ПРИТОК ПЕРВЫЙ. ЗИГФРИД, СЫН АХМЕТА
Весь аул пригласил Ахмет на той в честь праздника усыновления. По исстари заведенному обычаю, принятый в семью в этот день “держит асыкжилик”, то есть ему вручается большая берцовая кость, асыкжилик, в знак того, что не приемышем входит он в дом, а родным сыном.
Люди давно не отведывали свежего мяса и собрались от мала до велика, молодые и старые. Ахмет же на радостях прирезал своего единственного барана и отварил всего, вплоть до ножек и внутренностей. Хватило вдоволь гостям и жирного мяса, и наваристой сурпы, наелись так, что, когда разостлали дастархан для чая, никому не хотелось уже и смотреть на рассыпанные по скатерти курт и иримшик. Разве чтобы только утолить жажду, выпили по чашке пустого кипятка — заварки в те времена было днем с огнем не сыскать.
* * *
— Если хотите знать, — сказал Ахмет, — всякий, кто разделяет людей, называя их орыс, или казах, или немис, нарушает учение пророка и берет на свою душу великий грех.
— Благословенный дед мой говаривал, — продолжал Ахмет, — что сам слышал в старину эту историю от мудрых людей… — Он вытянул из-за голенища отделанную серебром роговую шакшу*, положил в рот щепоть насы-бая*. И помедлил немного, покручивая усы и расчесывая пальцами бороду. — Поначалу сотворено было небо, голубое, без единого пятнышка, потом земля, черная, без единой морщинки. Потом из неба родилась туча, окропила землю, выросли цветы, зеленые травы, густые леса и деревья, дающие плоды. Дикие звери заселили поля и леса, а чтобы ими управлять и властвовать, создан был человек. И приручил он диких зверей, обратил их в домашних животных, а по просторным степям раскинул свои кочевья. Не было в те времена ни вражды между людьми, ни разделения на своих и чужих. Все жили в достатке и веселье. Потому что те, первые люди, знали, что все они — братья, дети одного отца...
— Неправильные это мысли… Неправильные и даже вредные, — заметил Дауренбек. Он был здесь самым грамотным и поэтому считал, что глаза его лучше видят — о прошлом ли заходила речь или о настоящем. — Все мы родились от обезьян.
— Пустые слова, светик мой, — сказал Ахмет. — Благословенный дед мой рассказывал, что дальний наш предок — сивый волк. Но в Коране об этом тоже ничего не написано. Там написано, что все люди на земле пошли от отца Адама и матери Хауы. Слышал я, даже самые ученые русские муллы с этим согласны. От отца Адама произошли Абиль и Кабыл...
— Все это — религия и дурман, — резко оборвал Дау-ренбек. — По науке, предки у нас — обезьяны. И не одна обезьяна, а много обезьян.
Знающие нрав Ахмета ожидали, что загорится ссора, вспыхнет скандал. Но ничего такого не случилось.
Все рассмеялись.
— Ничего не понимаете в науке, а спорите, — побледнел Дауренбек.
Строг он был, счетовод Дауренбек, почти всегда сердит, чем-то недоволен… Люди затаили дыхание.
— Может быть, сынок, ты и прав, — сказал Ахмет, кивнув головой. — Мы люди неученые, темные… Может быть, как ты говоришь, мы и родились от обезьяны, а может быть, как написано в Коране, все мы — потомки одного предка, отца Адама. Кто знает… Если верить моему деду, который дожил до девяноста семи лет, то предки У казахов — сивые волки, а у других народов — разные прочие звери. Сам никто ничего не видел, одни догадки… Только ведь и по твоей науке такого не получается, будто одни люди хуже других: казахи, скажем, хуже русских, или… -Ахмет не договорил, но выразительно, глаза в глаза, посмотрел на Дауренбека. — Нет, и по науке такое не получается… Ведь обличье — это вроде бы занавеска, скрывающая нутро. Вот и надо про нутро говорить. Как сердце стучит, к чему душа лежит — на это, сынок, смотреть следует.
— У русского народа есть пословица, — сказал Дауренбек. — Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит. -Он понял, на что намекал Ахмет.
