Но не будем забывать, что перед нами не трактаты, а литературные произведения и что их автор сначала рисовал, а потом стал писать. Судьба живописца-писателя в нашей меркантильно-бандитской действительности — основной материал Пака. Не будем, конечно, отождествлять автора и его героев, в основном профессиональных художников или архитекторов, а также литераторов. В случае с Аркадием Лимом — это уже едва ли не авторский двойник. Но дело не в этом, ловить автора на самопортретировании — занятие неблагодарное. Дело прежде всего в духовном самопознании творческой личности, прототипом которой может стать и сам писатель.

 

А начинал писать Михаил еще в студенческие годы. Первый рассказ напечатала газета «Советская Киргизия» в 1976 году. Но после окончания училища он еще преподавал в школе, работал оформителем в вагонном депо, на киностудии, работал корреспондентом районной и областной газет, писал задники в театрах, много колесил по стране, повидал жизнь, хотя в основном оставался с рождения жителем Средней Азии и Казахстана. С благодарностью вспоминает он литобъедине-ния в Чимкенте и Уральске, своих старших литературных наставников

 

— О. Постникова, Ю. Кунгурцева, Н. Корсунова, поддержку Ю. Герта, тогда еще завотделом прозы «Простора». Первая серьезная публикация

 

— повесть «За порогом ночей»— появилась в московском коллективном сборнике корейских писателей «Страницы лунного календаря» (1990). Здесь Михаил оказался в очень приличном авторском коллективе, возглавляли который Хан Дин, Анатолий Ким, Ли Дин, и выглядел рядом с ними вполне достойно.

 

Первая повесть, уже с характерным символически-многозначным названием — пока еще только заявка на свою неотступную тему — «красота нуждается в защите. Выходит, мы ее не защитили...» — не умеем, а может быть, и не хотим защищать. Шофер Ильбе уходит от людей в одиночество, в добровольное степное изгнание, потому, что его жену, красавицу Оксун, отравила из зависти другая женщина. Здесь автор еще склоняется к мысли, что неизбывную душевную боль простого шофера врачует время, доброта и счастливое внешнее двойничество Оксун и учительницы Лины, которая возвращает его снова к людям и полнокровной, неозлобленной жизни. Однако за порогом одиноких человеческих ночей не все складывается так просто и удачно.

 

В романах и повестях 90-х годов «Пристань ангелов», «Танец белой курицы», «Ночь — это тоже солнце» на первом плане рке судьбы творческих людей, и все эти судьбы саднят горечью невостребованности, оболганности и всегда — одиночества. Правда, героям Пака обычно везет с женщинами. Наверно, чисто по-женски тянутся они к их бескорыстию и человеческой неприкаянности, к этим большим сиротам или пасынкам нашего равнодушно-жестокого общества. Вероятно, только женщины, дети да творчество оберегают их от душевного надрыва и попросту помешательства, хотя иногда вместе с обществом изменяют им и женщины. «Я ведь пишу,— признается в своем дневнике Аркадий Лим,— только затем, чтобы не сорваться в крик и не совершить какое-нибудь безрассудство». У него сгорели 240 холстов — все его картины, но «большой город не заметил» пожара у художника. Жизнь, как большая равнодушная рыба «заглотила меня, не удосужившись переварить — и выбросила в сточную канаву...» И потому жена Нелли отдается бездарю и проходимцу Року, чтобы тот помог «пробить» выставку Аркадия. Что тут особенного — обычная жизнь современного художника. И быть может, чтобы он не мешал процветать паразитам и дельцам от искусства, его очень ловко упрятывают в психушку, как безымянного героя «Белой курицы», и лечат так, чтобы талантливый архитектор забыл самого себя и превратился в «оболочку гомо сапиенса». Так Река Забвения (образ, возникающий в сумеречном сознании этого героя) поглощает город, людей, их дела и мысли, но люди особенно жестоки к художникам, словно Красота, которой они служат, самая опасная вещь на свете. А может, действительно в безоглядности и вездесущности искусства, для которого нет никаких преград, кроется некая безнравственность досркего соглядатая?

 

Юрий Олеша в своей книге «Ни дня без строчки», размышляя об этом на примере сцены предсмертного бреда Андрея Болконского, оправдывал Льва Толстого и вообще художника тем, что, вводя страдание в область красоты, он (художник) платит страдающему по самому большому счету.

 

Так же поступает и Михаил Пак — по вечному закону искусства воздавать за муки и боль художественным их преображением — символической наградой бессмертия каждому страдающему человеку. Вот почему надо оберегать и защищать художника от алчной и безжалостной толпы новых обывателей, не ведающих высокой нравственности и гуманизма искусства, не говоря уже о тайнах творчества.

 

Но у героев Пака есть и другая боль — глубинная, незатихающая ностальгия всех советских корейцев утративших не только первую (Корея), но и вторую свою родину (советский Дальний Восток). В 1935— 37 годах «вождь и учитель всех времен и народов» изгнал их, видимо, на вымирание в Среднюю Азию и Казахстан, которые, слава Богу, оказались для них, собственно, третьей родиной. И эта боль у Пака превращается в мечту «написать картину на корейскую тему» или поэму, или исторический роман «по рассказам стариков». «Кто я? Европеец, русский с лицом корейца, не могущий начертать на бумаге даже собственное имя иероглифами. Я не нахожу ответа. Может, стоит написать об этом картину?.. Цвет утраты у корейцев — белый. Можно ли писать белыми красками по белому холсту?» Нельзя, конечно. Но М. Пак пишет чистыми, то есть белыми, словами о белой трагической судьбе «всех усталых в чужом краю...» и, наверно, ищет не виновных (они известны), а смысла прожитого.

 

Но кто бы он ни был — живописец, писатель, европеец или русский с лицом корейца, все равно остается он корейцем по своему художественному мироощущению, воплощенному особенно полно в его прозе и стихах, лирико-философских, с глубоким символическим подтекстом. Произведения Михаила Пака, несут людям правду истории и человеческой души, защищают и воспевают красоту — искусство, утишающее боль. Это о его целительной силе прекрасно написал когда-то Евгений Боратынский: