Глава девятая

Я снова в медсанбате. Мы стоим в санатории «Черные грязи». Большое красивое здание в сосновом бору. Раненых очень много, обстановка сложная, часто противник высаживает десанты автоматчиков. Случается так: везешь раненых, а путь преграждает заградотряд, предупреждая, что впереди немцы, дорога перерезана противником.

Санаторий «Черные грязи» беспрерывно бомбили. Раненые поступали измученные. Были жертвы и среди гражданского населения. Вспоминаю, как тяжело было смотреть на трехлетнего малыша, которому при бомбежке перебило обе ноги. Он все время звал свою маму, а мама уже ничего не слышала — она умирала. Перед глазами встает еще одна страшная картина: в медсанбат ворвалась совсем молодая женщина — все лицо в крови, в глазах застыл ужас, к груди прижала трехмесячного ребеночка.
 
— Спасите! — кричит она.— Спасите! Чем он виноват? Он же еще совсем крошка!
 
Оказывается, осколок авиабомбы застрял в крохотной шейке ребеночка между крупными кровеносными сосудами...
 
— Боже мой,— с трудом выговаривал тяжело раненный боец,— за что же страдает дите? Скорей бы поправиться и бить, бить этих паразитов, гнать их с нашей родной земли!
 
Основные силы медсанбата получили приказ выехать на новое место. С тяжелоранеными осталась я и еще несколько санитаров. Нас предупредили, что бой идет совсем рядом, на окраине села, на всякий случай нужно приготовиться к бою. Мы вынесли всех раненых в одну комнату. Один из раненых обращается ко мне:
 
— Фашистские автоматы где-то совсем рядом. Ты, сестрица, дай-ка мою винтовку, в случае чего — промаха не дам.
 
Боец тяжело поворачивается лицом к веранде. У второго бойца (он совсем тяжелый) взгляд беспокойно устремлен в сторону двора.
 
— Сестрица! Уж если что, не оставляйте живым.
 
Мы всячески стараемся успокоить солдат, но самим
 
тоже жутко — а вдруг машины не успеют вовремя вернуться! Ведь раненых у нас пятнадцать человек! Попадись они в руки фашистам — растерзают, гады, не посмотрят, что раненые.
 
Время тянется бесконечно. Наконец подъехали две машины. Радостными возгласами встречают бойцы появление машин. Не успели выехать за село, как нас остановил заградотряд.
 
— Куда вас черт несет? Впереди фашистские автоматчики!
 
Шоферы на свой риск решили прорваться в тыл. В первой машине повыбило все стекла, второй машине очередями прорезало кузов. Но проскочили.
 
Раненых отправили прямо в Москву. Вернулись в Крюково, где на полную мощность уже работал медсанбат. Сколько же может так продолжаться? Крюково совсем близко к Москве. Тревожно на душе. Папа, как недостает твоей спокойной, уверенной, ободряющей улыбки!
 
На рассвете 6 декабря мы все выскочили на улицу. Казалось, вся земля выворачивается наизнанку — страшная канонада. В сторону фронта большими партиями летят наши самолеты — тяжелые бомбардировщики, сопровождаемые ястребками. Огненными кинжалами озаряют еще темное небо залпы «катюш». По фронтовой дороге движение войск. Идут танки, тягачи тащат пушки.
 
Сердце радостно бьется — это же наступление! Мы срываем шапки, подбрасываем их кверху.
 
— Ура! Мы наступаем!
 
— Вперед и только вперед!
 
Несколько раз станция Крюково переходила из рук в руки. Враг ожесточенно сопротивлялся. Раненых много, но какие раненые! Возбужденные, радостные! Чувствуется, что вот-вот противник будет сломлен. Фашистские самолеты беспрерывно сбрасывают смертоносный груз на станцию. При одном из налетов меня ранило в лицо и голову. Ранение не тяжелое, и я, перевязавшись, продолжаю работать.
 
Наконец прорыв. Наши части устремились вперед.
 
По обочинам дороги валялась изуродованная техника противника, штабелями лежали трупы фашистов в мышино-серых шинелях. Навстречу нам двигалась колонна военнопленных, кто в чем: одни поверх пилоток повязали теплые платки, другие обмотались старыми грязными тряпками, на ногах у всех эрзацваленки, куски одеял, лица обморожены. Горе-вояки! На допросе солдаты и офицеры, коверкая русские слова, удрученно говорили:
 
— «Вир геен вег... Мы уходим... Генерал Панфилов. Эр хат айне безе дивизион. Его очень злая дивизия».
 
Отец был страшен им даже после смерти.
 
Въехали в Фирсановку. Люди выбежали навстречу, обнимают, приглашают в дом. Лица сияют радостью. Раненых у нас мало, и поэтому развертывается только одна перевязочная. Нас разместили в просторном доме. Хозяйка, уже немолодая, жила с отцом, седоволосым старцем. Дочь с сыном у нее в партизанах. Она поставила чугунок картофеля в русскую печку, достала квашеной капусты, все приговаривая:
 
— Ой, счастье-то какое! Наконец-то дождались!
 