— Умные слова, — отозвался старик, — только не к месту сказаны. — Он спрятал за голенище сапога пустую шакшу, обошедшую всех любителей насыбая. — Все равно сидим, пока хирман подсохнет… Послушайте-ка, что я вам расскажу… Наверное, все вы слышали об Айбасе, предке моем в восьмом колене. Знаменитым он был батыром, не раз становился во главе войска, во многих походах участвовал. Однажды, воюя с белыми калмыками, понесли наши большие потери. В те времени для каждого мужчины завидной судьбой считалось погибнуть от руки врага, сражаясь лицом к лицу; по тем, кто погибал, носили траур, но слез пустых не проливали. И все же, когда у одного человека… Не скажу — у кого, может быть, у родича батыра, может, у почитаемого аксакала… Короче, когда у одного уважаемого человека все пятеро сыновей разом от вражеских стрел погибают, такое вынести нелегко. И отцу особенно. Пришел батыр Айбас посочувствовать отцовскому горю, а тот человек и говорит: “Пятеро сыновей моих погибли в бою, пятеро шахидов*… Духи предков гордятся ими, я не плачу, не проклинаю свою участь. Но все они молоды были, мои шахиды, никто не успел из них оставить после себя наследника семейной чести, продолжателя рода. Когда я умру, погаснет дым моей юрты, упадет мой шанырак… Вот над чем я плачу, подумал ли ты об этом?” — “Подумал”, — ответил батыр Айбас. — “А если так, садись на коня, по обычаю предков: тебе погибель не страшна, у тебя за спиной — сын...”
И снова собрал батыр свое поредевшее войско и после нескольких дней похода снова напал на врага, упоенного недавней победой. И кололи его, и рубили, и преследовали воины Айбаса, пока не прогнали за Алтай. На добро, на скотину Айбас и не смотрел — добычей для него стали только дети, ростом не достигшие ступицы колеса. Как их раздали, кому они достались, когда вернулся батыр из похода, не знаю. Зато известно, что потомки пяти мальчиков, приведенных вместо пяти сыновей-шахидов, пустили корни, каждый зажил своим аулом, и долго Жили они в богатстве и благоденствии… А их потомки не дали сгинуть роду своему даже после годов великих бедствий.
Опираясь на рукоять камчи, Ахмет поднялся с места.
— Где же они? В каком колхозе, Ахмет-ага?.. — с любопытством заговорили вокруг.
— Да у нас же, в нашем колхозе, — усмехнулся Ахмет.
— Аксакал шутит...
— Что мне шутить?.. Потомки тех пятерых, занявших место погибших, сидят и сейчас между нами. — Ахмет направился к своему коню, взобрался в седло. — Не дай бог, скотина забрела на посевы… Мне бригадир голову снимет. Поеду посмотрю… — Перед тем как пришпорить лошадь, он обернулся: — А вы приглядитесь хорошенько друг к другу. Может, что и заметите. — Ахмет стащил с головы тымак, тряхнул его, сметая осевшую на току пыль, надел снова и, смеясь от души, поскакал галопом в сторону поля.
Были мужчины на току, были женщины; были молодые, были старые; кто сидел, поджав ноги, на подстилке из соломы, кто полулежал, выдавив боком ямку в сыпучем валу пшеницы, кто попросту опустился на корточки, но в тот миг каждый замер в той позе, в какой застали его последние слова Ахмета, и только глаза с торопливой подозрительностью скользили по лицам оказавшихся рядом или напротив. А вдруг и в самом деле обнаружится непривычная, чужая линия, складочка, черточка?.. Но спустя минуту или две ни у кого не осталось и малого сомнения в том, что все работавшие на току — чистокровные казахи.
— Аксакал Ахмет разыграл нас, — сказал кто-то.
И тут началось… Один захлебывался от смеха, другой стонал, вытирая слезы, третий уже хрипел, не в силах удержать хохот. Все смеялись, пока не раздался сердитый окрик Дауренбека:
— Довольно сидеть, пора за работу браться.
* * *
“А все-таки, Ахмет, по какой причине выбрал ты этого мальчика?” — могли бы спросить у Ахмета его сверстники-аксакалы.
И что бы он им ответил?
“Сам не знаю, — ответил бы Ахмет. — Правду говоря, думал я поначалу о братьях-казашатах. Но жалко стало мне их разлучать. К тому же старший показался мне слишком большим. Трудно такому забыть свою семью, привыкнуть к новой...”
“Так ведь были там и другие?”
“Были, это верно… Только приглянулся мне этот Зекен”.
“И все-таки...”
“Все они были для меня одинаковы, — сказал бы Ахмет. — Но среди других сирот он… как бы сказать… был самым большим сиротой. Вот и взяла меня жалость...”
Вскоре он только и говорил, что о своем новом сыне.
— До чего понятливый постреленок! — хвастался он. -До чего сообразительный! Но в школу пока ему рано. Прежде пускай по-нашему разговаривать научится. Иначе как бы не почувствовал себя обделенным судьбой или чужаком среди прочих детей.
— Верьте не верьте, — рассказывал он в другом случае, закладывая под язык новую порцию насыбая, — верьте не верьте, а есть у него что-то в роду от казахов. Уж очень лошадей любит. Вроде бы еще и зада от переда отличить не может, а все возле моего рыжего вертится. Такой непоседа...
— Воистину от родного сына не отличу, — радовался Ахмет, беседуя с третьим. — Только в первые дни робел, а сейчас… Да что про Нас со старухой толковать, он ко всему нашему аулу сердцем привязался...
Люди с одобрением кивали, слушая Ахмета, но дети признали Зигфрида своим не сразу. Долго не подходили они к нему, не принимали в свои игры. Он был для них чужаком. И только в присутствии Ахмета держались к Зигфриду поближе, не обижали, даже могли подарить асык, например, или что-нибудь еще из своих бесценных мальчишеских пустячков, но все как-то не от души...
Что ж, он был не злопамятен и в компанию не напрашивался — играл себе один. Вывернет наизнанку Ахметов тымак, нахлобучит на голову, оседлает вместо коня гибкую лозину — и с утра до вечера носится возле дома. Покажется невдалеке какой-нибудь мальчуган — Зигфрид позовет его, помашет рукой. Тот и взгляда, бывало, не кинет в его сторону, пробежит мимо, а Зигфрид летит за ним следом… Впрочем, от дома особенно не удаляется.
Но с тех пор как он начал мало-мальски болтать по-казахски, аульные ребята к нему, казалось, потеплели. Случалось, и домой стали забегать. Только кто знает, что их притягивало: то ли сам Зекен, то ли чашка, наполненная до краев маслянистой жареной пшеницей, которую здесь неизменно выставляли перед гостями, то ли, наконец, жеребец Жирен-Каска, за которым ходила слава непревзойденного скакуна.
Зигфрид бывал рад каждому гостю. После того как у чашки с пшеницей обнажалось донце, он снимал подве-шейную к изголовью деревянной кровати продолговатую торбу, сшитую из козьей шкуры, и все содержимое вытряхивал на землю. Было, было и у него чем похвастать! Ахмет специально собрал все эти асыки, разъезжая по дворам, и самолично выкрасил — травяным корнем, густой хной — в желтые, с веселой рыжинкой, и в темные, кроваво-красные. А бабки от ног архара, дикого барана, пролежавшие столько лет в уголке сундука и наконец извлеченные оттуда! Крупные, коричневые, отполированные мальчишечьими пальцами!.. У кого не разбегутся, не заискрятся глаза при виде таких сокровищ!
— И у меня асыки есть,— говорит гость, проводя кончиком языка по пересохшим от волнения губам.
— Жахсы,— отвечает Зигфрид.— Хорошо.— Вместо гортанного казахского "к" он мягко выдыхает "х". Зная, что за ним водится такой недостаток, он избегает этого Звука, но ему это удается далеко не всегда. Остальные звуки он произносит сносно, включая и те, которые усвоил впервые. Ну а гортанное "н" ему до того нравится, что Зигфрид употребляет его к месту и не к месту.
— Ханша асых сенике?
Но гость молчит. Ему явно не под силу сосчитать, сколько у него асыков.
— Много,— после некоторого раздумья произносит он.
— Жахсы,— одобряет Зигфрид. И, вызывая у старой жены Ахмета улыбку своим акцентом, забавным и непривычным для ее слуха, торопится поведать о собственных несметных богатствах.— У меня тоже… тоже много… У меня сорок… сорок… Сколько у меня, апа?"
