветром, темнея,
Город крыши надвинул на брови.
Я прошел по шумящим аллеям
С ними, с бурей, с арыками вровень.
Все в одно безудержно сливаясь,
За собой уносило куда-то —
Чтоб стремиться, теряя, роняя
Увлеченья, надежды, утраты,
Чтобы в этом пути никогда мне
Не быть жертвой покоя и моли
И спешить, ударяясь о камни,
Ударяясь о камни до боли.
В год окончания КазГУ и позже А.Л. работает в газете «Ленинская смена» и часто выступает в столичной периодике со статьями о русских писателях (Ломоносов, Фонвизин, Пушкин, Некрасов, Тургенев, Писарев). Советские писатели (Маяковский, Фурманов, даже Гайдар) аттестуются в соответствии с идеологическими установками того времени. Так, например, в статье «Поэт остается в строю!» (19 июля 1953 г.) читаем: «Партия как организатор побед на фронтах социалистического строительства — эта тема проходит через все творчество Маяковского». Фурманов — «посланец партии», который, между прочим, открыл санаторий для легочных больных в Медео. Таким Же идеологически лояльным выглядит Жовтис и в анализе современной литературы (Г. Свиридов, Н. Анов и др.). Но оказывается, он дружит со ссыльным Ю. Домбровским, за что ему припишут участие в «подполье», читает труды зловредного буржуазного ученого А.Н. Веселовского, за что его как «космополита» исключают их комсомола (1949). Наконец, когда он начинает работать на кафедре литературы КазГУ, его лекции и сам он уже вызывают у наших известных органов пытливое профессиональное внимание. Сначала его пытаются завербовать в «осведомители», но, ничего не добившись, уже то и дело увольняют из университета. Некоторое время ему еще удается восстанавливаться через суд… Но какая уж тут поэзия!
Проза советской действительности все более властно и нагло, впрочем, как и всегда, входила в его жизнь и судьбу. Да, А. Л. никогда ничего не публиковал из своей лирики, а были здесь и замечательные вещи, например, посвященные Галине Евгеньевне:
Я жду… Ведь Вы сейчас должны прийти.
Мне не забыться в яростной работе,
Когда, быть может, Вы на полпути —
В своих потертых туфельках идете...
Я выхожу… и надо мной — светло,
И даль, и близь — как синяя безбрежностъ.
Я жду — тебе и рук моих тепло,
И нерастраченная в жизни нежность.
(24 августа 1947)
Все-таки автор считал свои стихи художественно недостаточными. Главной формой лирического самовыражения все больше становились переводы — поэзия не ушла из его жизни, хотя за рамками переводов публицист опережал и порой заглушал в нем лирика. Это хорошо заметно при сравнении переводов и оригинальных стихов. «Примирение» возникало иногда в переложениях корейских сиджо (кстати, своеобразных модификациях верлибра), в сдержанных любовных стихах и немногочисленных рассказах. Но на первое место все-таки настойчиво выходил публицист, в будущем правозащитник, заместитель председателя благородного общества «Адилет».
Примечательны самооценки своей лирики («песни мои незвонкие», «строки бледные и правдивые», «нехитрые стихи»), примечательно и авторское объяснение их малочисленности «… Ведь мои грехи/ Мне не дают всерьез писать стихи,/ Хоть рифмы подбирать всегда охота» (1994). В зрелые годы гражданские мотивы его лирики естественно трансформировались в юмор и сатиру: «Что все чаще год от году/ Снится русскому народу?/ Показательный процесс/ Над ЦК КПСС». И едва ли не полностью даже эту любимую продукцию вытеснили «непридуманные анекдоты».