Картошка в мундире ароматная, рассыпчатая — одно объедение. Спали мы в тепле. Пожалуй, первый раз со времени войны спали так крепко.
 
Осталось позади еще несколько населенных пунктов, если можно так назвать развалины, лежавшие на нашем пути. В одном из таких пунктов уцелело лишь два дома. В них разместились штаб дивизии со связистами и перевязочная. Мороз больше сорока градусов. В перевязочной тесно, пришлось выйти на улицу. Чтобы окончательно не замерзнуть, бегали по так называемой деревне. К перевязочной подъехала машина. Из нее вышел командир в кожанке и каракулевой папахе. Подошел к командиру перевязочного взвода Абдукаримову. Врач поздоровался с ним.
 
— Как приветствуешь? Разве не видишь, кто перед тобой?
 
— У вас знаков различия нет,— просто ответил Абдукаримов.
 
— Каждый обязан знать свое начальство. Я командир дивизии Ревякин. Приказываю развернуть в этом доме душевую установку. Полчаса на это достаточно?
 
— Товарищ генерал, я этого приказания выполнить не могу. У нас всего одна комната для медсанбата. В ней перевязочная для раненых развернута,— твердо ответил врач.
 
— Какие еще раненые, когда немцы за столько километров пятки смазали.
 
Мы стояли и из-за угла наблюдали. Не знаю, чем бы все это кончилось, но тут подъехало трое саней с тяжелоранеными, и спор сам собой разрешился.
 
Мы уже устали бегать вдоль улицы.
 
Увидя в конце деревни легковую машину, я робко приблизилась к ней. В машине сидел дядя Ваня, папин шофер, самый близкий для меня человек в армии. Я залезла в машину и расплакалась. А дядя Ваня мне жаловался, что с генералом они ладят плохо.
 
— Привык ездить по московскому асфальту, а тут чуть ухаб, так и пристрелить грозится.
 
Долго мы сидели и разговаривали. Но в машине было только чуточку теплей, чем на улице. Мы достаточно замерзли.
 
— Эх, Валя, да разве твой папа позволил бы мне на морозе сидеть?
 
На крыльце появился генерал. Увидя нас, подошел к машине.
 
— Кто это тут любезничает?
 
Шофер быстро встал, а я попросила разрешения еще немного поговорить с дядей Ваней.
 
Генерал, видимо узнав, что я дочь Ивана Васильевича, любезно пригласил в дом, где разместился штаб.
 
Войдя в дом, я увидела накрытый стол, на котором стояло несколько бутылок трофейного вина, фляги со спиртом или водкой. Меня начали угощать со всех сторон, но я, конечно, отказалась от угощения.
 
На сердце было тяжело.
 
Когда операции были закончены, мы все зашли в перевязочную и долго не могли согреться. Заснули ка долу, не раздеваясь, плотно прижавшись друг к другу.
 
После короткой передышки в Нахабино мы погрузились в эшелоны. В вагоне страшный холод — печка стоит, а дров нет. Кутаемся в полушубки, шинели, но мороз берет свое. Разбили нары, затопили печку. Становится теплей. Чуть-чуть отогревшись, начали потихоньку петь. Выгрузились под утро. Выходить из вагона очень не хотелось — страшный мороз сковывал движения, лицо леденело. Мы шли спотыкаясь через железнодорожные пути к машинам.
 
Двигались за частями. Снег глубокий, местность пересеченная, машины продвигались с трудом, и нам приходилось все время подталкивать их в гору. Морозы лютые — до пятидесяти градусов. Теплых остановок не было. Солдаты приспособились спать на ходу: двое идут, между ними, облокотясь на плечи, спит третий. Потом меняются. Движение спасало от замерзания.
 
В деревне Юрьево развернули взводы для приема раненых. Старшина приказал всем отдыхать: полки должны вступить с марша в бой — работы будет много.
 
К вечеру следующего дня вся деревня была заполнена ранеными. Все бригады работали одновременно. Каждая госпитальная сестра обслуживала по четыре-пять домов с тяжелоранеными. Все буквально валились с ног.
 
Врачи прямо в домах делали отбор на операцию. Раненые все прибывали и прибывали. Более легких подбинтовывали, обогревали и кормили, а потом -в путь. Пешком, машин не хватало. Часто бойцов привозили в шоковом! состоянии. Концентрированной крови, в которой так нуждались тяжелораненые, не хватало, и мы все поочередно сдавали свою кровь до шестисот кубиков, а потом сразу же на работу. Особенно часто приходилось сдавать кровь ленинградке Ирине Горбуновой, (она имела I группу). Ирина Горбунова прибыла в медсанбат после отдыха со своей подругой москвичкой Лидой Бухман. Обе студентки: Одна московского, другая ленинградского институтов. Добровольцы.
 
