РАЗГОВОР ПО ДУШАМ
В моей домашней библиотеке на приметном месте лежат две небольших по объему, но драгоценных по заключенному в них писательскому опыту, книжки гениальных русских людей, когда-то стоявших у колыбели социалистического реализма — «Как я учился писать» А. М. Горького и «Как делать стихи» В. В. Маяковского. Эти две книжки я рекомендую не только прочесть, но и проштудировать всем молодым казахским поэтам.
Вот и сейчас они пришли, молодые поэты, с просьбой поговорить с ними по душам о многосложном и нелегком деле поэзии. Молодые стихотворцы у меня не впервые, и книжки Горького и Маяковского им уже давно были рекомендованы, они прочли их и, надо думать, не по одному разу.
Но поэзия — это необъятная, необозримая земля, и для них, чувствующих себя землепроходцами, на ее географической карте еще немало «белых пятен». Молодые поэты открыто завидуют мне, узнав, что я лично знавал, общался, дружил, слышал впервые из авторских уст стихи и поэмы для них уже ставших легендарными Сейфуллина, Джансугурова, Майлина, Джамбула. Они, молодые, наперебой задают мне волнующие их вопросы. Из них я выделяю главные и беседу по душам продолжаю, да так, как они, вероятно, не ожидали.
Я взял из своей библиотеки центральную газету «Советская культура» от 3 декабря 1974 года и прочел молодым поэтам следующую коротенькую публикацию:
«Редакция «Советской культуры» получила письмо от читателя И. Гончарова (Ленинград), который просил опубликовать небольшой, но весьма поучительный отрывок из книги К. Алтайского «Циолковский рассказывает...» Выполняем его просьбу.
«...Когда я научился читать и писать, мать изредка диктовала мне, заставляя писать отдельные места из Чехова, Тургенева и Толстого, Начав как-то диктовать, она резко оборвала это занятие и сказала:
-Лучше сделаем так. Пиши-ка ты, милый, сочинение, ну, скажем, на тему «Весна».
Над первым сочинением я корпел часа два. Написал. Прочел написанное. Оно показалось мне очень складным и, главное, красивым. Я побежал к матери. Она взяла тетрадь и углубилась в чтение. Я ожидал похвалы и не сводил с нее глаз. Сначала она почему-то нахмурила брови, потом, по мере чтения, на губах у нее появилась улыбка и, наконец, она захохотала. Став серьезной, мать сказала:—Не огорчайся. Это твое первое сочинение. А первый блин почти всегда комом. Ты тут такое нагородил, что нарочно не придумаешь.— Потом скомандовала:— Собирайся!
Я собрался и мы пошли в огород. Мать подняла голову к небу:
— Видишь небо? Какого оно цвета?
— Голубое.
— А точнее?
— Не совсем голубое.
— Вот именно! Оно скорее серое. Голубизны в нем сегодня мало. А к западу небо и совсем мутное, А ты написал «небо агатовое». Агат — минерал черного цвета. Ты описываешь весенний день. Почему же небо назвал агатовым?
— Так красивее.
— Красота — это, прежде всего, правда. Почему ты считаешь наше милое, серенькое рязанское небо некрасивым? Оно и ночью-то черным не бывает. А теперь скажи: ты слышишь, чем пахнет?
Я молчал.
— Хорошо. Я тебе скажу. Талой водой. Землей. Немножко навозом, его принесли сюда для огородных грядок. Горькой корой ветлы, ее отогрело солнышко. Так я говорю?
— Так.
— А у тебя «благоухают розы». Где ты взял розы в апреле? Их в цветочном магазине и то не сыщешь. Значит, ты снова привираешь для красоты. Допустим, что аромат роз, действительно, хорош. Но почему ты думаешь, что талая вода, кора ветлы, вот эта капелька смолы на заборе пахнут плохо? Это запахи родной земли. Что там за птицы?
— Воробьи.
— Смотри, как они радуются весне. Встопорщили перья, прыгают. Ищут зернышки. Купаются в лужах. Чирикают. Трудно подыскать более верную примету весны. А у тебя: «Лебеди отражаются в зеркале воды». Как будто ты побывал в царскосельском парке, да не в апреле, а в августе. Выдуманы у тебя, Костя, лебеди, взяты из книг. А сейчас посмотри на ручеек. Какой он?
