Чокан Валиханов
(1835—1865)
«Вспомните, что Вы первый казах — образованный по-европейски вполне. Судьба Вас сделала вдобавок превосходнейшим человеком, дав Вам душу и сердце.»
В один из ноябрьских дней 1835 года в семье старшего султана Кушмурунского округа Чингиса Ва-лиевича, внука казахского хана Аблая, родился сын.
Ребенку дали имя — Му-хаммед-Ханафия, а мать назвала его просто Чокан.
Мальчик рос шустрым, любознательным. Он был любимцем всей семьи. Особенно любила его бабушка — старая и добрая Айганым, умная и влиятельная женщина. Умудренная жизненным опытом и воспринявшая лучшие традиции казахского народа, она оказала большое влияние на духовный рост своего внука: рассказывала ему сказки, исторические предания, пела народные песни.
Чокан провел свое детство сначала в Кушмуруне, затем в живописном Сырымбете. Прелесть и очарование душистых лугов, шумный говор серебристых рек, песни пастухов, перегоняющих отары на жайляу, чарующие звуки домбры и кобыза, «поющие» старую легенду об обетованной земле (жеруюк), охота с беркутом — все это захватывало впечатлительного мальчика и приводило его в восторг. Именно в эти детские годы у Чокана пробудилась любовь к природе, интерес к истории, обычаям народа, страсть к познанию окружающего мира.
В Кушмурунской частной мусульманской школе, куда его отдал учиться отец, Валиханов овладел арабской письменностью, познакомился с произведениями восточных поэтов. Здесь Чокан начал рисовать карандашом.
Наконец настало время, когда Чокана проводили на учебу. В один из осенних дней 1847 года из аула Валихановых отправился в Омск легкий тарантас, провожаемый шумными возгласами: «Хош! Хош!». В нем было, кроме денщика, три пассажира: Чокан, Чингис Валиевич и В. И. Дабшинский — переводчик с казахского языка. Так приехал Чокан в Омский кадетский корпус — тогда самое крупное и лучшее учебное заведение во всей Сибири. Среди преподавателей и воспитателей этого корпуса было немало талантливых и высокообразованных людей, которые распространяли идеи свободы и справедливости. «Еще на школьной скамье, — писал позже Г. Н. Потанин, друг Валиханова, — мы задумывались, как будем служить прогрессу. Любовь к прогрессу у нас включалась в любовь к Родине.» Такими новыми веяниями был охвачен Омский кадетский курпус, когда в него поступил Чокан Валиханов.
Живой, восприимчивый, он заинтересовал многих. Передовые представители омской интеллигенции — офицеры, преподаватели брали его домой на воскресные дни. В этих домах ему представилась счастливая возможности познакомиться с такими выдающимися людьми России, как поэт С. Ф. Дуров, писатель Ф. М. Достоевский, сосланный в то время в Сибирь, путешественник П. П. Семенов-Тян-Шанский и др. Общение и дружба с такими людьми благотворно повлияли на формирование личности будущего ученого-путешественника, историка Чокана Чингисовича Валиханова. Он был верным сыном своего народа и мечтал облегчить его тяжелое положение. В то же время в сердце Валиханова любовь к казахскому народу соединялась с любовью к демократической, передовой России. Он прожил короткую, но яркую, наполненную событиями, научными открытиями жизнь, был знаком со многими замечательными людьми того времени. Современники оставили о нем интересные и теплые воспоминания, среди которых особенно выделяются записки его друга, ученого Григория Николаевича Потанина.
В Омском кадетском корпусе
(По воспоминаниям Г Н. Потанина)
Чокан был привезен в Омск осенью 1847 г. Его привез В. И. Дабшинский, переводчик киргизского языка, состоящий при так называемом Пограничном начальнике, т. е. при генерале, заведовавшем киргизами Сибирского ведомства. Я увидел Чокана в первый раз еще до его поступления в корпус, именно в квартире
В.И. Дабшинского. Как это случилось, я не помню: до этого визита я никогда у Дабшинского не бывал. Я уже в это время прожил год в корпусе, а потом, вероятно, меня избрали нарочно в первые знакомцы Чокану, чтобы он не так сильно почувствовал свое одиночество, когда его наконец оставят в стенах корпуса. Чокан ни слова не знал по-русски и уже тогда любил рисовать карандашом; Дабшинский показывал картину, нарисованную Чоканом уже в Омске; русский город поразил мальчика, и он изобразил карандашом один из городских видов.