Здоровая, цветущая, с юношескими замашками Ира даже рада была сдать кровь. Для того чтобы похудеть, она часто курила самокрутки громадных размеров. Но ни бессонные ночи, ни физическое перенапряжение, ни сдача крови ей не помогали, она была по-прежнему грузна. Красивый цвет лица с ярким румянцем, кудрявые, очень коротко остриженные волосы, глаза с лучистыми искорками — все это делало ее привлекательной. Меня ревновала ко всем, особенно к моей школьной подруге Ольге Толмачевой, которую я привезла с собой, возвращаясь с делегацией из города Фрунзе.
 
К вечеру, оставив бригаду Гугли, мы двинулись вперед, в деревню Филатово. Небольшая деревня была вся забита ранеными. Санитары расчистили место от снега, развернули утепленные двухмачтовые палатки, где поставили сразу шесть операционных столов. Началась жестокая борьба за жизнь. Врачи целые сутки не отходили от операционных столов. Осложнением в работе было то, что многие бойцы находились без радикальной медицинской помощи более суток. Встречалась гангрена конечностей, проникающее ранение в живот, в череп, пневмотораксы. Деревня, видимо, находилась на перекрестке дорог, поэтому к нам везли раненых из других частей. Отказывать тяжелораненым мы не могли, так как они нуждались в срочных операциях. Санитары уже механически передвигали ноги. Вечером подсчитали, скольким бойцам мы оказали помощь. Цифра перешагнула за тысячу. Легко сказать, тысяча раненых за день! Вот с каким упорством сопротивлялся враг. Эти двести километров решали завершение окружения «Демьяновской» группировки. Наши полки с тяжелыми боями, освобождая пункт за пунктом, вклинивались в глубокие тылы противника.
 
Следующая остановка — Ожедово. Село находится на крутом берегу, внизу— санная дорога по реке. По ней сплошным потоком двигались пушки, повозки с боеприпасами, тягачи. Дорога хорошо просматривается с воздуха, поэтому ее беспрерывно обстреливают немцы. Наши ястребки отважно бросались в бой с фашистскими самолетами. И все же дорогу бомбили.
 
Часто бомбили и медсанбат. В операционной выбило все рамы. Оперируя, Гугля как будто не замечал опасности. Когда рядом разорвалась бомба, он закрыл собой раненого. Симу, старшую оперсестру взрывная волна отбросила на средину операционной. Падая, она старалась не коснуться руками пола, чтобы они остались стерильными. Пина Лобызова, как бы бросая вызов смерти, даже не пригибалась, когда рядом разрывался снаряд.
 
Я работаю в перевязочной бригаде врача Абдукаримова... Не спим уже третьи сутки, ноги передвигаются механически, в голове шум. Раненые все прибывают. Обращаю внимание на одного вновь поступившего. Он очень бледен, лицо обильно покрыто потом, хотя очень холодно. У него оторвана левая рука. Он еле произносит:
 
— Сестрица! Уж очень болят пальцы на левой руке... дайте укол обезболивающий.
 
Помолчал. Потом вновь тихо заговорил:
 
— Скажите, пожалуйста, пальцы будут работать? Я же музыкант.
 
В такие минуты особенно трудно отвечать. Бойца берут на операционный стол, и врачи Шапиро и Великанова вступают в борьбу со смертью. А потом им нужно будет влить в человека силу, убедить его не только жить, но и работать.
 
Абдукаримов коротко приказывает:
 
— Сестры Миникеева и Панфилова, обедать и два часа на сон.
 
Какой там обед! Мы е Галей быстро выходим в сени, в углу на соломе расстилаем полушубок, прижимаемся друг к другу, укрываемся вторым полушубком и мгновенно засыпаем. Проснулись через два часа — кругом развалины. Никак не выбраться. Оказывается, когда мы заснули, на село налетели фашистские стервятники. Одна бомба угодила в сени. Из обвалившихся больших бревен образовалась ниша, как раз в том углу, где мы спали. Повезло же нам!
 
Самое странное, что несмотря на оглушительный взрыв и крики мы с Галей не только не проснулись, но даже не пошевелились до истечения двухчасового срока, отведенного на отдых. Пришлось звать на помощь, и санитары вызволили нас из искусственного плена. Хохотали над нами долго:
 
— Миникеевой и Панфиловой только приказ получить поспать, а уж на это время они становятся просто мертвыми!
 
Вспоминаю я все это и думаю: какое счастье, что мне приходилось так уставать. Иначе разве смогла бы я заснуть, оставаясь наедине со своими думами об отце? Плакать, отчаиваться было просто нельзя — вокруг столько боли и горя, стольким раненым нужна твоя помощь, твоя веселая улыбка, твое ободряющее слово! Они, эти страдающие люди, которые так нуждались во мне, спасли меня, дали мне силы выжить и побороть свое горе.