— Мутный,— произнес я.
— Да, мутный. Видишь, даже с коричневым оттенком. А в сочинении он бриллиантовый. А ведь настоящий ручеек, мне кажется, куда лучше вымышленного «бриллиантового».
Вот какой она преподала урок правдивости, верности жизни и простоты! Я запомнил его на всю жизнь».
Циолковский, как вы знаете, стал гениальным ученым. Свои научные труды он писал ясным, точным русским языком, более того — написал художественные повести, не раз изданные массовыми тиражами —«На Луне», «Вне Земли», «Грезы о земле и небе».
А ведь первое свое «сочинение» он написал ниже всякой критики, ложным, напыщенным слогом, будучи в плену у безвкусной красивости, выдавая бумажные цветы за живые. И мать раскритиковала его правильно, сурово, беспощадно, что явно пошло ему на пользу.
Приведу еще примеры, продолжал я беседу. Послушайте такие стихи:
Вниз головой в серебряной воде:
Забор, и дом, и садик в ней такие ж:
Все движется в серебряной воде...
Молодые поэты переглянулись, два-три из них откровенно засмеялись.
— Кто, по вашему, автор этих, прямо скажем, неважных стихов?
Молчание. Никто не мог угадать автора слабых, беспомощных виршей. Пришлось объяснить:
— Это строчки из «Ганца Кюхельгартена», напечатанные в 1829 году, первого сочинения Н. В. Гоголя, впоследствии гениального автора «Ревизора» и «Мертвых душ». Молодые поэты были поражены, удивлены до крайности и молчали. Я огласил другую цитату:
... Плод не сладок О, не кичись средь гордых дум
Толпой бессмысленных догадок,
Мудрец!— Пред богом прах твой ум.
Поэты молчали. Я спросил:
— Кто автор этих религиозных, неуклюжих строк?
Один из молодых поэтов неуверенно предположил:
— Вероятно, какой-нибудь православный священник или монах.
— Нет, молодые друзья,— вздохнул я.— Я прочел вам строчки из первой книжки «Мечты и звуки» Н. А. Некрасова, того самого, кто потом создал гениальные поэмы «Русские женщины», «Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо».
Молодые поэты подавленно молчали.
Я продолжил предметный урок и огласил строчки:
Любезна маменька, примите
Сей слабый труд и рассмотрите,
Годится ли куда-нибудь.
— Лермонтов!— выкрикнуло сразу несколько голосов, молодые поэты очень любили Лермонтова и много о нем читали.
— Правильно, это первый стихотворный опыт М. Ю. Лермонтова, гениального автора «Демона», «Мцыри», «Героя нашего времени».
В заключение я сказал:
— Еще один, последний пример. Вслушайтесь в звучание вот таких стихов:
В золото, в пурпур леса одевались,
Солнце играло на главах церквей.
Ждал я: но в месяцах дни потерялись,
Сотни томительных дней.
Один из молодых поэтов предположил:
-— Может быть, Надсон? «Томительные дни». Красивость вместо простоты. Словом, нытик.
— Ну что же, действительно, похоже на Надсона (хотя его и нельзя назвать нытиком), но, товарищи, я цитировал вам одно из первых стихотворений гениального Владимира Маяковского, который потом создал шедевры —«Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!», «Во весь голос».
Напомню пример из истории казахской поэзии. В своей поэме «Джамбул, сын Джабая» Константин Алтайский со слов акына привел его исповедальное по своей искренности признание. Молодой Джамбул, навсегда покинув отцовскую юрту, приходит в аул Суюмбая и там поет под домбровые струны свои песни. Суюмбай, которого в степи звали «богом песни», зовет юного Джамбула в свою юрту и просит спеть ему лучшие песни. Джамбул, конечно, поет...
И пел до рассвета, сражаясь с судьбою.
Пил чай Суюмбай из большой пиалы.
Джамбул замолчал и, довольный собою,
Потупив глаза, ожидал похвалы.
Сказал Суюмбай: «При моргающих звездах,
Невидимый в зелени влажных ветвей,
Красиво поет, задушевно и просто
Заветную песню акын-соловей,—
Свою, самобытную. Песня ж чужая
Потребна скворцу. Ну какой он певец?