— Сорок девять, солнышко.
— У меня сорок девять асыков!
— И у меня сорок девять асыков,— не слишком уверенно повторяет гость, полагаясь на свою догадку, что "сорок девять"— это и есть "много".
— Жахсы… Жахсы...— похлопывает Зигфрид его по спине.— А кулжа у тебя есть?
Гость молчит, чтобы не сказать неправды...
— Кулжа… От архара, знаешь?
— Кулжа… Я тоже найду себе кулжу...— не желая сдаваться, бормочет гость.
— Это кулжа моего старшего брата… Нарым… бета...— запинаясь, произносит еще не вполне освоенное имя Зигфрид.— Он мне ее оставил… Его на войне убили. Трех моих старших братьев на войне убили. А у тебя сколько братьев убили?
— Мой старший брат еще… тири,— говорит мальчик.
— Тири?.. Апа, что это — тири?..
— Значит, не умер, айналайын. Значит, живой где-то ходит.
— О-о!.. А мой умер, моего убили!— с торжеством восклицает Зигфрид.
Гость в смущении помалкивает, признавая свое поражение.
— На войне моих братьев убили… Кто убил, апа?
— Керман, солнышко.
— Керман убил на войне моих братьев!
— И моего старшего убьют,— не в силах дальше выносить такое унижение, обещает гость.— Его завтра убьют.
— Все равно,— не желает уступать Зигфрид,— у тебя брат живой, а моих убили.— И выставляет врастопырку три пальца,— Келим-бет… Жолым-бет… Нарым-бет...— При каждом имени он загибает один палец, сначала большой, потом указательный и в конце — средний.— Теперь я один.— Вместо трех загнутых пальцев Зигфрид выставляет мизинец.— Это я. А буду...— Он разгибает большой.— Вот я какой буду, отец сказал!
Но не всегда встречи с аульными детьми были столь мирными. Особенно вначале, когда ребята, спрятавшись под обрывистым берегом реки, обстреливали комками сухого конского помета Зигфрида, игравшего в одиночестве неподалеку, возле своей юрты. Пока кто-то выскочит ему на выручку, обидчики успевали нырнуть в кусты. Однажды, улучив момент, когда Зигфрид отошел от дома, на него натравили щенка. В другой раз, когда он побежал к своим сверстникам, барахтавшимся в речке, его схватили, вымазали илом лицо и Так отпустили.
Не на шутку рассердился Ахмет, увидев чумазого, облепленного грязью Зигфрида, ревущего благим матом… Одни залитые слезами глаза блестели на его похожем на маску лице. Ахмет вскочил на коня и, подхватив Зигфрида, усадил перед собой. Озорники то ли не ждали такого скорого возмездия, то ли, как обычно, рассчитывали на полную свою безнаказанность и по-прежнему весело плескались в воде. Завидев Ахмета, они кинулись врассыпную. А точнее, на противоположный берег. Но дальше растущего здесь тальника убежать не смогли: вся их одежда осталась там, где они купались и учиняли свою экзекуцию...
Впрочем, они бы и голышом задали стрекача, вздумай Ахмет перебраться через мелкую речку. Но он придержал коня у самой воды.
— Эй,— крикнул он,— босоногие!.. Знаете вы, над кем измываетесь? Над моим сыном! Над младшим братом Нарымбета!..— Он назвал по имени трех ребят постарше и поманил к себе.— Смойте с Зекена грязь. Научите его плавать.— И, не дожидаясь ответа, опустил Зигфрида на землю.— Иди играй.— А сам, повернув коня, поехал шагом не оборачиваясь.
И вышло так, что с того дня никто из ребят больше не сторонился Зигфрида. Сам же он был ненасытен в играх. Целые дни, с утра до вечера, проводил на берегу, резвился в воде, возводил из песка крепостные стены и башни, строил из глины дома, из камыша мастерил лодку, заменяя парус зеленым листом лопуха. И плоские камешки, влажно сверкавшие на солнце, пускал он, рассекая гладкую поверхность воды, и носился по густой, пружинящей под голой пяткой траве-мураве, играя в догонялки. Лишь на закате Зигфрид возвращался домой и замертво валился на подушку.