Не боясь солгать, можно выразиться, что Сибирский кадетский корпус был в то время лучшим учебным заведением во всей Сибири. Даже Иркутская и Тобольская гимназии уступали ему в выборе хороших учителей, не говоря уже о Томской, в которой в это время все учителя были какие-то допотопные фигуры. Поэтому в отношении учебных занятий детство Чокана было обставлено недурно.
По воскресеньям тех кадет, которые имели родственников или знакомых в городе, отпускали в город. У Чокана ни родных, ни их знакомых в городе не было. Но им интересовались многие — киргизский мальчик, и при том такой способный, уже рисует прежде, чем поступил в заведение. Поэтому его охотно брали к себе в отпуск офицеры и преподаватели, которые ценили такое необыкновенное явление.
Это знакомство с самыми лучшими, гуманными и просвещенными домами в городе давало быстрый ход развитию умственных способностей Чокана.
То, что он знал, в чем превосходил нас, он не пропагандировал в товарищеской среде, но при случае беспрестанно обнаруживалось его превосходство в знаниях. Как бы невольно, он для своих товарищей, в том числе и для меня, был «окном в Европу».
Каждый класс у нас имел своего вожака. Наша школьная среда была так мало интеллигентна, что в классе, в котором был Чокан, вожаком был вовсе человек без умственного таланта. Это был мальчик с практическими наклонностями. Он начал с того, что каждое воскресенье вечером становился у входных дверей, встречал возвращавшихся из отпуска кадет и выпрашивал у них конфет, которые те всегда приносили. Он не съедал их, а в средние между воскресеньями дни, когда все остальные кадеты свои конфеты истребили, он предлагал их лакомкам в обмен на карандаши, бумагу и пр. Таким образом у него вырос магазин всяких канцелярских принадлежностей, бумаги, карандашей, перочинных ножей, резинок и пр. Все это он опять ссужал товарищам за разные послуги: за снабжение записками по предметам преподавания, за репетирование и пр. Благодаря этому он учился сносно, хотя вовсе был лишен способностей. Чокан объявил ему войну: он начал преследовать с детской жестокостью его торгашество насмешками и вооружил против него товарищей. Маленький мироед был разоблачен и уничтожен, и оставленный без тетрадок и помощи захудал окончательно в успехах по обучению. Низложив противника, Чокан сделался вожаком своего класса.
В это время география и этнография Киргизской степи сделались для меня любимым знанием, и Чокан помогал мне наполнять тетрадь своими рассказами. Таким образом мы занесли в нее обстоятельное описание соколиной охоты у киргиз. Чокан, как многие киргизские барчата, должно быть, еще с раннего детства увлекался картинами этого киргизского удовольствия и отлично знал подробности ухода за соколами и вообще охоту у киргиз. Он рассказывал, я записывал, а он потом иллюстрировал мой текст рисунками натрусом соколиных наглазников, соколиных постаментов, барабанов, пороховниц, ружей и пр. С этой норы мы стали друзьями и наши умственные интересы более не разлучались; нас обоих интересовал один и тот же предмет, Киргизская степь и Средняя Азия.
Для меня было большим счастьем, когда начальство разрешило Чокану брать книги из фундаментальной библиотеки. Это в нашем развитии была эпоха, когда Чокан принес из недоступного книгохранилища Пал-ласа и «Дневные Записки» Рычкова. Толщина книг, их формат, старинная печать, старинные обороты речи и затхлость бумаги — как это было удивительно, необыкновенно, полно поэзией старины! После прочитанного в более раннем детстве Робинзона Крузо ни. одна книга не оставила во мне такого впечатления, как эти путешествия прошлого века. С увлечением мы читали книгу Палласа, особенно те ее страницы, в которых описывались родные для нас места или ближайшие к ним. Что показалось путешественнику замечательным в этих местах, что он нашел достойным занести в свой дневник — это нас с Чоканом особенно интересовало.
Один из моих однокашников рассказывал мне впоследствии, что у негр сохранилось воспоминание, как он был поражен в своем детстве мечтами Чокана, показавшимися ему необыкновенными. Группа кадет стояла у задних ворот корпусного двора, выходивших на Иртыш. Отсюда открывается вид на степь, которая расстилается на противоположном, левом, берегу Иртыша. Характер этой картины уже совершенно степной; безлесная равнина с уходящим в бесконечность горизонтом. Чувствуешь, что стоишь у ворот среднеазиатской пустыни. Чокан стоял в группе и развивал свою мечту, как может быть он проникнет в эту степь до ее южных пределов, где начинается самый дальний восток, где начинается загадочный Китай.