В повести "На исповеди" из книги "Свет памяти", явленной читателям за четыре года до нового Тысячелетия, Дмитрий Федорович обстоятельно поведал, как его, командира артиллерийского дивизиона, в самом начале войны взяли в оборот особисты. За якобы довоенные встречи и задушевные беседы с врагом народа, известным казахстано-российским поэтом Павлом Васильевым.

 

С тем самым безбрежно-талантливым Васильевым, который бессчетно впадал в Москве в эпатирующие всех его знакомых и незнакомых эксцентричные выходки. Доходило до того (как рассказывал нам давний Снегинский друг и со-мышленник Сергей Николаевич Марков) Васильев, полувме-няемый, в дым пьяный, врывался на квартиру Горького в Москве и орал ему: "Змей Алешка! Булочник! Туберкулезник! Да зачем тебя земля носит?" Квартира хорошо охранялась. Агентом НКВД был и заботливо-предупредительный секретарь Горького. Значит, кому-то очень здорово были нужны такие вот кунштюки ныне безоглядно канонизированного павлодарского гения. Но, разумеется, только не Горькому, который от них страдал больше всех. В очередной увещевательной статье (почитатели бесспорного таланта Васильева на это крепко зажмуривают ясные очи), великий пролетарский писатель Алексей Максимович Пешков (он же Максим Горький, действительно, страдавший неизлечимым туберкулезом, в прошлом мальчик на побегушках, посудник на пароходе, богомаз, грузчик, бомж, рыбак, молотобоец, конторщик, газетчик, булочник), уже без прежних надежд на то, что Васильев поймет его и образумится, грустно констатировал: между бытовым хулиганством (Васильева) и отрицательной практикой (фашизмом) — расстояние короче воробьиного носа. Подробности этой печальной истории — в уже опубликованной мною документальной повести ("Нива", Астана, 1995, № 2). К ней я и отсылаю любезного читателя, а тут вместе с ним возвращаюсь в осень Сорок первого — к Дмитрию Федоровичу.

 

Разговор трех особистов (вся эта отнюдь не мрачно-погребальная троица выписана Снегиным бесподобно-зрительно) с офицером Поцелуевым был не краток и сугубо доверителен. И не в кабинете, а по стечению фронтовых обстоятельств -в пустынном сельском храме на древней Новгородской земле.

 

Снегину (тогда младшему лейтенанту Поцелуеву) без особого труда удалось доказать полное алиби. Во-первых, в то время Васильева в Алма-Ате близко не было. Во-вторых, не было там и самого Снегина — он проходил военную подготовку в 83-м Ашхабадском горно-артиллерийском полку.

 

Особисты поотстали.

 

Но их бдительный догляд Онегин чувствовал всю войну.

 

Да и раньше, до нее, год от года (его слова!) все жили двойственным ожиданием: днем — войны, ночью — ареста. Но молодо — зелено. Не все из творимого вокруг было ведомо, а кое-что даже казалось вполне закономерным: раз есть злобное капиталистическое окружение, стало быть, происки коварного врага изощренны и неустанны. С ними надо бороться на каждом шагу и всем советским миром — от пионера до пенсионера.

 

Постигая основы армейской выучки, стал в Туркмении и Узбекистане свидетелем, как в пресловутые враги народа один за другим попадали прежде овеянные славой и героикой Гражданской войны, казалось бы, замечательные командиры и комиссары. Сначала в этой категории оказался лучший артиллерийский офицер ТуркВО — Туркестанского военного округа — капитан Морозов. Морозова перед личным составом полка темпераментно изобличал дивизионный комиссар Баузер. Но не прошло и месяца, как армейский комиссар второго ранга Иппе "будто скальпелем препарировал бывшего дивизионного комиссара Баузера — тот оказался опытным и ловким, глубоко законспирированным агентом трех иностранных разведок". Затем (уже на торжественно прощальном параде в Сталинских лагерях близ Ташкента) наступила очередь быть полностью разоблаченным и для Иппе.