Вскоре он превратился в такого же мальчугана, как и его теперешние товарищи, до черноты загорелые, бритоголовые, с ногами, покрытыми ссадинами и цыпками. Но вместе с тем в облике Зигфрида что-то выделяло его среди аульной детворы, то ли яркие синие глаза, то ли светлые брови и ресницы. Однако к нему привыкли, он уже не выглядел в ауле чужаком. И к языку, который слышал вокруг, постепенно приобщился. Теперь у него здесь были не только друзья, обнаружились вдруг даже кровные родственники — до шестого, до седьмого колена. Люди постарше, например, отыскивали в нем явное сходство с Нарымбетом, а другие тут же и объясняли столь удивительный факт, вспоминая, что брат Нарымбета, средний сын Ахмета — Келимбет, намерен был одно время жениться на немке, а может, и женился, и таким-то вот образом родился Зигфрид… Впрочем, для него самого эти слухи и догадки не имели значения. Важно было то, что он был признан полноправным гражданином ребячьей республики, где все имели равную возможность выбирать и свергать хана, участвовать в азартных потасовках и играть в "айголек"...
Но игры продолжались недолго. В начале сентября общие заботы захватывали и подростков-школьников, и тех, кто по годам еще явно не годился для работы в поле… Малыши лишились своих заводил и главарей, Зигфрид оказался среди них старшим. К тому же похолодало, никого не тянуло на речку, Даже асыки прискучили...
Зигфрид нашел для себя новую забаву. С первых же дней жизни в ауле он пристрастился ездить на коне, усевшись впереди Ахмета, а теперь и вовсе сделался завзятым лошадником. Да и Ахмет при любой возможности брал его с собой. На хирман ли направиться, пригнать ли скотину, соседей ли навестить — оба восседают на рыжем, старый да малый. Бывало, Ахмет спешится по своим делам, а Зигфрид с важным видом дожидается его в седле. Поначалу он, правда, и выпустить из рук боялся луку седла: как вцепится, так и не разожмет пальцев, но постепенно привык держать повод и самостоятельно править лошадью, Зигфрид не был, понятно, таким лихим наездником, как многие из его сверстников, которые уже в два-три года освоили ашамай — специальное детское седло и чуть ли не выросли, не слезая с коня, но смирный по натуре Жирен-Каска охотно подчинялся мальчику. Зигфрид сам водил его на водопой, выгонял в степь, умудрялся порой даже слегка порысить на нем. Несмотря на ворчанье жены, Ахмет начал посылать Зигфрида сторожить поле, не подпускать к нему случайно забредающую скотину. "Пусть привыкает к верховой езде,— сказал Ахмет.— Самая большая беда — упадет. Ну и что? Нет казаха, который бы с лошадей не падал. И нет казаха, который от этого бы умер".
Тем не менее прежде чем подсадить в седло Зигфрида, Ахмет и затянет покрепче подпругу на рыжем, и несколько раз повторит свои наставления — как поступать и чего остерегаться. А стоило Зигфриду где-нибудь задержаться, и он отправлялся на поиски пешком. Словом, хлопот в его жизни прибавилось. Но не к досаде, а к радости… Наконец он добился своего: Зигфрид обучился ездить верхом. В седле он держался свободно, подражая Ахмету, и так же, как он, слегка заваливался при этом на правый бок, и сидел небрежно, в позе бывалого наездника. А когда конь шел рысью, старался не подскакивать, сидеть в седле как влитой. И быстрой езды уже не боялся, и не екало у него сердце ни на обрывистых спусках, ни на крутых подъемах.
Ночами Ахмет выпасал на пастбище рабочий скот, и днем ему не удавалось отдохнуть. Его обязанностью было охранять засеянное пшеницей колхозное поле. Рядом бродили не знавшие узды жеребята, а иной раз и отпущенные на недолгий отдых жеребцы и кобылы. Имелись в ауле и коровы, которых в прошлом казахи не признавали за достойную внимания скотину, и оценили только теперь, в военные годы. Но именно с них, с этих добрых и смирных животных, начались для Ахмета все беды.