Он, храбро напевам чужим подражая,
Дерет только горло. Бездарен скворец!
Ты, верно, равняешь себя с соловьями —
(«Откуда он знает?»—подумал Джамбул),
Но смотришь на жизнь не своими глазами,
Поешь не свое. Ты меня обманул.
Напрасно всю ночь я на песни потратил,
В тебе не нашел я акына-творца,
Ты жалкий лентяй и слепой подражатель,
И не соловья мне напомнил — скворца.
Суровый урок! Горькая правда! Категорическое утверждение ценности соловья-творца и решительное осуждение посредственного и бездарного эпигона-скворца. Как мы знаем, Джамбул не упал духом, а, по выражению Н. Заболоцкого, заставив свою душу трудиться и день и ночь, слил свою жизнь с народной жизнью, обрел свой поэтический голос и песни его прозвучали не только в Казахстане, но во всем Советском Союзе и многих странах мира. В этом смысле он преподал большой урок всем молодым, начинающим поэтам.
Из всего этого надо сделать, по крайней мере, два вывода. Первый: даже одаренные прирожденным талантом (а ведь все, кого я тут назвал,— это одареннейшие люди) должны в упорном труде и душевном горении обрести свой голос и заговорить с народом неподражаемо-самобытно, ярко, неповторимо, стать художниками слова.
Второй вывод: само по себе природное дарование (талант, гений), без сочетания его с большой идеей эпохи, с глубоким жизненным содержанием, со слиянностью с народом, с партией Ленина, а в наши дни с постижением творческого метода социалистического реализма — может остаться бесплодным, не зажжет прометеева огня, погибнет в зачаточном состоянии.
— Значит, одним из главных моментов в становлении поэта является обретение собственного голоса?— спросил один из молодых.
— Да. В уставе Союза советских писателей так и значится, что творчество писателя, члена этого творческого союза должно иметь самостоятельное значение. Поэт должен видеть мир по-своему, открывать читателям то, что они не замечают или видят близоруко, неясно. Писатель (поэт, прозаик, драматург) не может, не имеет права плестись за читателем, а непременно должен идти впереди. Об этом говорил В. И, Ленин своему другу А. М. Горькому.
Обратимся к поэзии, и мы увидим, что каждый подлинный поэт непременно имеет свой голос, свою манеру, свою интонацию, свои неповторимые изобразительные средства, а безликая, лишенная индивидуальности, своеобразия, ординарная, обезличенная гладкопись — это у дел подражателей, эпигонов, ремесленников стихотворчества.
В казахской поэзии работали и работают самобытные, имеющие свои поэтические голоса, мастера слова. Сакена Сейфуллина не спутаешь с Ильясом Джансугуровым, Касыма Аманжолова с Гали Ормановым, Абдильду Тажибаева с Таиром Жароковым, Сырбая Маулеиова с Гафу Каирбековым...
Но среди некоторых казахских поэтов более молодых поколений, если не считать самобытнейшего, ни с кем не схожего, имеющего ярко выраженную поэтическую индивидуальность Олжаса Сулейменова, наблюдается некая однотонность, общность, схожесть в словарном арсенале, в строфике, в характере рифмовки, в стилевой манере.
Возьмем, к примеру, такой известный для нашей поэзии атрибут, как степь. Я не знаю казахского поэта, кто бы не упоминал ее. Перечитывая стихотворные книги, невольно отмечаю: «Нет просторам степным конца» (С. Сеитов), «Вздымается пыль и над степью несется» (К. Шангитбаев), «Уснула степная ширь» (М. Алимбаев), «Оглядывал степной предел» (А. Шамкенов), «Среди опаленных казахских степей» (Т. Алимкулов), «Безмолвна степная равнина» (И. Мамбетов), «Степь гудит подо мной» (3. Шукуров), «Степь уснула до утра» (А. Дуйсенбиев), «Средь вольных степей» (К. Мурзали-ев), «Степная родина моя» (Н. Шакенов), «Мчится степная буря» (Т. Абдрахманова) , «Как мы покой твой нарушим, степь!» (С. Сейтхазин), «В степной, навсегда обжитой стороне» (Т. Айбергенов), «Я в штормовой степи» (А. Бактыгереева), «К степи тянулись и душа и руки» (А. Нысаналин), «О, степь! Дорог своих негладких объятья шире распахни!» (С. Асанов) и так далее и тому подобное.