 

В повествовании "Четыре ведьмы, или Появление и исчезновение профессора "Ч" в Алма-Атинском сельскохозяйственном институте", также включенном в книгу "Свет памяти", Снегин вспоминал, как "на досчатую трибуну, наскоро сколоченную по такому случаю, бодро взбежал заместитель командующего ТуркВО, буденновец Ока Иванович Городовиков, за ним поспешила свита. Легендарный красный конник расправил орденоносную грудь, огладил суховатой смуглой ладошкой роскошные вислые усы и без какой-либо психологической подготовки ему внимавших, нещадно коверкая многострадальную русскую речь, провозгласил анафему армейскому комиссару Иппе. Преобладали сильные слова: сыволишь… чаян (скорпион)… пыраститут… вырак нарот… вонючий былят… зарубить, твоя мат… урра, товарищ Сталин… рысью, маарш!"

 

Вакханалия разоблачений была безбрежной и нескончаемой. На ее фоне по трупам вчерашних боевых товарищей и друзей возносились к вершинам ратной карьеры угодники и подхалимы Великого Вождя. Ради спасения собственной шкуры они готовы были оплевать все и вся.

 

Но существовал ли до Большой Войны заговор ведущих советских военачальников против Сталина, повлекший цепь расстрелов первых советских маршалов, а также массовое уничтожение военных других рангов и степеней, или же это были молниеносно-превентивные акции Кремлевского Люцифера, старавшегося не допустить никакого единения мыслящих иначе, чем он?

 

Много лет спустя, Снегин, уже зрелый и мудрый, склонялся к первому варианту, но не исключал и второго, подчеркивая, что, скорее всего, было как то, так и другое.

 

Не надо забывать (рассуждал Снегин): Троцкого поддерживали Блюхер, Якир, Егоров, Тухачевский, Уборевич, а главное — Фрунзе! Его-то, Фрунзе, прочили в Генсеки, а Сталину отводилось место наркома по военным и морским делам. Но бескровный соuр f'еtant (переворот) не удался. Сначала не Сталин, а Фрунзе угодил в наркомы, а потом и — в Кремлевскую стену. С превеликим почетом! На остальных же Сталинская благодать не распространилась. Их всех умертвил свинец НКВД. Причем, с полным соблюдением процессуальных церемоний социалисической законности и при оглашенном одобрении трудящихся.

 

Конечно, в Сорок первом можно было понимать необходимость (целесообразность) всеобщей бдительности, стоило тогда задать себе вопрос: а относились ли вражеские шпионы, лазутчики и диверсанты к разряду призраков, домовых и ведьм?

 

Нет, не относились.

 

И в Панфиловской дивизии они были реальной клиентурой у Особого отдела. Всю эту чрезвычайно вредоносную публику враг готовил не с бухты-барахты, а очень основательно. Среди нее оказалась даже дочь видного в эмиграции князя, еще до начала войны работавшая сначала на французскую разведку, а потом — на германскую.

 

И все же — признавался мне Снегин — еще неизвестно никому, сколько потрачено у него, у всех командиров Красной Армии нервов, энергии, борьбы и ума на схватку с нацистами, а сколько ушло — на каждочасное противостояние родным особистам. В Сухопутных войсках Гитлера — в Вермахте -не было подобной системы. Не было ее у него на Флоте и в Люфтваффе. Фюрер абортировал, очистил все, всем задурил головы, но на Восточном фронте не стоял за душой у каждого солдата и офицера. У Вермахта были только армейские командиры и не было ничего похожего на наш институт комиссаров, политруков. Или же на Особые отделы. Или на структуру СМЕРШ, приписанную к Наркомату обороны. Обладая же такой, как у нас, иерархической системой тотального догляда и развернутого доносительства, подавляющей любой здравый смысл, успешно воевать было чрезвычайно трудно. Дмитрий Федорович такое положение находил равнозначным тому, как выпустить бы на ринг против подкованного боксера его же категории боксера, но со связанными руками — и этот связанный должен был победить. И он в конечном счете победил! Но что был за счет? Он трагедийно страшен: один уничтоженный гитлеровец на четырнадцать погибших солдат и офицеров Красной Армии, партизан, подпольщиков, бойцов спецподразделений того же НКВД...