И всего-то было их десять или пятнадцать, о чем бы, казалось, говорить?.. Под утро вернется Ахмет из ночного, пригонит в аул рабочую скотину, отведет подоенных только что аульных коровенок на пастбище пораньше и наконец-то возвращается к себе домой; на только разденется, только облачится в домашнюю одежду, только сядет за чай — бежит жена: глаз у нее острый, она и чай мужу подливает, и во двор то и дело выскакивает — за полем приглядеть. И вот едва пригубит Ахмет пиалу, а она уже тут как тут, кричит, стоя на пороге:
— Ойбай, отец Накена!.. Ойбай, отец Зекена! Коровы на поле идут...
— Аф-ф, сопатая, чтоб тебе...— И Ахмет, чертыхаясь, снова взбирается на лошадь.
А коровы уже у речки, а над речкой колосится пшеница. И понятное дело, пока доберется туда Ахмет, коровы отведают лакомого зерна...
— Эй,— рявкает он,— назад! Кому говорю!..
Но с коровами он обходится деликатно, не бьет, не гонит что есть мочи — от этого может пропасть молоко. Ахмет не спеша заворачивает их к пастбищу, только теперь уводит еще дальше… Все равно. Часа не пройдет — и коровы снова, возбужденно мыча, движутся к полю. О господи!.. Ночи Ахмет проводит среди волов, которые днем тянут соху; и среди верблюдов, на которых возят зерно; и среди лошадей, впрягаемых в лобогрейку; и среди жеребят-стригунков, для которых всегда отыщется работа на хирмане,— всего-то что мельком соснет прямо в седле или вздремнет на земле, завернувшись в тулуп… А днем тело и душу ему выматывают эти коровы!..
Зато с того времени, как Зигфрид стал привыкать к коню, Ахмет почувствовал некоторое облегчение.
С утра Зекен уже в седле, а сам Ахмет благодушествует, чаек попивает, иной раз умудрится и всхрапнуть час-другой. Если нужно — Зекен поскачет галопом, проверит, в какой стороне пасется стадо, все ли в порядке. Доволен Ахмет, словно неба макушкой коснулся. И не слушает постоянных попреков жены: как бы чего не стряслось, как бы какой беды на мальчика не накликать… Глупая старуха! Да в такие годы уже и в байге на сорок километров участвуют! В такие годы Ахмет уже до самой Кояндинской ярмарки скот помогал перегонять! Мал еще Зекен?.. Ничего, так он скорее настоящим жигитом станет!..
Но однажды, когда Ахмет вот так блаженствовал, Зигфрид и в самом деле нарвался на беду. И не только Зигфрид...
Обычно Ахмет наказывал ему присматривать за коровами, а при нужде скакать за помощью домой. Но то ли забыл Зигфрид об этом наказе, то ли решил в ребяческом задоре со всем справиться сам,— как бы то ни было, заметив, что стадо направляется к полю, мальчик хлестнул рыжего жеребца и помчался наперерез. Коровы и не подумали отступать перед всадником с тоненьким голоском и куцехвостой камчой. Степенные животные, мыча и помахивая хвостами, упрямо двигались напролом. И только-только успевал он завернуть одну корову, как вперед устремлялась вторая; он торопился к ней — третья преграждала ему путь, становясь поперек. В конце концов все стадо скопом, вместе с выбившимся из последних сил Зигфридом, вклинилось в поле колосящейся пщеницы. Тут-то и застиг его Дауренбек...
Счетовод возвращался из бригады, работавшей в поле на жнейках. Увидев смятые, истоптанные колосья, коров, жадно накинувшихся на поспевающую пшеницу, он пришел в неистовый гнев, но всю свою вполне справедливую ярость обрушил почему-то на Жирен-Каску. Огрев камчой коня по крупу, он погнал его перед собой, не обращая внимания на отчаянные крики Зигфрида.
Услышав топот четырех пар копыт и пронзительный вопль "Аттан! Аттан!", из юрты выбежал насмерть перепуганный Ахмет. Завидев Дауренбека, преследующего Зигфрида по пятам, да еще с камчой, занесенной над головой мальчика, он, не мешкая ни секунды, тоже закричал и кинулся за соилом*. Жирен-Каска, храпя, уже уперся грудью в коновязь. Дауренбек же при виде увесистой дубины в руках Ахмета хлестнул своего коня и повернул назад. Иначе — чем черт не шутит!— старик вышиб бы его из седла...