Разные поэты, разная у них тематика, разная степень одаренности, разные творческие пути, но до обидного схожи, одинаковы их строки о степи, словно бы все это написал один поэт. Эта однотонная трафаретность не может не тревожить и не настораживать. Но, разумеется, это не значит, что названные мною поэты вовсе лишены «лица необщим выражением». Им просто необходима та самая «адски-трудная работа» над словом, над строчкой, над строфой, о которой говорил Михаил Исаковский и, главное, желание не почивать на лаврах, довольствуясь достигнутым.
Без творческого поиска, без открытия нового, без духовного обогащения читательской массы нет и не может быть истинной поэзии. И если у поэта «душа работает и день и ночь», он, любящий свою Родину и свой народ, непременно найдет новые, весомые, емкие слова, выражающие даже привычные, примелькавшиеся понятия. В доказательство этого я позволю себе процитировать стихотворение Туманбая Молдагалиева «Хлебный Казахстан»:
И в полдневных лучах, и в полуночном мраке
Степь веками лежала в дремотной тиши,
Только у горизонта скакали сайгаки
Да синели в пустынной дали миражи.
Лишь весна этот скованный край оживляла:
Пахли травы, и славили птицы восход,
И могучему соколу сил не хватало,
Чтобы степь одолеть за один перелет.
И катился дорогами древними ветер,
И за ветром печальные песни брели...
Но очнулись однажды в ликующем свете
Неоглядные шири казахской земли.
Для труда, для любви, для дерзаний открыты,
Пробудились навек от глубокого сна.
Сколько юных красавиц и юных джигитов
Поднимали просторы твои, целина!
Небосвод был для солнца палящего тесен,
В скольких ты, целина, отразилась зрачках!
Сколько здесь и поэм, и признаний, и песен
Прозвучало на братских твоих языках!
Ты сквозь судьбы прошла, точно нить золота»,
Ты была к нам щедра, словно нежная мать.
Горы белой пшеницы — под стать Алатау,
Облакам наши белые юрты под стать.
Наши улицы — будто бы белые крылья,
Вдали и в даль проносящиеся синевой.
Миллиард это первые наши усилья,
Миллиард — это новый порыв трудовой.
Солнце, птицы и песни с высот небосвода
Озирают бескрайние наши поля,
Где не просто народам, а дружбе народов
Покорилась богатая ныне земля.
(Перевод Вл. Савельева)
Нашел наш Туманбай Молдагалиев простые, но емкие, взятые из народного речения, волнующие сердце слова, и мне невольно вспомнились самобытные, значительно-достойные слова прекрасного русского поэта Егора Исаева о дружбе народов:
Земля земель сомноженных народов,
Соборный свод согласных языков.
Стихотворение Туманбая Молдагалиева не просто прочувствовано и гражданственно-патриотично, в нем зоркий и умный взгляд на новизну, на то, что, естественно, не могли увидеть и запечатлеть ни Сейфуллин, ни Джансугуров, ни Майлин, ни Муканов, ни даже более поздний Жароков.
Поэт увидел и поднятую целину, и миллиард пудов целинного урожая, и белые дома новых совхозных поселков, завтрашних городов, чутко услышал новые песни, звучащие не только по-казахски, но и на других братских языках, и понял не только умом, но и сердцем, что не мерянные на версты поля, которые и соколу не одолеть за один перелет, покорились «не просто народам, а дружбе народов».
Я мог бы прочесть вам еще и талантливую поэму «Я —казах» Джубана Мулдагалиева,— в ней автор не только ощутил и понял сердцем историю родного народа с позиций ленинского интернационализма, но и нашел нетускнеющие национальные образы, открывающие глаза на историческую судьбу казахской нации, равной среди равных в могучем Советском Союзе. И, что всего ценнее и отраднее: Джубан Мулдагалиев в патетической поэме (родственной по любви к родине джансугуровской «Степи») говорит, что называется, «во весь голос» и этот голос его, самобытный, мулдагалиевский, и он по-своему выразил пафос народного самоутверждения.
К счастью, у нас в Казахстане работает немало поэтов хороших и разных.