Ахмет, казалось, даже не взглянул на перепуганного Зигфрида, который кубарем скатился с коня. Волоча за собой соил, он тут же хотел вскочить на Жирен-Каску и мчаться вдогонку за обидчиком… И Ахмет так бы и поступил, если бы не жена...
Вечером оба — Ахмет и Дауренбек — стояли перед баскармой.
— Ты не меня — должность мою колхозную не уважаешь!— кричал Дауренбек.— Какое право имеешь со-илом размахивать? Ты на кого это замахиваешься, а? На меня или на власть нашу?..
— Ты моего сыночка хотел камчой ударить… Он тебе кто — сирота, за которого некому заступиться?.. Я ему отец, я над ним измываться не позволю!— твердил Ахмет.
— Этот стервец нарочно хотел стравить коровам наши посевы!— брызгал слюной Дауренбек.— Я сам видел!
— Аллах всемогущий!— Ахмет ухватился рукой за ворот и сел. Не найдя, что ответить, он только зацокал языком, закачал головой.
— Да, видел!— продолжал наступать Дауренбек,— А что тут удивляться? Немец есть немец. Кто войну затеял? Кто трех твоих сыновей жизни лишил?..
— Не оскверняй моих детей своими погаными устами,— прервал Ахмет, Голос его был негромок, но суров.
Дауренбек почувствовал свой перевес.
— Немец есть немец, да!..— повторил он свой прежние слова.— Я их… Я за два года вот этими глазами насмотрелся такого, что на всю жизнь запомнил! И не позволю!..
— Ты про кого говоришь? Или совсем разума лишился? Он ведь мальчик еще...
— А кто у него отец? Это ты знаешь?..
— Не знаю и знать не хочу!
— А я знаю… Знаю, кто ты есть на самом деле! Укрыватель — вот кто! Ты… ты...
— А ты — настоящий зверь!..
Не вмешайся в этот момент баскарма, камча обвилась бы, наверное, вокруг головы Дауренбека...
Пришлось обоим сделать строгое внушение. И тот и другой были виноваты. Ахмет согласился, что недосмотрел за стадом, а Дауренбек под грозным взглядом баскармы попросил у старика прощения за обидные слова.
— Погорячился,— сказал он,— испортил кровь на фронте. Не могу держать себя в руках...
— Слово — как стрела, назад не возвращается,— сказал Ахмет.— Ты замахнулся на мальчика, который стал мне сыном.— Он так и не принял у Дауренбека извинения и сам тоже не попросил.
Тем не менее они разошлись в тот вечер вроде бы примиренными.
А спустя несколько дней в аул нагрянули люди с красными петлицами на вороте. Кто-то со стороны указал им на Ахмета. Якобы порочит он честных советских людей, в том числе самого председателя, распуская слухи, что среди его предков были враги казахского народа, и вообще высказывает суждения, подрывающие дружбу народов, разводит враждебную агитацию, вносит смуту в ряды тружеников тыла. И еще — что под именем Зекена укрывает у себя некоего Зигфрида Вагнера, неясно, а, пожалуй, даже и ясно, в каких целях… Разумеется, ни баскарма, ни остальные аулчане не подтвердили того, что Ахмет ведет враждебную агитацию, вносит смуту и т.д. А приехавшие самолично увидели, кто такой Зекен, он же и Зигфрид Вагнер. Но для окончательного выяснения некоторых обстоятельств, уезжая, захватили Ахмета с собой.
Вернулся он через неделю, полностью освобожденный от всех обвинений. Мало того, немного спустя из района прибыл специальный уполномоченный, и тут оказалось, что отец Зигфрида — немец по национальности — служил командиром в Красной Армии и погиб в далекой стране Испании, сражаясь с фашистами. В сорок же втором году, когда у Зигфрида умерла мать, мальчика взяли в детдом. Обо всем этом рассказал председатель после отъезда уполномоченного.
— Апырай,— говорили в колхозе,— выходит, немцы воюют с немцами...
— С фашистами,— уточняли другие.— А фашисты — они тоже бывают разной нации...